Фульк Рыжий наконец оторвался от собственного шлема, из которого лакал вино.

– Грех вам жаловаться, лесные святоши! Ваша обитель лежит в глуши, в стороне от дорог, вот уже сколько лет, как вы живете в мире и достатке. Ишь, рожи отъели, братья-постники! Что вы можете знать о страхе, который царит во всем мире, что понимаете в силе норманнского оружия?

Дувший двумя часами ранее в медную трубу плечистый монах Серваций мрачно заметил:

– Зря вы так говорите, мессир! Многие из нас пришли в Гиларий-в-лесу из Сомюра. Мы помним, как там бесчинствовали демоны с драконьих кораблей, сжигая дома, въезжая в церкви верхом, поднимая на копьях наших детей и насилуя женщин. Тогда все, кто мог ходить, взялись за оружие, но встретили лишь смерть или ярмо плена. Сомюрский епископ, возглавлявший оборону города, был брошен по приказу викинга Герика, прозванного самими норманнами Злым, в пылающее жерло подожженного ими же собора. Куда ни глянь, пылали пожары, валялись трупы, а бродячие псы лакали кровь из луж. Лишь несколько монахов, и я в их числе, успели укрыться в лесах, оставив позади дымящиеся развалины города.

Люди стихли, внимая его рассказу. Многие из них тоже были беженцами из Сомюра и живо помнили события тех дней. Сам брат Серваций пришел в Гиларий-в-лесу словно бешеный бык, и долгое время к нему нельзя было даже подступиться, пока его не приворожила Тетсинда из монастырских литов и не родила ему близнецов. Настоятель смотрел на этот союз сквозь пальцы, ибо Сервацию, травнику и врачевателю, успешно пользовавшему как людей, так и скотину, в обширном монастырском хозяйстве цены не было.

– Храни нас Господь от ярости норманнов! – громко произнес, складывая ладони, преподобный Ирминон, и все, сидевшие за столами, опустившись на колени, принялись молиться. В наступившей тишине жутковато прозвучал дребезжащий смешок блаженного Ремигия.

Граф Фульк вдруг с силой грохнул по столешнице кулаком.

– Клянусь верблюжьим рубищем Иоанна Крестителя, все вы тут в Гиларии такие же дураки, как и этот блаженный. Вы веселитесь как дети, поете, корчуете лес, пашете землю, поете псалмы. Многим ли помогли молитвы в Париже, если бы не славный король Эд? И тем не менее вы отталкиваете мою протянутую руку. Молчи, Ирминон! Твой Гиларий слишком разросся. Сомюр все еще лежит в руинах, корабли норманнов что ни день бороздят Луару, а их лазутчики шныряют по берегам в поисках поживы. Храни вас Бог, но если вы откажетесь от моей защиты и, как прежде, станете хорониться за своим жалким частоколом, вы рано или поздно узнаете, что такое свирепость людей с севера. И это так же верно, как «Отче наш». Ибо как запах меда влечет медведя к лесному дуплу, полному пчел, так запах достатка манит викингов к легкой добыче.

Он замолчал, тяжело дыша. Ирминон хмуро глядел на него.

– А чем ты лучше норманна, Фульк? Ты полагаешь, нам, в глуши лесов, неведомо, как ты сам разоряешь монастыри, которые вверяются твоему попечительству?

Граф Анжуйский гневно затряс косами.

– Откуси себе язык, брюхатый святоша! Я гневаюсь лишь на тех, кто не покоряется моей воле. И ты отлично знаешь, что сам разбойничал, присвоив себе Бертинское угодье. Спрячь свою паршивую ухмылку, если не хочешь, чтобы я до ушей распорол твою пасть!

– Плевок сатаны, пожиратель падали, антихрист! – взревел аббат, грозно сверля очами рыжего Фулька и решительно заворачивая рукава.

В толпе обеспокоенно загудели. Распря между графом и аббатом из-за богатых угодий барона Бертина Сомюрского тянулась уже давно. И сейчас одно упоминание о них могло перерасти, как прежде, в схватку. Крестьян было гораздо больше числом, но за воинами графа была сила оружия.

Тем временем между Фульком и Ирминоном встала высокая тонкая фигура Пипины Анжуйской.

– Во имя самого Спасителя, страдавшего за нас на Кресте, уймитесь оба!

Она взволнованно дышала, когда оба, угрюмо потупясь, сели, повернувшись друг к другу спиной. В этой женщине была какая-то властная, умиротворяющая сила. Однако наблюдавшего за происходящим Ги сейчас больше всего поразило выражение слепой ярости на лице этой обычно спокойной женщины. Она подошла сзади к брату и положила руки на его закованные в броню плечи.

– Скажи, Фульк, скажи во имя самого неба, неужели нет на всей земле франков места, где бы христианин победил норманна? Неужели выветрился из сердец свободных франков отважный дух Хлодвига [Хлодвиг I (ок. 466–511) – король салических франков, основатель Франкского королевства династии Меровингов (конец V в. – 751), которую сменила династия Каролингов.] или великого победителя арабов при Пуатье Карла Мартелла? [Карл Мартелл – майордом (управляющий королевским двором) при Меровингах. В 732 г. разбил под Пуатье войска вторгшихся на земли франков с Пиренейского полуострова арабов, остановив тем самым их дальнейшее продвижение в Европу.]

Фульк сосредоточенно сопел, теребя рыжую косу.

– Это не так. Вспомни, Пипина, разве покойный брат нынешнего короля Людовика III не разбил их в Сокур-ан-Виме в год твоей свадьбы с Беренгаром Байе, – упокой, Господи, его душу? Кто знает, если б молодой Каролинг не расшиб голову о свод низкой монастырской арки, когда верхом погнался за хорошенькой послушницей, то, может, он и продлил бы список своих побед. А бретонец Алейн, который выторговал себе титул короля у Каролинга Людовика Заики? Он ведь тоже довольно успешно воевал с норманнами у себя на Бретонских пустошах. Хо! А как же славная победа короля Эда на Монфоконе, когда он разгромил викингов так, что…

– Но это было так давно, Фульк!

Граф беспокойно заерзал.

– Я сам не раз отбивал их налеты на Тур и Анжу, – несколько неуверенно проговорил он, поскольку ему приходилось сталкиваться лишь с разрозненными отрядами норманнов. Отхлебнув вина из шлема и отжав промокшие усы, граф угрюмо заметил:

– А как одолеть этих дьяволов во плоти, если тогда, когда язычники жгут селения и швыряют на копья детей, сами франки не хотят объединиться для борьбы с ними? В то время как норманны расхищают наши богатства, каждый барон, заткнув секиру за пояс, только и ждет, как бы, надев личину викинга, пограбить соседа. Может, и правы церковники, долбящие, что норманны суть всего лишь кара за грехи христиан?

– Проклятье! – жестко, стиснув зубы, процедила Пипина. Ее брат кивнул, решив, что проклятье графини относится лишь к викингам.

– Истинный крест, сестра. Эти псы, как проказа, гложут земли франков. В Анжу, в леса Турени что ни день прибывают толпы беженцев. Так было тогда, когда ты с малышкой Эммой на руках в веренице нищих брела в Анжу, так происходит и по сей день. Земли Северной Нейстрии лежат пустыней от океана до Луары, одни лишь волки-викинги чувствуют себя там привольно среди выжженных городов, опустевших сел, разрушенных монастырей. Говорят, теперь можно много дней скакать по старым римским дорогам, по которым когда-то чередою шли торговые караваны, и не встретить ни души, кроме волков да воронья. Если где-то и есть жизнь, то либо в лесах, либо в пещерах. Лишь прокаженных не трогает секира язычников из боязни заразы, и зловонные толпы этих живых трупов, стуча костылями, оживляют унылый пейзаж когда-то одной из самых цветущих провинций империи Карла Великого. Запустение, голод, заброшенные поля… Я сам видел это, когда ездил в Париж к Роберту Нейстрийскому. Никто не смеет вступить на дороги той земли, что зовется Нормандией, не захватив с собой отряд менее чем в сотню копий. Но и тогда над кортежем не слышно обычного гомона вавассоров. Двигаться стараются быстро и бесшумно, словно стремясь поскорее покинуть этот проклятый край, где царит смерть. Не осталось в Нормандии былых богатств, даже мощи праведников унесли благочестивые монахи в иные земли, дабы язычники не надругались над святынями. Теперь этой землей завладел нечистый, и с тех пор там все словно впало в сон. Нет, неверно, заметны и там новшества. Прежде путники теряли дар речи, видя распятых на крестах франков – этой казни в насмешку над нашей верой подвергали несчастных христиан язычники, запрещая снимать тела с крестов, чтобы они так и разлагались на символе веры. Теперь же правящий в Нормандии викинг Ролло перенял у франков виселицу…

Он недоговорил. Пипина Анжуйская, до этого молча, со скорбным лицом, стоявшая за плечами брата, вдруг вскрикнула, словно от боли, и, схватив брата за косу, запрокинула его голову назад.

– Что ты сказал, безумец?! – воскликнула она, и лицо ее исказилось гримасой такой неистовой ненависти, что Фульк так и остался смотреть на нее недоуменным взглядом снизу вверх. – Что ты сказал? Ролло? Дьявол Ролло, тот, что разрушил Байе?!

В тот же миг Эмма метнулась к матери.

– Ради самого неба, матушка, ради нашей христианской веры, успокойтесь! Молю вас, возьмите себя в руки!

Ее легкомыслие и веселость как ветром сдуло. Теперь это была взволнованная, обеспокоенная девушка, опасающаяся за мать, но вместе с тем достаточно нежная и сильная, чтобы увести потерявшую голову женщину от Фулька и бережно усадить ее за стол.

– Ради кротости Христовой, дядя, ведь вы знаете, что для нее значит это имя!

Фульк засопел в молчании и не нашел лучшего выхода, как вновь погрузить усы в шлем с красным, как кровь, вином.

– Смиритесь, сестра моя в Господе, – словно вспомнив о своих пастырских обязанностях, начал было преподобный Ирминон, но его речь уже прерывалась пьяной икотой, и он предпочел умолкнуть.

– Ролло… – твердила Пипина словно в трансе. – Ролло жив!.. Этот зверь не мог уцелеть после того, как его же сталь поразила его гнилое нутро! Он захлебывался кровью – я видела это своими глазами!

Эмма, ласково обняв мать, нашептывала ей слова утешения. В глазах девушки стояли слезы.

– Забудь, забудь все. Это ушло. И тот человек давно умер, ты ведь знаешь.

Наконец напряжение отпустило графиню. Она смогла вздохнуть.

– Истинный крест – это так. И тот разбойник – да проклянет его Бог – уже давно должен был сгнить в земле, а душа его отправиться в преисподнюю.

Она отпила глоток вина и принесла извинения за свою вспышку. Кое-кто пытался ободрить ее, но в это время Пипина Анжуйская, графиня Байе, заговорила:

– Он ворвался с севера, как проклятье. Ролло, князь язычников, прозванный Пешеходом, ибо в нем сидел сам дьявол и даже лошади боялись его и сбрасывали, когда этот оборотень садился верхом. Он разорил наши края, люди бежали от него как от чумы, и казалось, нет преград его безумию. Но в те времена люди все же решались сопротивляться северным грабителям. Сам король Эд подавал им в этом пример. И мой покойный супруг следовал по его стопам. Норманны знали, кто такой Беренгар из Байе, ибо много их черной крови пролил он на благодатную землю королевства франков. Он расправлялся с ними, как архангел Михаил с силами тьмы, и викинги редко брались за свои секиры, предпочитая свернуть с дороги, когда видели его штандарт с золотым изображением небесного воителя, попирающего копытами коня ползучую тварь. А потом пришел Ролло. Его драконьи корабли, как туча, надвинулись с моря, а его демоны в рогатых шлемах осадили город Байе, грозя предать его огню и мечу, если жители не заплатят огромный выкуп – десять тысяч золотых. Были среди нас и такие, кто впал в малодушие и пытался собрать выкуп, но мой муж – упокой Господи его смелую душу – сказал, что эти разбойники вряд ли пощадят жителей, даже если выкуп будет уплачен, ибо их сатанинский бог Один питается кровью и они приносят ему великие жертвы, убивая христиан. Ты помнишь ли те времена, Эмма?

Девушка пожала плечами.

– Я помню только толпу, крики, бой набата…

– Да, ты была еще слишком мала, дитя мое. Как и твой братец Эд.

Пипина перекрестилась, и Эмма, а затем и другие слушатели последовали ее примеру. Теперь за столом воцарилась полная тишина. Люди с жадностью слушали вдову графа Беренгара, ибо его имя говорило о том, что в былые времена люди не только умели бежать от врага, но и побеждать, и даже если они погибали, их имя оставалось славным и ни одно застолье не обходилось без рассказов о героях-франках, сумевших дать могучий отпор проклятым язычникам.

Пипина говорила спокойно и отчетливо. Ее лицо оставалось бледным, а глаза расширились, как у сомнамбулы, словно она воочию видела прошлое.

– Жители Байе отстаивали свой город так, как если бы речь шла о спасении их души. Они лили кипящую смолу на головы язычников, осыпали их стрелами и дротиками, даже женщины, оставив домашние дела, взошли на стены, а дети ползали среди трупов защитников, подбирая стрелы и камни для пращей, и относили их сражавшимся. И хотя викинги были упорны, как дьяволы, их трупы сотнями скапливались во рву у стен города, и их кровавый бог вынужден был лакать кровь собственных детей. Граф Беренгар – да будет память его светла – ни на час не покидал стену и бился как сам Давид, вдохновляя своим примером даже тех, кто пал духом и уже ни на что не надеялся. В редкие минуты затишья, на закате дня, монахи из храма святого Экзюпери обходили сражающихся с мощами этого святого и мощами святого Лупа – героя, победившего в древности у стен города огнедышащего дракона и утопившего его труп в реке. И Господь был милостив к защитникам. Однажды, когда они отбивали очередную атаку норманнов, им удалось захватить в плен сподвижника Ролло – Ботто, прозванного Белым. Это был огромный светловолосый великан, жизнью которого очень дорожил их кровавый предводитель. И тогда Беренгар предъявил условие, что пощадит и даже дарует свободу Белому Ботто, если Ролло уведет свою орду от стен города. И гордый викинг вынужден был смириться. Он обещал ровно на год оставить город в покое, увести своих людей даже из округи и отпустить всех пленных.

Пипина умолкла. Лицо ее по-прежнему оставалось жестоким. Левой рукой она беспрестанно теребила нагрудный крест, вспыхивавший искрами голубых камней. Правую держала в своих ладонях Эмма. Начавшее уже клониться к закату солнце позолотило рыжие волосы девушки, пылающие, словно пожар. Лицо ее было спокойным. Видимо, она так часто слышала рассказ об осаде Байе, что он ее больше не волновал. Сейчас, слегка щурясь от солнца, она глядела на луг, где собрались те, кто не был допущен к верхнему столу и не стоял вокруг, слушая речи графини Пипины. Первыми утомились от пиршества дети. Они устроили бой на палках, бегали взапуски, пускали в ствол майского дерева, вокруг которого в полдень плясала молодежь, тростниковые стрелы. Женщины и юноши возвращались из леса с вязанками дров и сухого папоротника для вечернего костра. Красная туника кузнеца Вульфрада алела в лучах солнца, близ нее держалась юная светлокосая Сезинанда. Эмма смотрела на них обоих. Возможно, жизнерадостная девушка предпочла бы быть с ними, водить хоровод с колокольчиком либо бегать среди вязанок хвороста, однако, хотя Эмма и не сводила с луга глаз, она продолжала сидеть подле матери, нежно сжимая ее руку.

Теперь Пипина заговорила куда более взволнованно. Рука ее с силой рванула распятие.

– Кто сказал, что можно положиться на слово язычника? Этот человек был или безумцем, или злодеем. Байе заплатил реками крови за свою доверчивость. О, мы не успели восстановить стены, так как урожай был сожжен, все силы ушли на то, чтобы хоть как-то подготовиться к зиме. А потом пришло страшное Рождество.

Она судорожно всхлипнула.

– Зимой в городе началось поветрие, болезнь косила детей. Я сидела с сыном и дочерью, когда вдруг загремел набат. Эд уже поправлялся, он сразу же кинулся к окну, Эмма же… Ее счастье – девочка была в горячке и не помнит ужасов того дня. Я видела, как они врывались в город через пролом в стене, как рубили людей, словно свиные туши, огромными секирами, как с хохотом швыряли факелы в кровли домов… Стон, крики, удары набата летели со всех сторон. Я видела, как варвары выбрасывали детей из окон, как вспарывали животы монахам, как толпами насиловали женщин, а затем поджигали на них одежду, смеясь до упаду. И в довершение всего я увидела самого Ролло Пешехода, это сатанинское отродье, который, оскалившись, расхаживал среди дымящихся руин, неся на острие меча отрубленную голову моего супруга…

Потом я потеряла сознание, а когда очнулась, то уже была пленницей дьявола. Я стала его жертвой, его игрушкой. Своими окровавленными руками он надевал мне на шею золотые побрякушки, сажал меня рядом с собой за пиршественный стол, заставлял глотать вино. Я ничего не знала о детях, думала – они оба погибли. Но позднее одна из монахинь, которую викинги оставили в живых, поведала, что Эмму спасли, спрятав среди руин монастыря… Эда же пронзили копьем. Все это сделал бес по имени Ролло. И все же высшая справедливость существует. Его настигла кара, не лгите мне, что он жив! Я сама видела его тело, пригвожденное к ложу его же мечом. Я видела его обезумевшие от ужаса глаза и кровавую пену, пузырящуюся на синих губах. Этот человек мертв! Трижды мертв! Это так же истинно, как христианская вера!

В голосе женщины слышалась нескрываемая боль. Она почти кричала. Слушатели хмуро молчали, не смея перечить, хотя многие среди них знали, что викинг Ролло и сейчас властвует над Нормандией, воюя из-за нее как с франками, так и с соотечественниками, потому что считает эти земли своими. Но Пипине Анжуйской никто не смел об этом сказать, и Эмма с монахинями с трудом увели под сень старой башни взволнованную мать.

Какое-то время за столом стояла тишина. Дурачок Ремигий, весь перепачканный бараньим салом, безмятежно спал, напившись сладкой наливки. Маленький брат Тилпин со вздохом изрек:

– Да, видимо, велики грехи франков, если Господь решил всей мощью своею обрушиться на сей народ, ибо Он оставляет своих чад лишь тогда, когда они отклоняются от истинного пути, воюют меж собой, алчут богатств, забывая о смирении и покаянии.

Он выразительно покосился на сидевших вблизи Фулька и Ирминона, но те в задумчивости даже не заметили укоризн маленького монаха. И тогда отец Тилпин закончил свою мысль:

– Божьей каре нельзя противостоять, ей можно только подчиниться и смиренно, в молитве и самоуничижении, ожидать, когда небо сменит гнев на милость. Лишь тогда этот бич, эта чума, одновременно пагубная и очищающая, рассеется.

Фульк повел рыжей бровью в его сторону. Потом тряхнул головой, зазвенел украшениями в косах, словно отгоняя мрачные мысли.

– К дьяволу! Сегодня все же праздник, а грустить сподручнее в будни.

И сейчас же провозгласил здравицу во славу Господа, святого Гилария и герцога Нейстрийского Роберта.

Ги увидел Эмму уже в кругу молодежи, славившей королеву мая. Их смех развеселил девушку, и она, взяв у белокурой подруги колокольчик, снова повела за собой хоровод.

Далее веселье уже ничто не сдерживало. Слышались песни, крики, пьяный хохот. Праздничный задор охватил и воинов, и монахов. Они соревновались в метании копья и молота, прыгали в длину или устраивали бои на длинных, в рост человека, палках. Зрители подзадоривали бойцов неистовыми криками. К удивлению палатинов Фулька, здоровенные монахи Гилария-в-лесу ничуть не уступали им в ловкости и силе. Даже Фульк, который тоже вступил в единоборство, опешил, когда в бою на палицах его стал одолевать монах Серваций. Преподобный Ирминон много хохотал, глядя на поднимающегося с земли оглушенного ударом по шлему графа.

Вскоре толпа окружила майский шест, на который по-кошачьи вскарабкался худышка брат Авель и подвесил там главный приз – медную, но крытую позолотой чеканную гривну с подвесками в виде дубовых листьев. Это было женское украшение, и предполагалось, что победитель преподнесет его избраннице, получив взамен поцелуй. Эмма, стоявшая в окружении подруг, с улыбкой смотрела, как стараются сбить подвешенное украшение стрелами воины и поселяне. Здесь сомнений не могло быть – именно ей достанется эта награда. Обладавшая столь яркой красотой, Эмма неумолимо приковывала к себе мужские взгляды, выделяясь среди других женщин, как шлифованный алмаз среди речной гальки. Неудивительно, что соревнующиеся, накладывая стрелу на тетиву, всякий раз поглядывали в ее сторону, и девушка не жалела для каждого из них ободряющей улыбки. Но даже она закусила губу, когда взялся за лук брат Серваций. Прекрасный стрелок, он ни разу не возвращался с охоты без лани на плече или связки диких куропаток у пояса. И если Серваций отхватит приз, то уж непременно повергнет его к ногам своей обожаемой толстухи Тетсинды. Однако раздался сухой щелчок спущенной тетивы, свист стрелы – и приз, хоть и задетый стрелой, остался висеть на верхушке шеста.