Последние слова Тетсинда произнесла дрожащим от ненависти голосом и горько заплакала.

– Звери… Моего маленького Ходо убили… Сломали, как куклу, прямо у меня на глазах. А Серваций… О, бедный, бедный мой Серваций – да судится ему царствие небесное, в кое он так верил! Его утыкали дюжиной стрел, как ежа, когда он с секирой в руках выбежал им навстречу. Надеюсь только, что смерть его была легка, и он умер сразу. У меня теперь только Юдик остался. Ишь, как полыхает, – вновь покосилась она на пожарище. – Аббатство было такое большое, а к утру небось только груда пепла останется…

Эмма вдруг забеспокоилась, не отрывая глаз от огня. С трудом разлепив запекшиеся губы, вымолвила:

– Ги? Там?..

Тетсинда сокрушенно покачала головой.

– Знаю, все знаю. Сгубили твоего красавчика жениха. Я видела, как его поволокли и словно падаль бросили под кустом. Ролло, устроив тризну по своим издохшим псам, не позволил хоронить тела наших. Сказал – пусть о них позаботятся голодные волки. Он весь почернел от ярости и все горюет по убитому Ингольфу. Кто был ему этот старик? Ты слушаешь меня, Птичка?

У девушки снова был отрешенный взгляд.

– Матушка… – тихо прошептала она.

Тетсинда вздохнула, ничего не ответив. Склонившись над Эммой, она осторожно обрезала нити сухожилий, сказав, что шов получился совсем небольшой. Эмма почти не слушала ее. Где-то в глубине ее сердца теснились рыдания, но она не могла плакать. Рука Тетсинды вновь легла ей на лоб.

– У тебя жар, Птичка. Погоди, я дам тебе глотнуть липового отвара.

Но, когда женщина попыталась приподнять голову Эммы, та уже ничего не сознавала, дышала с хрипом, порой тихо постанывая, а полуприкрытые глаза отражали свет словно стеклянные.

Эмма пришла в себя во второй раз под мерное покачивание носилок из козьих шкур, куда ее уложили. С удивлением она увидела над собой небесный свод в обрамлении крон деревьев. Запахи леса – мха, сырой земли, свежей зелени, шиповника и мяты, – такие знакомые с детства, действовали на нее успокаивающе. «Мне приснился дурной сон, – думала девушка. – Это мой лес, мой край, и со мной здесь не может случиться ничего плохого. Все это было наваждением, которое надо поскорее забыть».

Она задыхалась от телесного жара, глаза горели, словно засыпанные песком. От толчка на ухабе она ощутила боль и глухо вскрикнула. Ей невыносимо захотелось умереть. Она снова все вспомнила!

Постепенно Эмма осознала, что происходит. Ее окружали люди – слышались приглушенные голоса, шарканье ног, долетал запах пыли, конского пота, раздавались чьи-то рыдания и резкие звуки незнакомых голосов. Совсем рядом застучали подковы, и чья-то тень повисла над ней. Чуть скосив взгляд, Эмма увидела едущего рядом верхом молодого норманна с гладкой челкой, доходящей до глаз.

«Как он некрасив, – подумала она, разглядывая юношу при свете дня. – Неправильное худое лицо, бледная нездоровая кожа, крупный мясистый нос с широкими ноздрями…» Однако когда тот осторожно улыбнулся ей, лицо его стало приветливым и добрым.

– Ты очнулась, Птичка? – Он говорил на ее языке почти без ошибок. – Не волнуйся, скоро мы прибудем в Сомюр, и там за тобой будет хороший уход. Ты поправишься, вот увидишь, ты поправишься. Все забудется, поверь. Отныне все будет хорошо.

«Хорошо уж никогда больше не будет». Ей мучительно хотелось ответить ему, высказать, как она ненавидит и его самого, и его собратьев и желает всем им смерти, а еще более – себе самой. Она не хочет жить, и пусть он, если так добр, оставит ее в покое или, что было бы куда лучше, добьет ее…

Носилки опять тряхнуло, и она зажмурилась, сдерживая готовый вырваться крик.

– Эй вы там, поосторожнее!

Он что-то еще говорил, но Эмма уже вновь проваливалась в спасительное оцепенение и мрак. Она цеплялась за это забытье, пряталась в нем, как под плащом, стремясь укрыться от боли и страданий в милосердном бархатном мраке обморока…

Когда она снова открыла глаза, ночную тьму озаряло тихое пламя одинокой свечи. Эмма лежала на широком, покрытом шкурами ложе, перед ее глазами был сводчатый потолок с перекрестьем толстых балок. Стены из грубо тесанного камня были округлены, и девушке в первый миг показалось, что она у себя, в башне Девы Марии. Но в скромной обители сестер-бенедиктинок никогда не водилось таких богатых бронзовых треножников. Такой изысканной резной мебели – ларей, скамеек, покрытых овчинами, удивительно изящных точеных табуретов на скрещенных ножках. И хотя стены оставались голыми, со следами копоти, пол устилали мягкие козьи шкуры, а на выступе стены у окна стоял, поблескивая серебряными боками, кувшин, полный голубых колокольчиков и нарциссов. Эмме еще никогда не доводилось видеть столь роскошного покоя. Она слегка изменила положение тела – и под меховым покрывалом зашуршало сено, дохнув ароматом трав. И в тот же миг Эмма увидела тени людей на стене и вся сжалась в комок, однако в следующее мгновение облегченно перевела дух. Воин несомненно был все тот же юноша-норманн, но рядом с ним на скамье у окна сидела Тетсинда. Чуть дальше, на лавке, лежал ее сын Юдик, видимо спящий, и женщина ласково перебирала его короткие светлые волосы. Она спокойно беседовала с викингом, и слух девушки уловил в ее речи имя «Эмма». Юноша поднял голову, и их взгляды встретились. Он сейчас же поднялся, сделал к ней несколько шагов и остановился, словно колеблясь. Тетсинда бережно сняла с колен голову сына и приблизилась к ложу.

– Хвала Господу, ты пришла в себя!

Она коснулась головы девушки и улыбнулась.

– И жар спал. Вот видите, господин Атли, я же говорила, что после снадобий, которыми я ее поила, ей непременно станет лучше.

Эмма судорожно сглотнула. Горло все еще болело, но не так, как прежде.

– Где я?

– Ты в Сомюре, Птичка. Три дня ты провела в беспамятстве, а потом лихорадка сменилась сном. Ты крепко проспала несколько часов и наконец перестала бредить.

Теперь приблизился и норманн.

– Ты боишься? – спросил он, увидев, как в страхе широко распахнулись глаза девушки. – Я не сделаю тебе ничего плохого.

Но выражение ужаса так и не покинуло ее лица.

– Хочешь, чтобы я ушел?

Она молчала, и тогда он повернулся и покинул покой. Только после этого Эмма смогла вздохнуть свободно.

Тетсинда хлопотала вокруг нее, поправляя изголовье, поудобнее устраивая девушку и без умолку выкладывая новости. Всех пленных из Гилария привели в Сомюр, вернее в то, что осталось от некогда богатого и большого города, и загнали в угол между церковью и остатками городской стены. Ее же, Эмму, поместили в одну из уцелевших башен. В ее первом ярусе норманны держат награбленное, а здесь, наверху, располагается покой, где господин Атли, брат ярла Ролло, велел устроить ее. Он не так уж и плох этот юноша-язычник. Такого жилья нет, наверное, и у принцесс. А Тетсинде даже удалось уговорить его, чтобы к ней пустили ее сынишку, и теперь мальчик при ней. Их хорошо кормят, и никто им не угрожает, даже позволяют ходить где вздумается.

– Ты хочешь есть? – неожиданно спросила Тетсинда.

К своему удивлению, Эмма почувствовала, что действительно голодна. Однако она отрицательно покачала головой.

– Нет. Я хочу только одного – умереть. Оставь меня, Тетси. Я не буду жить после того, что со мной случилось.

– Глупости, – замахала руками женщина. – Не для того я тебя так выхаживала, чтобы ты теперь уморила себя голодом. Это страшный грех, Птичка. Даже твоя мать не сделала этого, пережив не меньше.

Упоминание о матери заставило болезненно сжаться сердце девушки.

– У нее была я, ей было ради кого жить. А у меня теперь не осталось ни одной близкой души…

Она осеклась, вспомнив о том, что говорила Пипина перед кончиной. Она, Эмма, не была плотью от ее плоти и крови, и графиня из Байе также потеряла все, когда нагрянули норманны. Однако в голове Эммы все еще не укладывалось, что Пипина Анжуйская ей, в сущности, чужая, а у нее где-то должна обретаться родня. «Могущественная родня», – подумала она, вспомнив, из какого она дома. Однако мысль, что в ее жилах течет королевская кровь, все еще казалась ей нелепой. Особенно сейчас, когда она была совершенно растерзана, подверглась насилию, стала последней рабыней норманнов.

Тетсинда вышла и вскоре вернулась вновь, неся глубокую миску.

– Молоко, – улыбаясь сказала она, – парное, теплое.

Эмма наблюдала, как она разбивает в миску яйцо, другое, потом кладет немного меда, а затем из тыквенной бутыли темной струйкой льет вино. Вино было отличным, даже со своего ложа девушка слышала его терпкий сладковатый запах, она закрыла глаза, но желудок ее терзал настойчивый спазм. Разум был угнетен и подавлен, но стремившееся к выздоровлению тело требовало подкрепления.

Тетсинда, постукивая деревянной ложкой, долго взбивала приготовленную смесь, присев на край ложа.

– Ты только погляди, какое чудо, – сладко приговаривала она. – Какой аромат, и пена будто цветок – розово-желтая…

– Я не буду этого пить, – упорно повторила Эмма. – Я хочу умереть… – Она недоговорила, и голос ее задрожал.

– Это грех, – вновь повторила Тетсинда, в ее голосе теперь слышались нетерпеливые нотки.

– Бог простит, его милосердие беспредельно.

– При чем здесь Бог?! – Теперь Тетсинда говорила громко и сердито. – Если у тебя достает сил упрямиться, значит, найдутся и для того, чтобы жить. Я, что ли, избежала этого?.. И Сервация, и сына моего убили на моих глазах, а со мной сделали что хотели. И другие женщины… Уж коли ты до сих пор не умерла, значит, тебе суждено жить. Забудь все, время – лучший врачеватель.

– Нет, оставь меня.

Тетсинда прищурилась.

– Если не будешь есть, я насильно волью это в тебя! Тебе придется жить, Птичка, иначе этот волчонок Атли убьет моего сына. Так он сказал. А он не лжет.

Эмма покосилась на спящего на лавке мальчугана и вспомнила, как убили его брата-близнеца. Выхода не было, вздохнув, она потянулась к миске.

– Вот и умница, благослови тебя Христос, – сразу оттаяла Тетсинда. – Тебе еще повезло, что ты приглянулась этому Атли. Он даже запретил своим норманнам подниматься сюда. Все, что необходимо, приносит сам – и еду, и свечи. А я сама видела – когда кому-то из этих разбойников приспичит, хватают любую и тут же, как сучку, валят ее при всех… Так что не гневи его, будь послушна. Подружка твоя Сезинанда – умница. Ее один бородатый язычник заприметил, так она, чтоб не достаться сразу десятерым, так и ластится к нему, так и льнет… Что поделаешь, девочка, у каждого свой крест, и как бы ни было тяжко, приходится его нести.

Эмма в изнеможении откинулась на подушки. Тетсинда вытерла ей губы и сама допила остаток смеси. Потом расположилась у ложа на расстеленных шкурах, и вскоре девушка услышала ее негромкий храп. Не мигая, она глядела на одиноко мерцавший огонек свечи. Не было мыслей, не было желаний, в этом мире существовала только боль. Слезы давно иссякли, и горе сухо жгло глаза. Ее заставляли жить, но зачем? Чтобы стать игрушкой в руках жестокого мальчишки-норманна? Эмма в глубине души позавидовала спокойно спящей Тетсинде. Ей сохранили сына, и она готова была выносить и дальше унижения, издевательство, рабство. Эмма же не могла вообразить, за что ей уцепиться, чтобы удержаться на плаву, наполнить свои дни и жить дальше, заново учась радоваться. Она чувствовала, что в горле тяжелым комом стоят непролившиеся слезы. Заплачь она – наверное, стало бы легче, но боль разрасталась в ней, не находя выхода в слезах. Сухими глазами она глядела, как колышется пламя свечи, как оплывает воск. В окно доносилось свежее дыхание майской ночи, в тростниковой кровле шуршали мыши, из темноты долетал крик совы, вылетевшей на охоту. Сено подстилки одурманивающе пахло. Эмма не заметила, как уснула.

С этого дня она начала поправляться. Но выздоровление не коснулось ее души и сердца. Молчаливая, замкнутая, сосредоточенная, она целые дни проводила в постели, уставившись в одну точку. Тетсинда порой отчаивалась, глядя на нее, и недоумевала.

– Все прошло, все уже позади, – твердила женщина, не понимая, как этого не сознает Эмма. Ведь над ней больше не издеваются, она выздоравливает, к ней так хорошо относятся. А этот Атли – воистину, будь он христианином, его можно было бы и полюбить, пусть он и не бог весть какой красавец. Что еще вбила себе в голову девушка, если каждый раз, как он приходит, она отворачивается к стене или зарывается с головой в одеяло? Другой бы уже давно сволок ее с постели и заставил делать что угодно – небось и сапоги бы пришлось снимать с господина, и рубаху ему чинить, и ночные сосуды за ним выносить, да еще и ублажать по ночам. А Эмма глядит на него, словно это сам Антихрист или, в лучшем случае, вовсе не глядит. Нет, эту рыжую гордячку чересчур балует ее ангел-хранитель. Вон, взглянуть только на остальных: согнали, как скот, в тесный угол, где все вместе и едят, и нужду справляют, и спят. А Эмма возлежит, как царица Савская, на мехах и таращит глаза в потолок, ровно узрела там царствие небесное! Ох, прогневит она когда-нибудь этого Атли, выгонит он ее в общее людское стадо, а тогда и ей, Тетсинде, придется идти туда же с мальчонкой.

Однако порой, когда Тетсинда глядела на застывшее лицо девушки, усеянное еще не сошедшими кровоподтеками, с багровым шрамом, пересекающим скулу, и вспоминала смеющуюся певунью, что дотошно расспрашивала Сервация о целебных травах, нянчилась с их малышами, распевала песни на святках или при сожжении чучела зимы во время карнавала, ее невольно охватывало искреннее сострадание. Тогда Тетсинда придвигала поближе к ложу девушки свою прялку и, щипля кудель, негромко принималась рассказывать то, что, как ей казалось, способно отвлечь девушку от мрачных мыслей. Брат Тилпин, едва оправившись от побоев, стал служить мессы среди пленных. Наверно, Эмма слышит стройное пение за амбарами? Сезинанду увез из Сомюра викинг. Норманнов вообще-то не так много сейчас в городе – уезжают, приезжают, должно быть, грабят где-то в округе. Вчера привели еще пленных, углежогов и собирателей дикого меда из дальних деревень, а часть прежних пленников куда-то угнали. Бог весть, сколько невольников нужно этим язычникам! Ярл Ролло следит за ними, приказал хорошо кормить, а монахам, которые искусны во врачевании, велел ходить за ранеными. Увели же как раз тех, кто был в состоянии выдержать дальний переход. Бородатый викинг вместе с ними увез и Сезинанду – усадив в седло перед собою. Скот, который содержат прямо в базилике бывшего монастыря, тоже по частям перегоняют куда-то. Она на днях ходила поглядеть на свою рыжую однорогую корову, и та признала бывшую хозяйку. Норманны заметили ее и позволили подоить животину, говоря, что теперь она может приходить каждое утро для дойки. Что ж, может, не такие уж они и звери, эти язычники…

Тетсинда не знала, слушает ли ее Эмма. Глаза ее оставались отсутствующими. И тем не менее она слушала, порой поражаясь словам Тетсинды. Хотя как знать, может, за эти простодушие и уживчивость и полюбил ее угрюмый Серваций, именно оно и растопило лед в его душе, когда монах, озлобившийся и отрешенный, появился в Гиларии-в-лесу. В душу же Эммы слова Тетсинды не проникали. Не было сил ничего чувствовать, не было желаний. Птичка, дитя радости, веселья и безмятежности, умерла в ней, а вновь народившееся существо было слишком слабым, увечным и растерявшимся, чтобы понять – кто оно и как теперь жить. Щебетание сменилось суровой замкнутостью, радость и полнота жизни – угнетенной подавленностью. Только когда к ней приближался малыш Юдик, Эмма немного отвлекалась от своих мрачных мыслей. В селении близ Гилария, где все знали друг друга, еще девочкой-подростком она помогала Тетсинде нянчить двух забавных белоголовых близнецов Юдика и Ходо. И сейчас, когда Юдик усаживался возле нее, что-то лепеча и показывая ей пойманных жуков и пестрые камешки – остатки мозаики церквей Сомюра, ее взгляд смягчался. Мальчику, похоже, никто не препятствовал бродить среди развалин города, забираться на скалу с гротами, где на самом верху стоял разрушаемый непогодой старый римский форт Трункус. Он, как и Тетсинда, уже не вспоминал о погибших отце и брате, новая жизнь, казалось, его вполне устраивала. Тетсинда порой ворчала на Юдика, что он таскает в покой всякий хлам, но, видя, как теплеет взгляд девушки, когда она слушает болтовню малыша, не слишком препятствовала ему. Как-то мальчик простодушно спросил, чуть шепелявя из-за недостатка верхних зубов:

– А почему ты совсем теперь не поешь, Птичка?

И такой неописуемый ужас вдруг отразился на лице Эммы, что Тетсинда подзатыльниками выгнала сына, а потом бросилась к побледневшей, лежавшей с закушенными губами Эмме и стала умолять:

– Поплачь, поплачь, моя Птичка! Господь дал женщинам слезы, чтобы умерить их страдания. А если хранить все в себе… Это как забродивший мед. Не дашь ему выхода – разорвет бочонок…

Но плакать Эмма не могла.

По утрам, когда тягучий звук рога возвещал начало дня, в башню приходил Атли. Вид у него обычно был несколько смущенный, даже в движениях сквозила робость. Он шептался с Тетсиндой у порога, взъерошивал волосы Юдика, клал принесенную провизию на ларь у камина и приближался к Эмме. Однако останавливался на полпути и опускался на табурет в нескольких шагах от кровати. Говорил он негромко, с расстановкой. Обычно он рассказывал о своем брате Ролло, восхищаясь им. Атли живописал, какой тот непревзойденный воин и предводитель. Его брат решил основать новое королевство на землях франков, поэтому и воюет без передышки. Но на Луаре он, по сути дела, впервые. Ему нужны богатства этого края, а также здешние люди, чтобы переселить их в те земли, что франки зовут Нормандией. Это пустынный, но плодородный край, и Ролло намерен заселить его земледельцами, дать им наделы, позволить вести свое хозяйство. Одно время он посылал доверенных людей, чтобы убедить былых беженцев переселиться в те края, но из этого ничего не вышло. Франки боятся довериться норманну, да их и нельзя судить за это. Предшественники его брата приходили только с тем, чтобы грабить, Ролло же хочет обосноваться здесь навсегда. Он готов отдать пахотным людям земли и позволить им молиться тому богу, который им по нраву. Религия Ролло не занимает, так как он, как и большинство норманнов, верит в своих богов, а уж если христиане предпочитают ползать на коленях перед крестом и поклоняться своему распятому Богу – это их дело. Его вполне устраивает миролюбие их веры. Одно скверно – франки так глупы и недоверчивы, что от них нельзя ничего добиться иначе, чем через пролитие крови.

Эмма отворачивалась. Она не могла этого слушать, не могла внимать лицемерным речам. Ей хотелось взвыть, закричать, заставить Атли подавиться его лживыми, насквозь прогнившими словами. Она видела воочию миролюбие его старшего брата, испытала его на себе. Поверить? О нет! Трижды – нет! Эмма с детства наслышалась рассказов об этом Ролло, который напал на город Байе, хотя и клялся год не вершить набегов в тех краях. Он погубил графа Беренгара, затопил кровью город, убивал детей, насиловал женщин… Да человек ли он вообще? Чтобы не взорваться, слушая бессмысленные речи этого юнца (Эмма не заметила, когда ее страх перед Атли сменился презрением), она принималась думать о своей жизни до того, как жителей и монахов Гилария «облагодетельствовал» этот самозваный король Нормандии. Она жила под защитой сильного монастыря (память рисовала пожарища и непогребенные трупы, оставленные на растерзание волкам), добрый аббат Ирминон принял ее под свое покровительство, наставлял в вере и всячески баловал (нагое, вздутое, окровавленное тело, распятое на кресте), а ворчливый брат Тилпин обучал ее грамоте и разрешал читать удивительные древние святки (избитый в кровь старик, рыдающий у ног варваров, пытающих его настоятеля). Здесь, в тиши лесов, нашла наконец успокоение и мир Пипина Анжуйская (страшная рана, из которой торчат осколки кости, стеклянные глаза ее приемной матери). Там прошли ее поистине счастливые детство и юность, там она пела песни и бродила в лесах в поисках эльфов, а каноник Серваций научил ее идти по следу и бить пушного зверя стрелою в глаз, чтобы не портить мех («его пронзили сразу несколько стрел» – сказала Тетсинда). Она жила полная сознания могучей власти своей красоты (пригвожденное тело приятеля детства Вульфрада), водила хороводы и гадала на суженого с подружками (Сезинанда в лохмотьях, насилуемая у частокола озверевшим разбойником), здесь познала первую, еще робкую любовь (Ги, пронзенный навылет норманнской стрелой).