Синтия Хэррод-Иглз

Князек

С благодарностью С., Т., Дж. — настоящей троице, — я тоже жила в Аркадии, парни

Книга первая

Волк

Глава 1

...Человек

Не властен в часе своего ухода

И сроке своего прихода в мир,

Но надо лишь всегда быть наготове.

«Король Лир». Акт 5, сцена 2

В комнате на верхнем этаже Уотермилл-Хауса было тепло — влажный воздух был насыщен ароматами розмарина и ромашки, поднимающимися от ванны, стоящей перед огнем. Джеймсу Чэпему тоже стало жарко, особенно неприятно было шее — в том месте, где в кожу врезался, покалывая, крахмальный гофрированный воротник. Скосив глаза, он оглядел гладкий шелк своего камзола и шумно вздохнул.

— Не так тесно, Мэтью, — попросил он. — Иначе у меня просто ноги отнимутся.

Слуга по имени Мэтью, стоящий на коленях перед хозяином, затягивая шнурки около рюшей, окаймляющих короткие брюки у колен, оставался невозмутимым.

— Вы же сами просили, хозяин, затянуть потуже — чтобы все было гладенько. Если я не подтяну чулки, ваши икры не будут смотреться.

С одной из кроватей послышался радостный смех — там восседал Джэн, шестнадцатилетний сын Джеймса, зашнуровываясь без посторонней помощи.

— Туше! Туше! — вскричал Джэн. — Он задел тебя за живое! Укусил за больное место! Твое тщеславие...

Джеймс осторожно повернулся, чтобы посмотреть на мальчика — ноги остались неподвижными, да и шеей пошевелить он толком не мог: высокий стоячий испанский воротник не позволял подобных вольностей.

— Ничего подобного, — он пытался выглядеть суровым. — Я совершенно лишен тщеславия, дитя мое, — да будет тебе известно.

— Да, папа. Конечно, папа. Гнев твой заставил меня вострепетать. — Джэн спрыгнул с кровати и преклонил колена перед отцом жестом потешной покорности. — Не соизволишь ли ответить на невиннейший вопрос?

— В чем дело? — Джеймсу с трудом удавалось сохранять на лице выражение суровости. Как же трудно это было — особенно глядя на прелестное смеющееся мальчишеское лицо! Джэн, со своей густейшей копной черных кудрей, темно-синими глазами и озорным, правильно очерченным лицом, был прелестен. Очарованию его не могли противиться людские сердца, как не могут противиться волны моря притяжению луны во время приливов.

— Если ты лишен тщеславия, отец, то почему же ты купил новый камзол специально для этого случая? Ведь всего три месяца назад ты приобрел в Мидсаммере полный гардероб!

Джеймс снова вздохнул и медленно повернулся в сторону другой кровати, около которой стояла жена. Ее горничная Одри усердно и неторопливо зашнуровывала ей манжеты.

— Дорогая моя! И ты позволишь, чтобы меня так травили в моем же собственном доме?

Нанетта поглядела на него и расхохоталась.

— Ну разумеется, нет! Стыдись, Джэн! Да разве отец тщеславен? Ты же знаешь, он терпеть не может новой одежды, а бороду сбрил только лишь для того, чтобы угодить королеве.

Мэтью расплылся в улыбке и прошептал:

— Бесполезно, хозяин, — отсюда помощи вам не дождаться.

Джеймс выглядел раздосадованным:

— Ну, Нэн, ты же знаешь, я сбрил ее потому, что...

— Потому что она была седая, и ты не хотел выглядеть старше своих лет, — безжалостно заключила Нанетта. На лице Джеймса появилась смущенная улыбка. Нанетта подошла к нему, подняла руку со все еще незашнурованным рукавом и нежно провела ладонью по его гладкому подбородку: — Ты очень красив, дорогой мой, — своими синими глазами и озорной усмешкой она сильно походила на Джэна, и невозможно было поверить в то, что это не родная его мать. — И тебе очень идет быть чисто выбритым. И ты просто великолепен в этом черном испанском камзоле. Ох, боюсь, что я снова без ума от тебя...

Они обменялись взглядами, неопровержимо свидетельствующими о взаимной сердечной привязанности.

— Если бы камзол и воротник не так стесняли меня, я поцеловал бы вас, госпожа Морлэнд, — проговорил Джеймс.

— Как, на глазах у слуг? — Нанетта сделала вид, что шокирована и оскорблена, и вновь вверила себя заботам проворной Одри.

— И на глазах у детей? — прибавил Джэн, бросив взгляд на Мэри Сеймур, юную воспитанницу Нанетты, невозмутимо сидящую на сундуке в углу и ожидающую, когда ее причешут. Ей было всего десять лет — прелестное дитя, с чинными и благородными манерами. Джэн рядом с ней всегда ощущал себя рыцарем.

— Совершенно справедливо, мы забылись, — сказал Джеймс. Мэтью справился со шнуровкой, теперь очередь дошла до короткого плаща.

— Непременно нужно, чтобы слегка виднелась подкладка... — предупредил Джеймс.

— И непременно нужно, Мэтью, — подхватил Джэн, — чтобы все складки находились в точности вдоль линии, проведенной от центра земли к солнцу в день осеннего равноденствия! Хозяину это крайне важно!

Все, не исключая малютки Мэри, рассмеялись.

— Еще одно слово — и я вовсе не пойду на церемонию освящения! — прорычал Джеймс.

— Вот видишь, Джэн, что ты натворил своими шутками! — воскликнула Нанетта, — но в моем колчане осталась стрела, разящая без промаха: если господин не соизволит пойти на церемонию освящения новой часовни в замке Морлэнд, я откажусь присутствовать на церемонии освящения новой школы в Эккомбе. Довольно, Одри... Займись теперь волосами госпожи Мэри — у нас осталось не так много времени. Мэтью, заканчивай с плащом и проследи, чтобы вынесли ванну, а потом проверь, готовы ли лошади. Да, и посмотри, как там господин Симон и ребенок!

— Да, мадам. — Мэтью тотчас же отправился исполнять приказания. Джеймс не протестовал против того, что она так распоряжается Мэтью — ведь тот на самом деле был слугой Нанетты: он приехал с ней вместе с Одри, когда Нанетта стала женой Джеймса. Да и атмосфера в доме чопорностью не отличалась. Жили они тут спокойно и свободно — дом был невелик. В самом центре располагался большой зал, где, собственно, в основном и протекала жизнь. В более теплом, южном крыле дома на первом этаже располагалась зимняя гостиная — Джеймс принимал там гостей, а все остальное время она служила комнатой для слуг. На верхнем этаже находилась спальня с двумя кроватями — на одной, размером побольше, спали Джеймс и Нанетта, на другой, поменьше — Джэн и Мэтью. В другом крыле размещались кладовая и буфетная, а над ними — еще одна маленькая спаленка, где в одной постели спали Мэри и Одри, а в другой — капеллан Нанетты, Симон Лебел со своим юным воспитанником Александром.

Вот и все — впрочем, в отдельной пристройке была еще кухня. Прочие слуги спали в зале, по старинке. Но несмотря на внешнее отсутствие роскоши и удобства, в Уотермилл-Хаусе всегда царила атмосфера дружелюбия. Джеймс владел еще одним большим домом в городе, но туда они наведывались нечасто. Нанетте не нравилось в Йорке — она находила, что атмосфера там нездоровая. И тому были веские причины — окрестности Лендала, района, где располагался их городской дом, периодически опустошали эпидемии. От болезней пострадали и ее родственники, Баттсы.

До замужества мать Нанетты звалась Бель Баттс — она родилась и воспитывалась в усадьбе Баттсов на окраине Лендала — множество пристроек находились прямо на берегу реки Уз, ниже моста. Хозяином усадьбы был Джон, родной брат Бель. Двое его сыновей взяли в жены младших сестер Нанетты, Кэтрин и Джейн. От эпидемии пострадали Джейн, ее супруг Бартоломью и трое их дочерей. Выжила лишь младшая, по имени Чэрити. Джейн говорила потом, что лучше бы и она умерла — болезнь изуродовала и искривила все тело бедняжки, словно податливую глину, сделав девочку навеки калекой. Теперь Джейн тоже нет в живых — ее убила оспа, летом... Нет, положительно, Йорк — нездоровый город: он безусловно красив, но чересчур шумен, да еще эти ужасные болезни...

А здесь, в Уотермилл-Хаусе, воздух чист, ветерок, дующий с вересковых пустошей, доносит запахи папоротника и медового вереска и крик одинокого кроншнепа... По земле то и дело проносится стремительная тень от крыльев сокола, а если набрать в ладони воду и вкусить этого сока земли, то во рту надолго остается мшистый привкус — но родник, бегущий по торфяному ложу, чист и прозрачен... Каждый вздох ветерка напоминал Нанетте о прошлом — в этом была вся ее жизнь, дыхание ее родного севера, где солнце огромно и земная твердь жадно ждет его тепла, где биение жизни сродни пульсу самой земли... Такова эта жизнь: когда зима расправляет ледяные крылья, в дом входит смерть и, как собака, ложится у огня, долгими ночами ожидая жертвы; тогда всякий новый день — это победа над ней... А весна влажна и зелена, и так напоена жизнью, что причиняет боль — похожую на ту, что испытывает отмороженная рука, возвращаясь к жизни... А пшеничный, сладковатый аромат лета с его жаркими днями, то полусонными, то безумными, словно стремительные ласточки, когда чувствуешь, что будешь жить вечно и править этим миром... А здешняя осень насквозь пропахла дымком и изукрашена плодами, скрывающимися в листве, словно в драгоценной оправе...

И собственная жизнь проплывала перед мысленным взором Нанетты — картины сменялись, словно времена года... Вот ее весна: вереница лиц блестящих молодых людей, спутников ее ветреной молодости — Болейны, Гэл Норис, маленький Фрэнк Уэстон и другие... Лица, принесенные ветром воспоминаний оттуда, где для них вечно царит весна, где они никогда не состарятся... Ее короткое лето подарило ей любовь и замужество — и ребенка, Джэна: он был и сын ей, и не сын... Ведь Господь не благословил детьми ее брак с Полом.

Ныне же она вступала в пору осени — нежной и мудрой, богатой плодами: любовью, посеянной давно и принесшей, наконец, урожай. Второй ее супруг, обожаемый Джеймс, и их жизнь в Уотермилл-Хаусе с преданными слугами сама по себе была благословенным даром, и Нанетта преисполнена была самой искренней благодарности Богу и судьбе. Но налетел легчайший ветерок, и вновь зашевелилась листва, обнаружив нежданный, скрытый плод — о, их сокровище, их Богом данный Александр!..

Нанетте было уже за сорок, когда она вышла замуж за Джеймса, который был тринадцатью годами старше ее, трижды женат и трижды оставался бездетным вдовцом. Женившись на Нанетте, он и не чаял иметь наследника, плоть от плоти своей... Но шесть месяцев спустя Нанетта зачала, и вот, в марте 1550 года, в возрасте сорока двух лет родила своего первого и последнего ребенка, сына, которого они назвали Александром — великое имя, достойное великого чуда его рождения! Роды проходили тяжело — именно тогда и поседели ее волосы, но даже если бы это стоило ей жизни, она посчитала бы, что цена чересчур низка... Ведь лицо Джеймса выражало благоговейную радость и величайшее счастье, когда он впервые взял на руки сына, о котором уже и перестал молить...

Теперь, восемь лет спустя, это счастье ничуть не утратило своей остроты. Нанетта пристально наблюдала Джеймсом, когда открылась дверь и вошел Мэтью, сопровождаемый Александром и идущим следом Симоном, его наставником. Джеймс попытался, без особого, правда, успеха изобразить на лице суровость — нижняя губа Александра неопровержимо свидетельствовала о том, что он проштрафился.

— И что же на этот раз? — спросил он Мэтью.

— Похоже, мы гонялись за молодым петушком на дворе по лужам и промочили нашу обувь, — с холодной учтивостью ответствовал Мэтью. Джеймс внимательно посмотрел на сына, отметив влажный след на детской щеке.

— И мы осознали свою оплошность? — поинтересовался он.

— Осознали, сэр, и нас побили.

— Тогда вопрос исчерпан, и говорить больше не о чем. — Джеймс протянул руки. Александр кинулся к нему и через мгновение уже оказался в воздухе.

— Я не гонялся за ним, отец, — я с ним просто играл. — Уже стоя на полу, Александр запрокинул лицо вверх, глядя на отца. — А про грязь я просто позабыл, а когда вспомнил, было уже поздно. Учитель Симон сказал, что наказывает меня не за то, что я так извозился, а за мое непослушание: ведь я вышел из дому, а мне приказано было ждать в зале.

— И это правильно, дитя мое. Покорность и послушание — одни из первейших добродетелей христианина, — нежно ответил Джеймс. Он был рад, что передал учителю Симону право казнить и миловать, — он сильно сомневался, что сам смог бы поднять руку на этого ребенка, даже ради спасения его души... Глаза у Александра были золотисто-ореховые, чуть раскосые, словно у юного фавна, и блестящие от недавних слез.

— Но я на самом деле не ослушался, — рассудительно ответил Александр. — Я забыл. Если бы я помнил, то был бы послушен.

Джеймс поймал взгляд Нанетты поверх светловолосой головы Александра — она улыбалась такому забавному рассуждению.

— Объяснение — вовсе не уважительная причина, дорогой мой, — заметила она. — Царь Зла расставляет на нашем пути ловушки именно там, где мы всего слабее. А слабость — это когда мы помним то, что нам приятно, и забываем о менее приятном.

Александр, взглянув на нее, согласно кивнул. Он всегда держался чуть более сухо с матерью, нежели с отцом — ведь из них двоих именно она была строже, говорила о долге и справедливости и прочих добродетелях. Ребенок снова перевел взгляд на отца, Нанетта тоже посмотрела на Джеймса и произнесла:

— Очень хорошо, что у ребенка есть наставник, учитель Симон, — есть кому защитить его от твоего влияния.

— Ты права, мама, — быстро прибавил Александр. — Отец ни разу в жизни не ударил меня, и вот, посмотри, что из меня вышло!

Нанетта расхохоталась:

— Господь благословил меня в старости не одним сыном, и даже не двумя, а тремя сразу. И милой дочкой, — добавила она, бросая взгляд на Мэри. — Ну, а теперь мы должны поторопиться, иначе непременно опоздаем.

— Но, мама... — сказал Александр, спускаясь рядом с ней по лестнице, — ведь ты мне больше мама, чем Джэну?

Нанетту всегда беспокоило, что у Джэна возникнет по отношению к малышу чувство ревности, и она бросила быстрый взгляд на высокого темноволосого мальчика, обдумывая ответ. Джэн, перехватив этот взгляд, ответил за нее:

— Не волнуйся. В конце концов, у меня целых три матери — одна носила меня во чреве, вторая выкормила грудью, а третья вырастила меня. Должен ли я ответить, которую больше люблю?

Часовня в усадьбе Морлэнд была разрушена в 1541 году, и казалось, что она никогда не будет отстроена. Во времена протекторатов — когда страной правил мальчик-король — королевство всяческими способами склоняли к протестантизму, и Пол Морлэнд, третий из династии и хозяин усадьбы Морлэнд, не смел начинать строительных работ. Когда же умер король Эдуард — его убила чахотка, которой он захворал во время летнего путешествия — и воцарилась королева Мария, страна вновь примкнула к Римской Церкви.

Но невзирая на то, что в религиозном отношении обстановка весьма благоприятствовала восстановлению часовни, в условиях тогдашнего экономического хаоса Полу нелегко было изыскать средства. И пришлось ему распродать кое-какие городские имения — огромный дом на Кони-стрит и другой, на улице Питергейт, а позднее и небольшое поместье в Бишопторпе... Большим подспорьем оказались и пожертвования Джона Баттса и Джеймса Чэпема — и вот работы завершены.

Завершены — и прибыл епископ, дабы освятить храм, собралась семья и слуги, чтобы вознести благодарственные молитвы Господу... Поистине прекрасна была часовня — высокие сводчатые потолки, изысканные колонны с капителями, выкрашенными голубой краской и украшенные золотом, алтарная перегородка — творение рук талантливого резчика, и яркие витражи из цветного стекла на окнах. Древняя деревянная статуя Пресвятой Девы была отреставрирована и кое-где покрыта сусальным золотом. Прежде она стояла на постаменте около центральной колонны — но теперь место ей определили в особом, женском приделе часовни. Там же располагался мраморный памятник-надгробье, который Пол посвятил предкам и жене своей Элизабет. Надгробье заняло место прежнего, что погибло вместе со старой часовней. В мраморе изваяны были фигуры Роберта Морлэнда и Элеанор Кортиней в полный рост, возлежащих в богатом облачении на искусно изукрашенном ложе. В ногах у них лежал мешок с шерстью — источник богатства всего рода. По бордюру бежали буквы, складываясь в надпись: «Храброе сердце и чистейшая душа верны друг другу и в смерти. Благослови, Господи!»

Помимо величайшей гордости Пол ощущал и огромное облегчение — клятва, данная им семнадцать лет тому назад, исполнена! Ведь именно тогда, после смерти отца и старших братьев он неожиданно стал главой рода. После церемонии освящения и мессы последовал пышный пир в большом зале усадьбы. Сидя во главе стола, в окружении семьи, сподвижников и соседей, Пол Морлэнд впервые за все эти семнадцать лет чувствовал, что совершенно счастлив.

— Ну что же, Пол, — произнес Джеймс Чэпем, когда подали первое блюдо. — Ты выглядишь удовлетворенным.

— Что вполне естественно, — добавила Нанетта, сидящая между двумя мужчинами. — Часовня прекрасна. Гораздо красивее прежней.

— Но она еще не вполне закончена, — признался Пол. — На двух панелях алтарной перегородки недостает резьбы, да и консоли в северном приделе предстоит украсить, но в остальном...

Джэн высунулся из-за спины отца и сказал с серьезным лицом:

— Мой вам совет, сэр: закончите все работы как можно быстрее, пока все снова не перевернулось с ног на голову!

Брови Пола поползли вверх, а на лице Джеймса появилась сардоническая усмешка:

— Ты должен простить мальчугана, Пол. Это все слухи о тяжелом состоянии королевы. Поговаривают, что она вот-вот умрет, а если это случится...

— ...то на трон взойдет принцесса Елизавета, — закончил Пол. — Я думал об этом, и уверяю, что так оно и будет.

— Но чего же тогда бояться? — вмешалась Нанетта. — Принцесса Елизавета, конечно, не папистка, но она ревностная католичка — такая же, как ее покойный отец. Я знаю ее...

— Ты знала ее, — поправил Пол. — Прости меня, тетя Нэн, но ты не можешь знать, какова она сейчас, к тому же протестанты всеми силами стремятся сделать ее своим «знаменем», официальной главой...

— Я думаю, она захочет держаться золотой середины, как и ее отец. Но даже мужчине, к тому же могущественнейшему монарху было весьма непросто... Что же говорить об обыкновенной, слабой женщине? — заметил спокойно Джеймс.

В разговор вступил кузен Пола Иезекия, глава боковой ветви Морлэндов, прозванных Библейскими:

— Кстати, ей придется отдать свою руку протестантскому принцу — ни один католик на ней не женится. А тогда не миновать нам войны с Испанией, да и с Францией...

— Но, может, она все-таки не выйдет за иностранца? — робко предположила Нанетта. Но Иезекия угрюмо покачал своей львиной головой.

— Если она выйдет за кого-нибудь из придворных, начнется гражданская война, что еще хуже. Нет-нет, дела обстоят очень плохо...

Вдруг в голове Нанетты зазвучал голос отца, умершего сорок лет назад: «У Англии не будет больше королев. Это не годится, Нанетта. Усвой твердо: не должна девушка восседать на троне». Она вспомнила все так отчетливо, словно это было вчера, — как отец нежно обнимал ее, и его запах... Тогда он объяснял малютке Нанетте, почему королю Генриху VIII нужен именно сын, и почему ему недостаточно маленькой Марии. В этом и заключалась причина глубочайшей печали короля Генриха, и трагедия всех его жен, да и всего народа... Теперь Марии сорок два года, и она умирает, бесплодная владычица. После ее смерти на трон вступит ее сестра Елизавета — потому что на трон могут претендовать лишь женщины: у сестер короля рождаются лишь дочери...

— Ходят слухи, — продолжал Джеймс, — что король Филипп собирается жениться на ней после смерти королевы Марии, чтобы не утратить контроля над страной.