— Тогда я не понимаю, — шепчет она.

Я снова делаю шаг вперед, затем еще один, пока мы не оказываемся лицом к лицу. Потом протягиваю руку, двигаясь достаточно медленно, чтобы поймать ее взгляд и вопросительно приподнять бровь, как бы спрашивая: «Ты не против?» — и она медленно кивает в ответ. Я провожу пальцем вниз по ее подбородку, опускаясь к крахмальному воротничку рубашки.

— Проблема не в том, что я хочу тебя трахнуть. Проблема в том, что ты мне небезразлична. И Элайджа мне тоже дорог.

— И ты не трахаешь женщин, которые тебе небезразличны?

— Верно.

— Странно, — бормочет она, у нее перехватывает дыхание, когда мой палец опускается чуть ниже ее воротника, и я начинаю играть с цепочкой, на которой висит ее крестик.

Я пожимаю плечами.

— Именно так я всегда и поступал. И…

— И?

Я перекатываю маленькое распятье между пальцами, не сводя с нее глаз.

— И есть еще это.

— Проблема в том, что ты уважаешь мой выбор и мои убеждения? Или в том, что не уважаешь церковь?

Я использую крестик, чтобы наклониться к ней еще ближе.

— И то и другое, — отвечаю ей.

— Значит, существует несколько проблем, — говорит она с придыханием. — Тебе небезразлична я и дорог мой брат. И тебе наплевать на Бога.

— Угу, — соглашаюсь я. Сейчас я наблюдаю за ее ртом, за тем, как слегка изгибаются ее губы, когда она говорит, за движением ее языка, когда она подбирает слова. Мой член болезненно напряжен, и я осознаю, насколько близок к ней. Всего несколько дюймов, и я мог бы прижаться прямо к ее животу и избавить себя от боли, которую она мне причиняет.

«Нет. Плохая идея. Элайджа. Монахини».

— Я так и не получила свой поцелуй, — шепчет она. — И я уже планировала совершить этот грех. Что, если сейчас ты поцелуешь меня и мы притворимся, что все это было прошлым вечером? Будто ты не знал, что это была я?

Черт.

Мое тело реагирует быстрее, чем разум, сердце учащенно бьется, а воспоминания кружатся, словно вихрь, воскрешая полузабытые чувства. Ощущения волшебства, тайны и чего-то большего, как будто эта девушка хранит внутри себя вселенную, бóльшую, чем та, в которой я живу, как будто она говорит на языке, который я слышу только во сне, притворяясь, что мне это не снится.

Она напоминает мне о том, каким я был раньше. До того, как умерла Лиззи. До того, как я отверг все глупые, наивные взгляды, из-за которых наша семья была слепа к правде и ее боли. До того, как я создал своего собственного кумира из денег, амбиций и галстуков за полторы тысячи долларов. Черт. Проклятье.

Отскакиваю назад, когда осознаю, что делаю, что ее губы в паре дюймов от моих, что я едва сдерживаюсь, чтобы не схватить свой собственный член, поддавшись пульсирующей в нем потребности. Как, черт возьми, воплощение соблазна может быть гребаной монахиней? Насколько это справедливо?

— Ни за что, черт возьми, — говорю я, прерывисто дыша. — Элайджа меня убьет. Да ты сама меня прикончишь, как только поймешь, какой я плохой человек и что ты позволила мне сделать.

— О чем ты говоришь? — Она отталкивается от стены и, наклонив голову, делает шаг вперед.

— Я говорю о том, что с моей стороны было бы нехорошо поцеловать тебя.

— Из-за моего брата?

— Да.

— И моего призвания?

— Да.

Она делает еще один шаг вперед, и теперь уже я вынужден отступить назад.

— Помнишь, мы собирались притвориться, что ты всего этого еще не знаешь?

— И, — говорю я, делая еще пару шагов назад и натыкаясь на плиту позади себя, отчего отказываюсь в ловушке, — давай не будем забывать, что я эгоист, опасный человек и намного старше тебя. Мне нравится грех. Мне нравится разврат. Ты ведь не хочешь, чтобы кто-то вроде меня прикасался к тебе.

— Но я действительно хочу, чтобы ты прикоснулся ко мне, — говорит Зенни, прижимая меня к плите. — Я знаю, что ты эгоистичен и грешен, и именно поэтому ты идеальный мужчина, чтобы дать мне это. Ты подаришь мне поцелуй, а потом уйдешь и совсем не огорчишься, что я никогда больше не попрошу тебя о другом поцелуе. На самом деле, если кому и дано понять желание сделать что-то ради простого, сиюминутного удовольствия, я бы подумала, что это тебе.

— Но…

— Всего один раз, — уговаривает она, глядя на меня своими большими умоляющими глазами. — Я пообещала себе, что сделаю это напоследок, прежде чем стану послушницей. Один последний поцелуй.

— Но…

— А кто может быть лучше тебя, лучшего друга моего брата? Я знаю, ты меня не обидишь. — Ее ресницы трепещут, и она кладет ладонь мне на грудь.

А затем скользит ею вниз по моему животу.

— Зенни, — рычу я. — Черт.

Мой член практически разрывает ткань брюк, и мне кажется, что я чувствую каждое прикосновение ее пальцев сквозь все слои одежды, когда ее рука движется все ниже, ниже и ниже…

— Пожалуйста, — мило бормочет она. И как это получилось, что теперь она стала главной, что весь контроль у нее в руках, а я оказался в ловушке и вяло протестую?

— Шон, — произносит она таким тоном, как будто уже говорила это себе раньше. Как будто шептала мое имя в подушку, как будто выводила его в блокнотах, как будто представляла, как будет шептать его мне в губы.

— Шон, — снова говорит она и натыкается тыльной стороной ладони на мой ремень. Все кончено. Мой контроль испаряется в мгновение ока.

Я тяжело вздыхаю.

И резко притягиваю ее для страстного обжигающего поцелуя.

VI

Как только ее губы касаются моих, я растворяюсь. В себе, в ней, в любом воспоминании о том, что правильно, что верно или необходимо.

Экстаз. Вот как называется, когда святые испытывают духовную эйфорию, а я не святой, уж в этом-то я, мать твою, уверен. Но это… Это экстаз. Тихий всхлип, который срывается с ее губ, когда я скольжу рукой по ее пояснице и прижимаю к себе. Неуверенное касание ее языка моих губ. Ее чистый, сладкий вкус, аромат роз на ее коже, шелковая покорность ее нежного рта под моим.

То, как доверчиво ее руки обвиваются вокруг моей шеи.

И едва различимый стон, который она издает, когда я полностью завладеваю ее ртом — языком, зубами, губами — в неистовом поцелуе. Затем поворачиваюсь так, чтобы она оказалась прижата спиной к плите, в ловушке моих рук и ног, и уступаю плотским желаниям, бушующим во мне. Я вжимаюсь в нее членом, обхватывая ее попку под дешевой тканью сарафана. Прикусываю ее нижнюю губу, заставляя застонать и, подхватив на руки, сажаю на стойку рядом с плитой, а Зенни раздвигает ноги, чтобы дать мне возможность встать между ними, как будто мы делали это тысячу раз раньше.

Как только наши тела снова соприкасаются, как только моя набухшая эрекция скользит у нее между ног, Зенни ахает с таким очаровательным удивлением, с таким милым изумлением, что мне приходится вцепиться руками в нижний край ее сарафана, чтобы не сделать что-нибудь по-настоящему непристойное, например, коснуться края ее трусиков или просунуть пальцы под резинку и узнать, гладко ли выбрита ее киска или покрыта пушком волос, влажная ли она и скользкая, набух ли ее клитор от возбуждения, нуждаясь в ласках и поцелуях.

А потом она хватает меня за пиджак и прижимается ко мне бедрами, ища приятного трения. Снова и снова.

— Зенни, — бормочу ей в губы, краем сознания понимая, что мы зашли слишком далеко от поцелуя, о котором она просила, а также чувствуя, что вот-вот кончу в свои брюки от «Хьюго Босс», если она продолжит в том же духе. Я ощущаю ее жар даже через слои одежды, ее бесстыдные движения намекают на то, что между ног она стала податливой и влажной.

Проклятье, я хочу это увидеть. Хочу увидеть ее киску. Мои мысли поглощены только безумным желанием хоть одним глазком взглянуть на нее.

— Я хочу увидеть твою киску, — хрипло заявляю я, приподняв голову.

— Мою… киску? — Она говорит это слово так, будто никогда раньше не произносила его вслух.

— Да. — Мой голос сейчас напряженный, полный отчаяния, и, черт побери, я никогда не испытывал такой агонии. Словно я на самом деле сгорю, если не получу желаемого, если хотя бы мельком не увижу ее скрытое от посторонних глаз местечко.

Зенни судорожно выдыхает, опуская руку с моего пиджака себе на подол сарафана, медленно задирая его до талии, пока я снова впиваюсь в ее губы, зарываюсь лицом в ее шею и целую каждый дюйм ее обнаженной над воротничком кожи. Я кусаю ее за ухо, за подбородок, нащупываю ее руку и помогаю ей задрать подол выше. Мы делаем это вместе, это запретное действие, это недозволительное откровение.

Ее запретное тело.

Это слово «запретный» вонзается в мой разум, вызывая во мне в равной степени всплески вожделения и страха. Потому что да, я не должен ее целовать, не должен молить, чтобы она показала мне свое самое сокровенное местечко, не должен накрывать ее руку своей, когда она скользит вверх по обнаженному бедру, но это безумно сексуально и в то же время безнравственно. Это подло даже для Шона Белла.

Плохо. Порочно. Скверно.

Перед глазами мелькает разочарованное лицо Элайджи, и я разрываю наши объятия, отступая на шаг. Зенни замирает, ее рот все еще влажный и приоткрытый после наших поцелуев, а в руке она сжимает задранный до середины бедра подол. Ее шелковистая темная кожа поблескивает на солнце, и, прежде чем она опускает сарафан, я замечаю проблеск белого хлопка между ее ног.