— Эти услуги оплачиваются дополнительно, — говорит Скарлетт с довольным видом. — Но для тебя я сделаю скидку.
Мы заходим в закрытую комнату, и Скарлетт толкает меня на маленький диванчик, забирается ко мне на колени и дергает за галстук. Я выдыхаю с облегчением, которое не имеет ничего общего с тем фактом, что о моем лишенном внимания члене скоро как следует позаботятся. (Ну, почти ничего общего.)
Нет, я испытываю облегчение, потому что теперь после этого сумасшедшего дня все возвращается на круги своя. Я придумал способ избегать Зенни, угодить Валдману, сдержать обещание, данное Элайдже, и сейчас я именно там, где и должен быть — расслабляюсь со стаканом виски в руках и жду, когда теплые губы заставят меня почувствовать себя лучше.
Я специалист по решению проблем. Я устранил проблему и теперь могу перестать думать об этом.
И о Зенни.
VII
Только я не могу перестать думать о ней.
Не могу перестать думать о ней, когда Скарлетт встает на колени между моих ног и доставляет мне удовольствие. Не могу перестать думать о ней, когда возвращаюсь в свой пентхаус и убираю посуду, которую Эйден оставил в раковине. Не могу перестать думать о ней, когда принимаю душ и засыпаю, а затем на следующий день, когда иду в офис и когда забираю маму из больницы. И на следующий день после этого.
И особенно не могу отделаться от мыслей о ней, когда сижу в процедурной и читаю для мамы вслух последний роман саги Уэйкфилда «В объятиях опального герцога».
— А как насчет моего приданого? Полагаю, для вас оно ничего не значит? — читаю я и тут же продолжаю, подражая голосу опального герцога:
— Оно ничего не значит с первого дня, как я вас увидел.
Ну, по крайней мере, мне кажется, что опальный герцог говорил так.
— И какой же это будет день, ваша светлость? Тот, когда я родилась и мой отец пообещал меня вам в качестве расплаты за свои долги перед вашей семьей? Или тот вечер, когда вы впервые увидели меня уже взрослой женщиной во время моего первого выхода в свет? — спрашиваю я голосом юной Элинор Уэйкфилд и отвечаю снова голосом герцога:
— Сомневаюсь, что вы поверите мне, если я отвечу, что оба?
— Он лжет, — вмешивается медсестра онкологического отделения. — До вечеринки у Олмаков он думал о ней только как о дойной корове.
— Нет, нет, — возражает Эммет из кресла рядом с мамой. Он поправляет одеяло вокруг ее ног и поднимает вверх бледный крючковатый палец, чтобы придать значение своим хриплым словам. — Его чувства по отношению к ней всегда были сложными, потому что он обручен с девушкой, которая была слишком молода, и ему пришлось многие годы ее игнорировать. А потом он потерял все и на той же неделе снова увидел ее…
— А я думаю, что он всегда любил ее, не принимая в расчет деньги, — перебивает мама, размахивая банкой «Маунтин Дью», — просто до бала у него не возникало желания ее трахнуть.
— Мам!
— Что? Это правда.
— Я знаю, что это правда, но… — обвожу рукой процедурную, где находятся еще около десяти человек маминого возраста или старше. — Мы в общественном месте. И знаешь… — Я понижаю голос до сдержанного шепота: — …Тут пожилые люди.
— Сынок, я воевал во Вьетнаме, — ворчит Эммет. — Думаешь, я раньше не слышал слова «трахаться»?
— Оно есть в книге, — добавляет медсестра. — Кажется, герцог даже говорит что-то вроде: «Я хочу трахнуть ее прямо здесь, на балконе, и к черту приданое».
— Шон, посмотри на меня, — просит мама, и я смотрю на Кэролин Белл. На ее немного широкий рот и ямочки на щеках — точно такие же, как у всех моих братьев и у меня. На гладкие, почти без морщин черты лица, которое кажется почти неземным и необычным из-за отсутствия бровей и ресниц. На шелковый шарф, обернутый вокруг того, что раньше было густыми каштановыми волосами, а теперь представляет собой лишь голую кожу.
— Да, мама.
Она наклоняет голову и демонстративно произносит:
— Трахаться, трахаться, трахаться…
Я закрываю лицо руками и бормочу в ладони:
— О бо-о-же-е!
— Продолжай читать, сынок, я не могу тут сидеть весь день, — требует Эммет, и Розали, сидящая по другую сторону от мамы, хмыкает в знак согласия, хотя я точно знаю, что обычно она дремлет большую часть чтений Шона Белла.
В течение последних трех месяцев пациенты, по утрам четверга проходящие курс химиотерапии, слушают мое повествование о последних двух книгах саги об Уэйкфилдах. Мы с мамой читаем любовные романы с тех пор, как она после похорон Лиззи застукала меня за попыткой умыкнуть с собой в колледж «В постели пирата», и вместо того, чтобы посмеяться надо мной, снабдила двумя следующими романами серии в мягкой обложке. С тех пор мы вместе поглощаем книги в нашем маленьком книжном клубе «Только для Беллов» и, хотя нам нравятся некоторые современные любовные романы, в большей степени предпочитаем истории с разбойниками, повесами, замками и тому подобное. А когда у мамы обнаружили рак, мы оба осознали, что нам необходима пища для душевного комфорта, поэтому вернулись к саге об Уэйкфилдах, к тем самым книгам, которые стали причиной основания неофициального книжного клуба Беллов.
К тому же за чтением сеансы химиотерапии проходят быстрее.
Интересно, знает ли Зенни, что она подтолкнула меня к той книге про пирата много лет назад?
Я продолжаю читать, не обращая внимание на протесты буквально каждого пациента в палате и медсестры, когда пропускаю сцену секса.
— Да ладно, — жалуется Розали, ее глаза по-прежнему закрыты. — Мы ждали этого несколько недель.
— Ребята, — возмущаюсь я. — Я не могу читать такое при маме.
— Притворись, что я тебя не слышу, — говорит мама. — Когда ты был подростком, у тебя это отлично получалось, и ты думал, что я не слышу, как ты тайком приводил девочек в свою комнату.
— Я сейчас уйду. Клянусь всем святым, что сделаю это. И оставлю тебя здесь весь день смотреть «Эллен».
— Если уйдешь, не забудь оставить книгу, — твердо говорит мама, и мои угрозы так же бесполезны, как и тогда, когда я был мальчишкой. — Тогда я прочту сексуальную сцену вслух.
По какой-то причине сама мысль об этом вызывает у меня стыд, и после того, как пациенты угрожают взбунтоваться и вырвать книгу у меня из рук, я уступаю и читаю вслух сцену, в которой опальный герцог, наконец, заявляет права на девственность Элеоноры.
По все комнате раздаются аплодисменты, когда Элеонора достигает кульминации, и герцог, наконец, изливает свои потоки страсти в лоно девушки.
— Это все, о чем я мечтала. — произношу я голосом Элеоноры и продолжаю, испытывая угрызения совести. — Но герцог содрогнулся от этих слов. Он сразу же почувствовал вину за то, что сделал, и жуткое раскаяние. Когда-то давным-давно он поклялся защищать эту девушку, а теперь кувыркался с ней в постели без всяких обещаний того, что она заслуживала. А она заслуживала свадьбы, будущего, обещания любви. И все, что он ей подарил, — это несколько мгновений удовольствия и целую жизнь сожалений.
— Шон, старина.
Я поднимаю глаза и вижу единственного человека, которого с радостью увидел бы кастрированным, а затем волочащимся за упряжкой диких лошадей, а затем, возможно, кастрированным еще раз, чтоб уж наверняка. (Ладно, может, и нет, но я определенно нарисовал бы член у него на лице, если бы когда-нибудь нашел его в отключке.)
— Не входи, — говорю я мужчине, стоящему в дверях.
— Должен сказать, ты действительно знаешь, как их выбирать, — говорит Чарльз Норткатт, игнорируя мою просьбу. Он белый, моего возраста, возможно, в лучшей форме, хотя, может быть, это просто правильно подобранная одежда. Он также напыщенный придурок и еще один любимый сотрудник Валдмана.
Я его ненавижу.
— Не смей садиться, — предупреждаю я.
Он садится.
— Эта монашка, Зенобия, мать честная, та еще штучка. Бьюсь об заклад, что под этой одеждой святоши скрывается убийственное тело.
Красная пелена гнева сразу же застилает мои глаза. Я опускаю взгляд на свои руки, лежащие на клавиатуре ноутбука — и они дрожат. Что, черт возьми, со мной не так? Ненавижу Норткатта и считаю его мудаком, но меня никогда так сильно не бесили его дебильные речи… хотя, возможно, мне следовало взбеситься раньше.
— Чего тебе надо, Чарльз? — спрашиваю я спокойным тоном, давая ясно понять, что мне все равно. Только это не совсем так, если дело касается Зенни. Мне приходится отодвинуться от стола и скрестить руки на груди, чтобы он не заметил, насколько я разозлился, услышав, что он говорит о ней в таком тоне. И это исключительно потому, что она младшая сестра Элайджи. И я обещал защищать ее… а Норткатт опасный человек.
К сожалению, Норткатта не одурачить моим наигранным безразличием, и в его глазах появляется новый блеск.
— Так почему же ты отдал это дело Валдману? Монахиня тебе отказала?
— Я держу свой член в штанах, когда работаю, — лукавлю и огрызаюсь в ответ, и мы оба это знаем. Я никогда не переходил границ с подчиненными или коллегами, но я король перепихонов на корпоративных вечеринках и в барах отелей во время конференций, и любимчик скучающих жен. Меня это в буквальном смысле никогда не волновало, до настоящего момента, потому что сейчас я не могу показать Чарльзу свое моральное превосходство, и это хреново. Мне хотелось бы думать, что мы с ним абсолютно непохожи. В смысле я тоже белый, но человека с таким самомнением, как у Чарльза Норткатта, надо еще поискать.