Здесь я хочу описать папу: высокий мужчина, метр девяносто, с широкими плечами и узкой талией, мускулистыми руками и красивыми ногами (только много позже я поняла, насколько красивыми, увидев, как уродливы ноги у большинства людей). Прямые черные брови и спокойные темно-зеленые глаза, бледная кожа, длинный прямой нос, тонкие губы: верхняя изогнута наподобие лука, а уголки нижней опущены. Атласно-черные волосы чуть завивались надо лбом. Даже в детстве я инстинктивно понимала, что отец необычайно хорош собой. Он двигался, как танцор, легко и плавно. Его шаги невозможно было услышать, но его присутствие ощущалось с того момента, когда он входил в комнату. Мне казалось, что, даже если я ослепну и оглохну, я все равно буду чувствовать, что он здесь, самый воздух вокруг него ощутимо мерцал.

— Как делают мед? — спросила я в тот вечер.

Его глаза округлились.

— Все начинается с пчел, — сказал он.

И последовательно изложил весь процесс, начиная с нектара и кончая выборкой сот.

— Рабочие пчелы — стерильные самки, — учил он. — Самцы в основном бесполезны. Их единственная функция — спариваться с царицей. Они живут несколько месяцев, а потом умирают.

Отец с трудом выговаривал слово «умирают», как будто оно принадлежало какому-то незнакомому языку. Потом он описывал, как пчелы танцуют, когда возвращаются в улей, рисуя руками петли и волны, и в его устах все выглядело слишком красиво, чтобы быть настоящим.

Перейдя к рассказу о пчеловодах, он отошел к полкам и вернулся с томом энциклопедии. Папа показал мне изображение человека в широкополой шляпе и закрытым сеткой лицом, который держал в руках устройство с носиком для окуривания ульев.

Теперь у меня был образ матери: женщина в толстых перчатках, закутанная в длинную вуаль. Но я не стала говорить об этом папе или спрашивать его про «наш лавандовый мед». Он никогда не отвечал на вопросы о маме. Обычно он менял тему. Однажды сказал, что такие вопросы его расстраивают.

Я представляла, каков на вкус лавандовый мед. Единственный мед, который мне довелось попробовать, был из клевера, согласно этикетке на банке, и вызывал в воображении зеленый аромат летних лугов. Лавандовый, как мне представлялось, должен был обладать более крепким, острым цветочным вкусом, с едва заметным оттенком дыма. Он был бы фиолетово-голубым на вкус — цвета сумеречного неба.

В папином мире время значения не имело. Не думаю, чтоб он хоть раз взглянул на напольные часы в библиотеке. Однако соблюдал четкое расписание — в основном, подозреваю, ради меня. Каждый вечер в шесть он сидел со мной, пока я ужинала тем, что миссис Макги (мне надоело писать имя полностью, к тому же я так ее и называла) всегда оставляла в подогретой духовке: макароны с сыром, или запеканку из соевого творога, или вегетарианское чили. Все эти блюда оказывались полусырыми снизу и подгорелыми сверху, «легкими» и «здоровыми». После ужина отец купал меня.

Когда мне исполнилось семь, он предоставил мне мыться самостоятельно. Папа спросил меня, хочу ли я, уже большая девочка, чтобы он по-прежнему читал мне перед сном, и я, разумеется, ответила утвердительно. Голос у него был бархатный. Когда мне было шесть, он читал мне Плутарха и Платона, но Деннис, должно быть, что-то ему сказал, потому что после этого он читал «Черного красавчика» и «Хейди» и «Принцессу и гоблина».

Я как-то спросила отца, почему он не ужинает вместе со мной, и он ответил, что предпочитает есть внизу и попозже. В подвале находилась вторая кухня (я называла ее ночной кухней), а также две огромные печи, лаборатория, где работали отец с Деннисом, и три спальни, изначально предназначенные для слуг. Я редко спускалась в подвал, прямого запрета ходить туда не было, но иногда дверь из верхней кухни в подвал оказывалась заперта, а даже если и нет, я знала, что мое присутствие там нежелательно. В любом случае мне не нравились запахи: вонь химикатов из лаборатории, отдающий тухлятиной дух стряпни из ночной кухни, смешанный с жаром горячего металла из печей. Да, я предпочитала запах крахмала. Подвалом правила кухарка и универсальная помощница отца отвратительная Мэри Эллис Рут, которая всегда смотрела на меня с неприкрытой враждебностью.

— Тебе понравилось?

Миссис Макги топталась возле стола с завтраком, теребя в руках посудное полотенце. Лицо у нее лоснилось, очки не мешало бы протереть, но клетчатый зелено-красный фартук, завязанный на талии, был наглажен и спадал вниз хрустящими складками.

Она спрашивала про медовый торт.

— Очень вкусно, — ответила я и почти не соврала.

Торт, ломтик которого я съела на десерт накануне вечером, отличался чудесной плотной сдобностью. Будь он пропечен чуть меньше и будь форма намазана маслом чуть щедрее, он и вправду мог получиться восхитительным.

— Если бы я пекла его дома, я бы использовала топленое сало, — сказала она, — но твой отец такой строгий вегетарианец.

Секундой позже Мэри Эллис Руте грохотом распахнула дверь из подвала и ворвалась в кухню.

— Что вы сказали курьерской службе? — обратилась она к миссис Макги.

Голос ее звучал хрипло и низко.

Мы с миссис Макги непонимающе уставились на нее. Не в ее обычаях было появляться наверху, да еще в столь ранний час. Сальные черные волосы топорщились от статического электричества, глаза метали молнии, однако она не встречалась взглядом ни с кем из нас. На подбородке у нее из выпуклой бородавки росли три длинные черные волосины, которые подрагивали, когда она говорила. Иногда я представляла себе, как выдергиваю их, но при мысли о прикосновении к ней меня мутило. Она носила громадное черное, засаленного вида платье, пахнущее металлом и едва не лопавшееся по швам, и металась по кухне, как жук — глухой ко всему, кроме собственных насекомых дел, притормаживая, только чтобы треснуть жирным кулаком по столу.

— Ну, вы собираетесь мне отвечать?! Уже почти десять, а еще никого нет.

Серебристый курьерский фургон останавливался возле нашего дома два-три раза в неделю, привозя материалы для отцовских исследований и забирая плоские белые коробки с наклейкой «Серадрон». На дверцах и стенках фургона значилось название и логотип компании «Зеленый крест».

— Я не понимаю, о чем вы говорите, — сказала миссис Макги, ее левая бровь и правая рука дергались.

Мэри Эллис Рут издала утробный звук, похожий на рычание, и с грохотом захлопнула за собой дверь в подвал, оставив шлейф металлической вони.

— Я никогда не разговариваю с человеком из «Зеленого креста», — проговорила домработница.

Вся доставка производилась с черного хода, который вел в подвал. Судя по лицу миссис Макги, ее настроение в один миг было испорчено на весь день.

Я встала из-за стола, сняла с полки мамину кулинарную книгу и пролистала ее.

— Смотрите, — сказала я, чтоб отвлечь ее. — Она поставила здесь четыре звездочки.

Это был рецепт сырного хлеба с медом. Миссис Макги заглянула мне через плечо в рецепт, на лице ее читалось сомнение. Я чуть откинулась назад, чтобы почувствовать тепло ее тела, не прикасаясь к ней. Мне казалось, что это самое близкое ощущение матери, какое мне суждено.

Полагаю, домашнее обучение имело свои преимущества. Мне не нужно было беспокоиться о том, что надеть в школу или как завести друзей. Время от времени мне приходилось сдавать предписанные департаментом образования экзамены, и каждый раз я на все вопросы отвечала правильно. Отец напичкал мою голову знаниями по истории, математике и литературе, я могла читать по-латыни, немного по-гречески, а также по-французски и по-испански, мой словарный запас на родном языке был настолько обширен, что периодически мне приходилось объяснять миссис Макги значение употребленных мною слов. Иногда Деннис преподавал мне естественные науки. Одно время он учился на врача, но потом переключился на биологию, которую преподавал на полставки в колледже неподалеку. Благодаря полученным навыкам Деннис служил нам семейным доктором и зубным техником. Только если я серьезно заболевала, а это случалось два или три раза, вызывали доктора Уилсона. Но прививки и ежегодные обследования нам с отцом делал Деннис. К счастью, у меня были хорошие зубы.

Пользуясь бассейном колледжа, Деннис учил меня плавать и вообще был моим другом. Он единственный в нашем доме любил смеяться и смешить меня. (Миссис Макги была слишком нервной, чтобы позволить себе больше, чем улыбку, да и улыбка тоже получалась нервная.) У Денниса были темно-рыжие волнистые волосы, и стричься ему приходилось раз в месяц — в промежутках они отрастали почти до плеч. Его конопатый нос напоминал ястребиный клюв. Как и отец, Деннис был высокий, метр восемьдесят семь, но коренастее. Он был довольно вспыльчив и без колебаний отчитывал Рут, когда та становилась особенно груба или резка, и это делало его героем в моих глазах.

Мне было двенадцать, когда однажды зимой, под вечер, Деннис поведал мне о «фактах жизни». Он краснел, когда я задавала ему вопросы, но ответил на все. Когда я не смогла придумать больше ни одного вопроса, он погладил меня по голове и спустился вниз, а я отправилась в ванную и стала рассматривать себя в зеркало. Темные волосы, как у отца, голубые глаза, бледная кожа. Нечто упрямое в лице.

Позже в тот же вечер я сидела и наблюдала, как тают сосульки, висевшие под козырьком за окнами гостиной. Месяц за месяцем дни были только одного цвета — серого. Я слушала, как приходит весна. Кап-кап-кап.

Снаружи на подъездной дорожке стоял отец. Казалось, он разговаривает сам с собой. Время от времени я видела его там, погруженного в свои мысли, не обращающего внимания на погоду.

Миссис Макги как-то раз спросила, не одиноко ли мне, и я не нашлась с ответом. Из книг я знала, что у людей бывают друзья, у детей — товарищи по играм. А у меня были отец с Деннисом и миссис Макги (Мэри Эллис Рут, увы, тоже), и любые книжки, какие душа пожелает. Поэтому, несколько секунд подумав, я ответила, что нет, мне не одиноко.

Миссис Макги это явно не убедило. Я слышала, как она говорила с Деннисом о моей «потребности выйти за пределы дома». Она продолжала: «Я знаю, как он любит ее, но чрезмерная опека никому не идет на пользу».

И вот в один дождливый день после полудня миссис Макги посадила меня в свою машину. Идея заключалась в том, чтобы я пообедала у нее дома, познакомилась с ее семьей, а потом, задолго до положенных десяти часов, меня отвезли бы домой.

Шел настоящий ливень, ветровое стекло моментально заливало водой, дворники не успевали ее убирать. Помню, как руки миссис Макги стискивали руль. И помню тишину, когда машина нырнула в туннель. Меня восхитило, как внезапно вещи могут переходить из одного состояния в другое и обратно.

Испытывала ли я возбуждение? Скорее страх. Я очень редко покидала дом, только для того, чтобы меня сопроводили на очередные экзамены в местной средней школе. Сегодня я не знала, чего ожидать. Отец говорил, что у меня слабая иммунная система, как и у него самого, что нам лучше держаться подальше от больших скоплений людей. Тогда я была маленьким, хрупким на вид ребенком, но теперь мне исполнилось двенадцать, я казалась себе взрослее и крепче, и мое любопытство по отношению к миру тоже выросло.

Нельзя сказать, что я была «не от мира сего». Я много читала, была осведомлена о «фактах жизни». Но никто не подготовил меня к дому миссис Макги.

Она жила на южной стороне Саратога-Спрингс. Когда-то дом был выкрашен белой краской, но зимняя непогода за годы съела краску, и дом выглядел несколько обшарпанным.

Внутри от калейдоскопа звуков, цветов и запахов у меня закружилась голова. В этом доме пахло людьми. Горы туфель и ботинок всех размеров валялись у двери, окруженные лужами растаявшего снега. Влажные пальто и детские комбинезоны висели на крючках, запахи пота и мокрой шерстяной одежды мешались с ароматами горячего шоколада и тостов и еще с чем-то, чего я не смогла определить (это оказалось мокрой псиной).

Миссис Макги провела меня по коридору в кухню. Там вокруг видавшего виды стола расположились ее дети. Мальчик лет шести перестал оплевывать одну из своих сестер и крикнул: «У нас гости!»

Остальные уставились на меня. Большая желтая собака подошла и ткнулась мокрым носом мне в ногу.

— Привет! — сказал один из старших мальчиков, темноволосый, в клетчатой рубашке.

— Ты кто? — спросила маленькая девочка с зелеными глазами, глядящая на меня снизу вверх.

Девочка повыше откинула за спину длинную рыжеватую косу и встала. Она улыбнулась.

— Это Ари, — сказала она остальным. — Я Кэтлин, — обратилась она ко мне. — Мама говорила, что ты придешь.

— Садись сюда, — зеленоглазая девчушка пододвинула стул к столу рядом с собой.

Я села. Всего их было десятеро. У них были ясные глаза и румяные щеки, и они с любопытством смотрели на меня. Пес свернулся под столом у моих ног.

Кэтлин поставила передо мной кружку с какао и тающей в нем большой зефириной. Еще кто-то подвинул ко мне тарелку с тостом, небрежно покрытым корицей и растопленным маслом. Я сделала глоток и откусила кусочек.

— Вкусно, — произнесла я, чем явно их порадовала.

— Не торопись, осваивайся, — сказала миссис Макги. — Попозже можешь попробовать выучить, как кого зовут. Всех разом не упомнишь.

— Даже мама иногда забывает, — добавила Кэтлин. — Она зовет нас «дочка» или «сынок».

— Ты любишь кататься на санках? — спросил другой темноволосый мальчик.

— Никогда не пробовала, — ответила я, слизывая с губ зефирную пенку.

— Никогда не каталась на санках? — В его тоне чувствовалось недоверие.

— Мисс Ари редко бывает на улице, — объяснила миссис Макги. — Она не то что ты, оболтус.

— Я не оболтус, — сказала зеленоглазая девочка. У нее был крохотный носик с двумя веснушками на нем. — Я слишком изящная, чтобы быть оболтусом.

— Изящная! — насмешливо передразнили несколько голосов.

— Бриджит пухленькая, а не изящная. Пухленькая, как поросенок, — сказал мальчик постарше. — Меня зовут Майкл, — представился он, пока Бриджит возмущалась.

— Когда Майкл ложится спать, он спит солдатиком, — сказала Кэтлин. Она выпрямилась и прижала руки по швам. — Так и спит. Ни разу за ночь не шелохнется.

— Не то что Кэтлин, — парировал Майкл. — Она все с себя скидывает, а потом просыпается от холода.

Они казались бесконечно завороженными друг другом. Вступали новые голоса, рассказывая, как этот просыпается до зари, а тот разговаривает во сне. Я ела тост, пила какао и слушала их как далекий птичий щебет.

— С тобой все в порядке? — раздался голос Кэтлин рядом с моим ухом.

— Все хорошо.

— Мы шумная кодла. Мама говорит, что мы хуже мартышек. — Кэтлин снова откинула косу. Та каким-то образом упорно переползала обратно через плечо, сколько бы ее ни откидывали. У Кэтлин было маленькое личико, довольно простое, но когда она улыбалась, на щеках появлялись ямочки. — Тебе тринадцать?

— Двенадцать. Тринадцать будет летом, — уточнила я.

— Когда у тебя день рождения?

Остальные дети постепенно разбрелись, и за столом остались только мы с Кэтлин. Она болтала о домашних животных, о нарядах, о телепередачах — вещах, о которых я знала очень немного, разве что из книг.