— Может быть, после обеда, — проговорил я, по-прежнему находя все это очень забавным, — если вы не будете против, я отвезу вас к себе и покажу манускрипт, купленный как-то мною у Кристи. Это Руанский Апокалипсис, интереснейшая трактовка Книги Откровений.

— Обожаю откровения, — сказала мисс Слейд, отказавшись от присущей школьнице манеры хлопать ресницами и глядя на меня большими, много знавшими темными глазами, — и я в восторге от возможности увидеть этот ваш манускрипт.

Ее способность удивлять меня казалась неисчерпаемой. Давно согласившись с суждением О'Рейли о ее неопытности, теперь я видел, что это было одним из его редких заблуждений.

«Эта девушка не девственница!» — подумал я, радуясь возможности показать ему, что он вовсе не такой уж непогрешимый, как думает, и принялся с острым удовольствием и с военной точностью планировать во всех деталях соблазнение мисс Слейд.

Я телефонировал мисс Фелпс на Керзон-стрит с просьбой отменить все мои встречи, назначенные на тот вечер, и заказать для себя столик у окна в ресторане «Савой». Вернувшись домой, я потратил всего несколько минут, чтобы вместе с мисс Фелпс разобрать корреспонденцию, поступившую на адрес дома, и ретировался к себе, собираясь заняться своей внешностью.

— Вечером вы мне не понадобитесь, Доусон, — сказал я слуге.

Я ощущал удивительную легкость и обостренность восприятия. Возможность наконец развлечься была восхитительна, и я, повернувшись к зеркалу, чтобы уложить как следует переднюю прядь волос, с подъемом напевал арию из «Трубадура», энергично орудуя при этом щеткой для волос. Наконец, окончательно убедившись, что довел свою внешность до совершенства, я быстро сбежал по лестнице, захватил с собой из холла Питерсона и, выйдя на улицу, сел в автомобиль.

Мы отправились в Челси, глядя в окно, я отмечал на лондонских улицах моей юности зримые признаки коррозии двадцатого века. Здесь пахло уже не конским навозом, а бензиновым выхлопом, изящная архитектура Нэша терялась среди неуклюжих серых зданий, этих памятников империализму девятнадцатого столетия, и даже в небольших домах на Парк Лэйн, вероятно, уже не было леди, устраивавших «вечеринки» и уступивших теперь место послевоенным мужчинам и женщинам, выкрикивающим друг другу банальности в облаках сигаретного дыма, а ночные клубы в самом сердце Сохо, должно быть, уже не кипели бурным весельем, превращаясь в кухни оккультной стряпни. Вирджинский табак и джаз Диксиленда! Неужели этим и ограничивается вклад моей страны в культурную жизнь Европы? Но Европе был нужен от Америки не культурный, а финансовый вклад, и, по крайней мере, его мы сделали.

Я подумал о том, что Дайана Слейд находится под впечатлением традиционного мифа о том, что все американцы богачи, и вспомнил, как однажды яростно заявила моя первая жена Долли: «Вы богаты! Вы должны стать богатым! Все американцы богатые люди!»

Но я тогда был беден. Я мог бы вспомнить, как меня выволокли из большого банка на Уан Уиллоу-стрит в Нью-Йорке: мне был двадцать один год, и ни пенса в кармане, и там-то, на углу Уиллоу и Уолла, я оказался лицом к лицу с Джэйсоном да Костой, богатым, счастливым и преуспевавшим…

Внезапно до меня дошло, что машина давно остановилась и на меня выжидающе смотрят шофер и Питерсон. Пять ужасных секунд я не мог сообразить, ни где я был, ни с кем должен был встретиться.

— Пойти позвать леди, сэр? — услужливо предложил шофер.

Не говоря ни слова, я вышел из машины и пошел вверх по ступенькам, но, прежде чем успел позвонить в колокольчик, она открыла дверь и затмила все, что было до этого.

— Salve, venusta Lesbia! [Здравствуй, прекрасная Лесбия! (лат.)] — довольно удачно спародировал я Катулла, и мы с ней рассмеялись. На ней было длинное черное пальто, скрывавшее ее платье, а с ушей свисали какие-то безвкусные блестящие кольца. Мало того, что губы ее были густо намазаны темно-красной помадой, были нарумянены и щеки, а на ресницах лежал тяжелый слой какой-то отвратительной черной замазки. Я удивлялся тому, что решился пригласить ее пообедать в ресторан, и пришел к выводу: преждевременно старею. Несомненно, только старику могло бы прийти в голову пригласить так вульгарно раскрашенную девушку.

— Боюсь, что я должна перед вами извиниться, — с сожалением сказала она, когда мы уселись в машину, чтобы ехать в «Савой». — Утром я слишком умничала.

Я посмотрел на нее удивленно.

— Мисс Слейд, — сказал я, — извиняйтесь, если вам этого хочется, за то, что вы так намазались, но, уверяю вас, вам совершенно нечего извиняться за цитаты из Катулла.

— Да, и мой отец всегда говорил, что мужчины это ненавидят…

— Разве это зависит от мужчины? С мужчинами какого типа вы встречались?

— Главным образом со своим отцом. Я думаю, что у меня комплекс Электры, — мрачно проговорила мисс Слейд, и остаток пути мы провели очень мило за разговором о ее воображаемых психологических переживаниях.

По-видимому, ее отец был чудаком-англичанином самой высокой пробы и страдал всеми вообразимыми социальными причудами. В промежутках между вылазками в Лондон, чтобы напиться в печально известных местах Уэст-Энда, он безуспешно стоял за парламент, как виг («Виг?» — недоверчиво переспросил я мисс Слейд, подтвердившую в отчаянии: «Виг!») участвовал в кампаниях за легализацию проституции, пробирался на митинги суффражисток, переодеваясь женщиной, и посещал голышом концерты камерной музыки на норфолкских баржах, известных под названием «гуарри», прерывал службу во время заутрени, чтобы заявить о своем неодобрении Англиканской церкви. Он написал тридцать концертов для флейты, отправил шестьдесят два письма в «Таймс» (ни одно из которых не было опубликовано), увлекался спиритизмом и издал за свой счет книгу, в которой доказывал, что фамилия «Шекспир» была литературным псевдонимом королевы Елизаветы. В дополнение ко всей этой бурной деятельности он каким-то образом находил время для обычной охоты, рыбалки и парусного спорта, пользовавшихся большой популярностью среди более консервативной части норфолкского нетитулованного дворянства, и воображая себя «человеком-приманкой» — охотником, ловившим диких уток в сети с помощью собаки.

— Я понимаю, — сочувственно сказал я, когда мы подъезжали к «Савою», — жить с ним было очень трудно, но никак не возьму в толк, почему вы решили, что у вас комплекс Электры.

— Я любила его, — отвечала мисс Слейд. — Но вы еще не слышали самого худшего. У меня было в высшей степени неестественное детство, господин Ван Зэйл.

— А ведь оно должно было быть таким радостным! Идемте в ресторан, там вы мне все расскажете.

Хорошо подкрепленная блюдами лучшей в Лондоне кухни, сага о странностях норфолкской тихой заводи развертывалась передо мной во всем ее истинно готическом блеске. Первая жена Гарри Слейда была аристократической леди с хрупким здоровьем, и из своего шезлонга она управляла гувернанткой, заботившейся о ее маленькой дочери.

— Эта гувернантка стала моей матерью, — сконфуженно сказала мисс Слейд. — Отец влюбился в нее, и тогда его жена ушла от него вместе с Хлоей, потребовав развода. Я являла собою вариант Джейн Эйр, а отец был в роли Рочестера…

Сага продолжалась в барочном стиле. Ее мать уехала от мужа, когда Гарри Слейд не внял ее просьбам перестать пить, и мисс Слейд прожила два года у своих деда и бабки в доме ланкаширского приходского священника.

— Дед и бабушка хотели оставить меня после смерти матери у себя, но мне так хотелось вернуться обратно в Мэллингхэм…

Я отметил про себя преобладание фактора Мэллингхэма над привязанностью к отцу, но ничего не сказал по этому поводу. Наконец — мы добрались и до третьего брака Слейда, взявшего на этот раз себе в жены хористку, настоявшую на том, чтобы падчерицу отправили в женский пансион.

— Я полюбила Челтенхэм.

И вот мы уже приблизились к трагической развязке саги: последовало алкогольное отравление организма Гарри Слейда, временное улучшение, и в конце концов смерть от цирроза печени.

— Мне приходилось ухаживать за ним, в то время как мачеха гуляла с Перси, — продолжала мисс Слейд. — Я была его сиделкой. Это было ужасно. Я наверняка сошла бы с ума, если бы не сбежала в Кембридж. А потом он умер, разумеется, разорившимся и не оставив завещания. Это ли не предел безответственности?!

— Да, — согласился я. — Видимо, он был не в своем уме. Но вы-то, вы же не сумасшедшая, мисс Слейд? Весь этот вздор с комплексом Электры — просто способ поддержать мой интерес к вашему действительно необычному положению. Скажите, почему вы избегаете говорить о вашей матери?

Она сильно покраснела.

— Моя мать умерла от столбняка. Я не хочу говорить об этом.

— Как говорится, нет худа без добра. Зато ее смерть позволила вам вернуться в Мэллингхэм.

Она открыла рот, чтобы что-то сказать, но слов не последовало. Официант подлил ей шампанского. Мой бокал стоял нетронутым рядом с тарелкой дуврского палтуса.

— Давайте посмотрим, правильно ли я понимаю ваше положение, — дружелюбно сказал я. — Вы презирали своего отца, а ваш отказ говорить о матери свидетельствует, что вы отвергали также и ее. Ваш сводный брат хочет отнять у вас дом, а сводная сестра не ударяет палец о палец, чтобы не дать ему это сделать. Поэтому вряд ли их можно считать дружески расположенными к вам, в особенности, если учесть, как много значит для вас ваш дом. Вы остались без средств и доведены до отчаяния, но благодаря либо практической сметке, либо здравому расчету, если не просто случайно пришедшей счастливой мысли, у вас возникла небезынтересная идея о том, как можно сделать деньги. После вашего ухода я позвонил кое-куда. Оказывается, в настоящее время косметика становится интересным бизнесом, даже более интересным, чем я предполагал. Жаль только, что женщина мало годится для делового риска.

— Но ведь я-то воспитана как мужчина!

— Забудьте это, мисс Слейд. В этом мире, в котором вам предстоит зарабатывать себе деньги на жизнь, вы не должны рассчитывать на то, что все пойдет как по маслу.

— Не хотите ли вы сказать, что откажете мне по той причине, что я женщина?

Я вздохнул.

— Не растрачивайте на меня пыл вашей эмансипированности, дорогая. С первых лет моей жизни мои мать и сестра убедительно доказали мне, что женщины могут быть не глупее любого живущего под солнцем мужчины. Поверьте, если я откажу вам, то вовсе не потому, что отношу вас к какому-то низшему биологическому виду, просто я слишком хорошо знаю, какой помехой может оказаться ваш пол в мире коммерции, в котором другие мужчины придерживаются менее цивилизованных взглядов, чем я.

— Помехи можно устранить, — заметила мисс Слейд.

— Эта помеха может оказаться для вас слишком значительной. Сомневаюсь, чтобы вы могли стать выше ее.

— О, конечно же, смогла бы! — жестко возразила она.

Я пристально смотрел на свою собеседницу. Было просто невозможно избавиться от мысли, что, будь она мужчиной, я без колебаний внес бы ее в список своих протеже. В течение многих лет моим хобби было выявление людей, не похожих на всех, и наблюдение за тем, как они, преодолевая бесконечные препятствия, добиваются успеха.

— Как мне доказать вам, на что я способна? — сказала она, совсем так же, как когда-то говорили мне О'Рейли и Стив Салливэн, да и добрый десяток других. И с жаром спросила: — А вы в моем возрасте не ударялись хоть однажды головой о стену? И если да, то разве не оказывалось рядом кого-то, кто протягивал вам руку помощи?

Мои мысли унеслись далеко по кривой моей памяти, а вернувшись к действительности, я увидел свою собственную персону, отразившуюся в ее серьезных темных глазах. Но я помнил, что мне следовало быть осторожным. Это могло оказаться весьма рискованным делом. Я должен быть абсолютно уверен в правильности решения.

— Я подумаю об этом, — сказал я.

— Но…

— Я хочу дать вам один небольшой совет: оставайтесь самой собой. Мне кажется, я уже показал вам свою способность видеть все, что вы стараетесь скрыть под любой вашей позой. Ну, а теперь немного кофе, и поговорим о чем-нибудь другом.

Она изменила тему так резко, что у меня от неожиданности открылся рот. Она прочла в газете, что до приезда в Лондон я был в Генуе, и попросила рассказать о Конференции. Я изложил ей свои взгляды на европейскую политику, а затем, поскольку эта политика была неразрывно связана с экономикой, принялся рассуждать о новых теориях Джона Мейнарда Кейнса. И скоро мы уже обсуждали вопрос о том, не исчерпали ли себя старые законы Адама Смита.

— Вы, социалисты, оказались в дурацком положении, — заговорил я снова, когда она исповедалась мне в своих политических симпатиях и сказала, что всякий, кому довелось разориться, неизбежно склоняется к социализму. — К настоящему времени экономика, основанная на принципе «Laisser-faire», снимающем все ограничения, принесла громадные богатства. Вы требуете разделить эти богатства поровну, но это предполагает уверенность, что они будут постоянно нарастать. Иными словами, для того, чтобы ваши теории заработали, вам придется поддерживать капитализм, — поистине тупиковая ситуация для тех, кто выбирает большевистский путь!

Мисс Слейд храбро пустилась в объяснение различия между демократическим социализмом и коммунизмом, доказывая, что социализм должен вступать в союз с капитализмом, пока социалисты не получат большинства в парламенте. И тогда, в рамках демократии, социализм победит, а капитализм зачахнет.

— Это демократия зачахнет, — ответил я, — и это вовсе не обязательно будет трагедией.

— Вы не верите в демократию? — Мисс Слейд была шокирована.

— Я верю Платону. Существует лишь одна форма правления, которая хуже демократии, — тирания.

— Вот уж никогда бы не подумала, чтобы американец мог придавать большое значение «Республике» Платона! Разве Сократ не настаивал на том, что основой государства должна быть тесная связь между этикой и политикой?

Я рассмеялся так громко, что к нам обернулись люди, сидевшие за соседними столиками. Мисс Слейд неожиданно захихикала. Когда мы успокоились, я мягко спросил:

— Не перенести ли нам заседание на Керзон-стрит, чтобы взглянуть на руанский Апокалипсис? — и отодвинул стул.

— Но вы же не расплатились с официантом!

— О, я никогда не ношу при себе деньги — такая вульгарная капиталистическая привычка! Идемте же, дорогая. Нет, шампанское допивать не обязательно.

Но она, разумеется, допила. Я было выказал негодование, но потом смягчился. В конце концов, она была еще очень молода. Двадцать один год — какой восхитительный возраст! Девушкам в этом возрасте уже не свойственна отроческая неловкость, и все же, пока не приходит пора зрелости, их настроение очень переменчиво. Я почувствовал себя крайне неравнодушным к молодым девицам, которым едва за двадцать.

Когда мы приехали ко мне, я усадил ее в библиотеке, и предложил сигарету из стоявшей на столе сигаретницы.

Она вскинула на меня глаза.

— Я была уверена, что вы не одобряете курящих женщин.

— Дорогая, бывают моменты, когда сопротивление социальным изменениям не только бесполезно, но и ослабляет собственные позиции. Возьмите сигарету, если желаете. Уверен, что вы выглядели бы очаровательной даже с гаванской сигарой в зубах.

Она поколебалась, но в конце концов, помня мой комплимент, взяла сигарету и поблагодарила меня, когда я поднес зажженную спичку. Секундой позже она закашлялась от дыма. Я использовал этот предлог, чтобы сесть с нею рядом и похлопать ее по спине.

Мои пальцы скользнули к ее талии. Я обвил ее рукой, взял у нее сигарету и погасил в пепельнице.

— Знаете, я ведь женат, — проговорил я, наклоняясь вперед, чтобы поцеловать мисс Слейд.

— Как это мило! И часто вы женитесь?

— Примерно один раз в десять лет. — Я поздравил себя с тем, что погасил противную сигарету прежде, чем вкус табачного дыма успел задержаться на ее губах. С наслаждением поглаживая ее бедра, я позволил себе затянуть поцелуй, пока во мне не возникло проникшее в самую глубину ощущение блаженства. Всегда бывает так приятно, когда события развиваются в точном соответствии с планом. — Нам действительно следовало бы взглянуть на руанский Апокалипсис, — прошептал я. — Если бы вы могли собраться с силами и оторваться от этого удобного дивана, я предложил бы подняться в мою комнату.

— Но почему этот манускрипт не здесь, в библиотеке? О, понимаю — его ценность так велика, что вы держите его в сейфе.

— Нет, дорогая моя, прямо под подушкой — ни больше, ни меньше.

Я вывел ее в холл. Она была отнюдь не пьяна, но и абсолютно трезвой ее нельзя было назвать. Поднимаясь по лестнице, она серьезным тоном сказала:

— Вам следует знать две вещи: во-первых, я считаю брак отвратительным институтом, а во-вторых, я совершенно убеждена в интеллектуальной ценности свободной любви.

— Я всегда одобрял высшее образование для женщин. Кто был вашим идолом в Кембридже? Мэри Стоупс?

— О, по правде говоря, я не ожидала понимания от такого викторианца, как вы. Если вы осуждаете женщин, пользующихся косметикой, вы не должны одобрять и тех, кто прибегает к противозачаточным средствам!

— Дорогая моя, я претендую на многое, однако истребление рода человеческого не входит в мои честолюбивые планы, но я согласен с Мальтусом, что беспечное размножение не может привести ни к чему иному, как к катастрофе апокалиптического масштаба.

Открыв дверь, я ввел ее в свою комнату.

— И если уж говорить об Апокалипсисе…

— О, вот он! — воскликнула мисс Слейд и устремилась прямо к манускрипту, лежавшему на ночном столике.

Мы вместе уселись на кровать и принялись рассматривать десятиглавых змиев, злобные рыла фантастических чудовищ и измученные пытками лица нечестивых грешников, озаренные адским пламенем. Не прошло и трех минут, как она стала проявлять нетерпение, и спустя несколько секунд я уже взял у нее манускрипт.

— Текст лучше читать при дневном свете, — тихо проговорил я. — Местами строчки рукописи выцвели, и вам не следует портить глаза.

— Глаза меня не беспокоят, — проговорила мисс Слейд, — вот, разве… о, какая досада! Нет ли здесь поблизости туалета? Мне следовало подумать об этом в «Савое».

— Надеюсь, здешний туалет покажется вам достаточно удобным. В эту дверь, и дальше по коридору.

Когда она вышла, я включил ночник, погасил верхний свет, сбросил одежду, надел халат и быстро прошелся щеткой по волосам. Едва я успел положить на место щетку, как она вернулась в комнату: взглянув на часы, я про себя отметил, что обычная для меня процедура была закончена в рекордное время. Мисс Слейд явно уже не просто поддерживала мой интерес, а старалась разжечь его до безумия. В сдержанном, но искреннем восхищении я запер дверь. Оценив мисс Слейд профессиональным взглядом, я приготовился выбросить из головы все, о чем мы до этого говорили. Мисс Слейд не знала, что между моей деловой и моей личной жизнью существовала непересекаемая граница, и я никогда не допускал, чтобы мои сексуальные склонности как-то влияли на профессиональные суждения.

К моему удивлению и удовольствию, я заметил, что она смыла всю краску и выглядела теперь очень свежей и юной. «Оставайтесь самой собой!» — храбро процитировала она меня в ответ на мой пристальный взгляд и улыбнулась, когда я одобрительно притянул ее к себе.