Поднявшись наверх переодеться к обеду, я решил, что мне следует объяснить Дайане мои отношения с Сильвией. Правда, она слишком молода, чтобы их понять, но, возможно, если говорить об этом достаточно часто, она в конце концов должна будет прийти к заключению — у меня нет намерений оставить жену.

Я хотел быть честным с Дайаной и считал главным, чтобы она не строила себе иллюзий в отношении меня. К счастью, Сильвия не заблуждалась на мой счет, и я решил не беспокоить ее сагой о Дайане Слейд. Сильвия давно привыкла к разным дайанам и не обращала на них внимания.

Я подумал о своей матери, которая говорила мне десять лет назад: «Слава Богу, наконец-то ты женился на девушке с хорошими манерами!» — но тут же отбросил это воспоминание, пока оно не повело меня дальше в прошлое. Мне нужно быть твердым с самим собой. Если вообразить, что время — это некий коридор, то я должен перегородить его за своей спиной и смотреть только вперед, в направлении выхода. Но я знал: сказать легче, чем сделать. Впереди нет ничего, кроме мрака, а в конце коридора… Нет, это слишком гнетущая перспектива. Не удивительно, что я то и дело обращаюсь к прошлому.

Я снова размышлял о времени и снова, как часто бывало и раньше, думал о возможности существования четвертого измерения. Если бы оно, это четвертое измерение, существовало, то есть, не было бы единственного прямого коридора, а было бы бесконечное множество параллельных борозд на распаханном поле вечности, тогда, возможно, мне удалось бы убежать от своего прошлого и открыть для себя лучшее будущее. Как заманчиво было думать о путешествии во времени по окольным путям, вместо того чтобы уныло тащиться вперед по одной и той же опостылевшей дороге. Но как тогда переходить из одной борозды в другую, и какова гарантия, что эта следующая борозда будет чем-то лучше? Да и существует ли это четвертое измерение за пределами мира пустых размышлений?

Я понимал, что на эти вопросы нет ответов. Но сейчас по крайней мере я мог поздравить себя — мое ближайшее будущее было не совсем уж беспросветным. Действительно, Дайана Слейд — великолепное отвлечение от моих мыслей, и, кроме того, мне все больше хотелось взглянуть на ее «обетованную землю».

— Я знаю, что в Америке классовое общество — говорила Дайана, когда мы ранним утром в субботу выехали из Лондона. — Но кем считаете себя вы — аристократом?

— Америку даже при самом большом воображении нельзя назвать бесклассовым обществом, — ответил я, — и я, разумеется, аристократ. Я, конечно, понимаю, что в вашем представлении я не больше чем выскочка, тем не менее и у меня есть скромное родословное древо.

Мой шофер уверенно крутил баранку длинного черного безупречно чистого «ланчестера 40», и мы с Дайаной удобно откинулись на спинку сиденья. Я был, как мне казалось, превосходно одет для уик-энда за городом. Твидовый костюм для этого времени года уже не очень подходил, и на мне была новая серая спортивная пара из шерстяной фланели, мягкая рубашка и синий оксфордский блейзер, на голове жесткая соломенная шляпа-канотье, а на ногах роскошные туфли, купленные накануне на Джермин-стрит. Еще выходя из дома, я подумал: я выгляжу достаточно крепким, чтобы сойти за сорокалетнего.

Рядом со мной сидела Дайана в поношенной серой юбке, желтой блузке и макинтоше, выглядевшем так, как будто его не снимали ни разу после войны. Не считая шофера, мы были в машине одни. Питерсон, О'Рейли и мой слуга Доусон ехали вместе с багажом в «роллс-ройсе».

— Вот уж не думала, что американцы придают значение своим родословным, — заметила Дайана, когда за окнами замелькали убогие предместья северного Лондона, за которыми начинались луга Эссекса.

— Американцы очень разные. Те, к которым отношусь я, об этом не забывают.

— И каковы же те, к которым относитесь вы? Простите, но в конечном счете все вы иностранцы, и мне трудно связать с вами представление о какой-то родословной.

— Как мило сознавать, что вы так же ограничены и чванливы, как все социалисты! Я вырос в среде англосаксонской протестантской иерархии Восточного побережья, секты, известной под названием «янки», людей, в чем-то отдаленно напоминающих англичан. Они прячут свой жестокий прагматизм за принципами своего социального кодекса, включающего такие главные постулаты, как: «Будь всегда верен своему классу» и «Делай бизнес с кем угодно, но ходи на яхте только с джентльменами». Они умны и трудолюбивы, а становясь богатыми и могущественными, чрезвычайно опасны. Среди них имеется незначительное элитное меньшинство, влияющее на всю Америку через крупные инвестиционные банки Уолл-стрита, контролирующие капиталы страны.

— Вы имеете в виду такие банки, как ваш?

— Такие банки, как мой. Я в ужасе, дорогая, от того, что я всего лишь один из крупных капиталистических злодеев, прячущийся за своей древней голландской фамилией.

Она расспрашивала меня о моей семье, и я рассказал ей о том, как Корнелиус Ван Зэйл в 1640 году отплыл в Америку из Шевенингена, чтобы стать гражданином Нового Амстердама.

— Потомки Корнелиуса, Ван Зэйлы, были крупными землевладельцами в тех местах, которые теперь называются графством Уэстчестер, — добавил я. — Они переженились с британцами до такой степени, что, боюсь, я не унаследовал ничего голландского, кроме фамилии. Это, разумеется, и объясняет мою естественную склонность к злодейству, хотя я всегда за честную игру и за добропорядочность, и эта естественная склонность стократно усиливается благодаря тому, что я родился ньюйоркцем.

Она попросила меня рассказать ей о Нью-Йорке, но я просто сказал, что он похож на любой европейский город, трудно поддающийся описанию.

— Как странно думать о нем сейчас, — заметил я, глядя на эссекские поля, — об этом городе, там, на западе, грохочущем в своей собственной, отдельной борозде…

Я замолчал. В этот момент я впервые заподозрил, что начал путешествие по окольным путям времени.

Хотя вовсю сияло солнце, воздух мне казался холодным, но Дайана периодически снимала шляпу и высовывалась в окно, чтобы освежиться, и ветер слегка трепал ее волосы. «Ланчестер» безупречно несся вперед, и когда мы проезжали через деревни, их жители разевали рты, дивясь его великолепию. Я с удовольствием распрощался бы с шофером и вел машину сам, но при моем здоровье об этом нечего было и думать.

Окрестности были приятными, но ничем особенным не отличались. Поля такие ухоженные, какие могут быть только там, где их обрабатывали в течение тысячелетия. Мы проезжали через живописные деревни и веселые торговые городки, утратившие свое значение в конце средних веков, когда Англия повернулась от Европы к Новому Свету, и в мое сознание медленно проникала картина многочисленных георгианских домов, крытых соломой коттеджей и нормандских церквей.

— Десять миль до Нориджа! — провозгласил Доусон, заметив цифру на столбе, мимо которого пронеслась машина.

Открыв карту, я увидел старые дороги, сходившиеся к Нориджу, как спицы в колесе старомодной извозчичьей коляски. Кингс Линн, Кроумер, Ист Дерихэм, Норс Уолшэм, Грейт Ярмут, Бангей и Или — взгляд мой скользил по ободу колеса и наконец задержался на востоке, где знаменитые Норфолкские озера образовывали двухсотмильный водный путь между Норфолком и морем. Я еще дома обвел Мэллингхэм красным карандашом. Он находился юго-западнее Хиклинга, между Вроксхэмом, Хорси и болотами.

— Вы здесь слишком изолированы, — сказал я Дайане, когда она тоже взглянула на карту. Я не бывал раньше в этой части Норфолка, хотя, когда мы с Сильвией во время войны провели два года в Англии, мы иногда навещали друзей, живших близ суффолкской границы. Мне всегда хотелось съездить в Норидж, но дороги здесь плохие, да и по пути — никаких примечательных мест, которые интересно было бы посетить.

— Весь север Норфолка — это тихая заводь, — говорила Дайана, словно вторя моим мыслям. — Здесь кончается дорога, и волны прогресса не докатываются до нас. Некоторые озера, вероятно, сохранили свои размеры такими, какими они были несколько столетий назад, хотя в прошлом часть озер была, несомненно, больше. Существует очень интересный отчет, написанный в тысяча восемьсот шестнадцатом году…

Дайана принялась рассказывать историю озерного края, а я пытался вообразить себе уголок цивилизованного мира, достаточно счастливый для того, чтобы бежать туда от двадцатого столетия.

Мы подъезжали к окраинам Норфолка.

— А где же собор? — разочарованно спросил я, глядя на холм, на котором он должен был стоять, и не видя ничего, кроме простого приземистого замка.

— На середине склона… вот он! Красивый, не правда ли? — отвечала Дайана с приводящей в ярость британской сдержанностью, и удовлетворенно вздохнула.

За массивными стенами территории собора возвышался шпиль. Серые стены виднелись за мощеным внутренним двором. Нащупывая рукой фотоаппарат так же автоматически, как и глупые американские туристы, я выскочил из машины и поспешил к воротам, чтобы полюбоваться средневековой архитектурой.

— Хотите, я проведу вас вокруг? — предложил какой-то оказавшийся рядом со мной местный житель.

Чувствуя себя точно так, как иголка в магнитном поле, я быстро направился к собору.

— Мне кажется, вы идете слишком быстро! — пыхтела рядом со мной Дайана.

Даже Питерсону пришлось прибавить шагу, чтобы поддерживать необходимое расстояние между ним и мной.

Я дошел до ворот, и магнит заработал с какой-то гипнотической силой. Я уже был не иголкой, а леммингом, и когда шел по мощеному двору, ноги мои едва касались булыжников. Для меня было непонятно мое всепоглощающее возбуждение: оно не поддавалось объяснению, но я понимал: меня ожидало что-то значительное. Дойдя до паперти, я остановился под камнем, выпиленным давным-давно безымянным каменщиком.

— Пол, подождите! Не оставляйте меня одну!

Но моя рука уже лежала на железном засове, и небольшой прямоугольник, вырезанный в массивной двери, поддался от моего нажатия.

Я вошел внутрь собора. Хор певчих репетировал странный неортодоксальный английский гимн «Иерусалим». Свет солнечных лучей проникал сквозь витражи высоко надо мной, я слышал, как в вышине парили неземные звуки, словно мрачное отражение призрака Уильяма Блэйка.

Я двинулся вперед. Над моей головой высились своды собора, и мне показалось, что я вышел из своей «борозды времени» и в ярком свете какой-то вспышки завертелись, как в калейдоскопе, прошлое, настоящее и будущее.

Я перестал ориентироваться в пространстве. Когда я закрыл глаза, за моей спиной послышался голос Дайаны:

— Пол?

Я потянулся к ее руке, как если бы ее присутствие было единственной знакомой вехой в этом чужом мире.

Хор умолк. Я слышал слабый голос регента. Атмосфера нереальности рассеивалась, и я почувствовал себя лучше.

— Расскажите мне о нем — об этом соборе — все, что знаете, — попросил я Дайану, машинально проверив карман и убедившись, что не забыл взять с собой лекарство. Она начала рассказывать о том, сколько времени строили собор, что колонны отличались друг от друга — более ранние не были так тщательно обработаны. Я сосредоточился на ее словах и добросовестно отмечал в сознании особенности алтаря, зенитного фонаря, нефа и хоров. Мы обошли крытые галереи, повосхищались каменной кладкой, и скоро я оправился настолько, что мог уже посмеиваться над своими обморочными романтическими видениями во время путешествия по окольным путям времени.

При любых обстоятельствах мой надежный здравый смысл янки всегда будет торжествовать над моим хлипким викторианским романтизмом.

— Чему вы улыбаетесь? — с любопытством спросила Дайана.

— Вспомнил свою далекую, глупую юность, когда я был романтиком-идеалистом… Боже мой, а это что такое?

Это был мемориальный камень, очень старый, вделанный в стену. Под изображенным на нем черепом были начертаны мрачные строчки:

Вы, проходящие мимо этой могилы,

Помните о смерти, ибо и вы должны умереть.

Вы сегодня такие, каким был я,

А я такой, какими станете вы.

Здесь покоится Томас Гудинг,

Ожидая Господнего Судного дня.

— Представьте себе, — со смехом заметила Дайана, — каким он, вероятно, был противным старым брюзгой!

Я повернулся в сторону и увидел прошлое, повернулся назад и увидел будущее, снова в сторону и, спотыкаясь, направился к выходу.

— Пол…

— Я ухожу.

На открытом воздухе я почувствовал себя лучше. Я стоял на залитой солнечным светом соборной площади, и мне казалось, что смерть еще очень далеко.

— Простите, — сказал я Дайане, — обычно я спокойнее отношусь к смертной ауре средневековья. Просто, наверное, я в последнее время был на слишком многих похоронах.

Не задавая никаких вопросов, она спокойно взяла меня под руку.

— Поехали в Мэллингхэм.

Мы выехали из города, переправились через реку и медленно двигались предместьями, пока наконец не выбрались на большую дорогу.

Я ничего не говорил, молчала и Дайана. Мы проезжали по пасторальной, ничем не примечательной сельской местности, и настроение у меня улучшилось, ко мне вернулось ощущение времени, возвращая меня к реальности совершенно иного, по сравнению с атмосферой собора, мира. Проезжая по мосту недалеко от Вроксхэма, я видел, как кипела жизнь на реке. Вниз и вверх по течению сновали яхты и зашедшие сюда морские суда, прогулочные лодки и многовесельные шлюпки, и, хотя Дайана безразличным голосом проговорила: «Это торговая часть озер, а Вроксхэм курортный город», — меня снова стала околдовывать магия. На этот раз я не старался хитрить с собой и оставаться прагматичным, я вновь вернулся к своему романтическому представлению о времени, и, когда дорога пошла по болотистой местности, я увидел посреди полей паруса, хотя воды и не было видно. Лодки словно плыли по суше, и я пристально разглядывал этот таинственный мираж. Мне виделась суша, над которой господствует вода, и воды, окружавшие сушу, разделяя ее на сотни отдельных феодальных владений. Мы пронеслись через Хорнинг («Квайт после войны утратил свою самобытность», — с недовольством в голосе отметила Дайана) и переехали реку Энт по Ладхэмскому мосту, где призрачно устремлялись к небу две ветряные мельницы, от одной из которых остался лишь каркас.

Теперь мы уже ехали к Поттер Хайхэму.

Несколько южнее Хиклинга мы утратили ощущение современности. Над болотами покачивался от ветра камыш, где-то вдали белели паруса, а на бескрайнее небо наползали огромные тучи.

— Опять ветряные мельницы! — заговорил я в первый раз за полчаса, сидя на самом краю сиденья.

— Это осушительные установки. Они предотвращают затопление земли во время паводков.

Я не отрывал глаз от медленно вращавшихся крыльев ближайшей установки. По-прежнему сияло солнце. В лугах скот мирно щипал траву. Из-под крыш, крытых необычно темной соломой, выглядывали небольшие коттеджи.

За Хиклингом дорога пошла прямо на север в направлении Паллинга, Вэксхема и Хорси, но за милю до берега мы обнаружили почерневший от непогоды столб с указателем: «Мэллингхэм и Мэрш», и свернули с большой дороги.

Извилистый проселок неожиданно вывел нас к двум горбатым мостикам, проехав по которым мы сразу оказались в центре деревни. Церковь здесь была даже выше ладхэмской, проезжая мимо ее глиняных стен, я увидел за лугом дома. Это были не только вымытые добела мазанки, но и глинобитные постройки с выложенными из камня углами. На пивной, фасад которой выходил на луг, красовалась вывеска: «Рыба и ветчина».

— Уже недалеко до «Острова Мэллингхэм», — объяснила Дайана. — Первоначальное поселение саксонцев в годы первого нормандского нашествия было на острове.

Дорога снова резко повернула. Деревня скрылась из вида, и мы поехали по гати через болото к разрушенным воротам со сторожевой башенкой над пятнадцатифутовыми стенами. Проехав по широкому мосту и затем через ворота, мы оказались на просторной подъездной аллее, проходившей через лужайку с неподстриженной травой, окаймленную разросшимся кустарником.

Наконец моим глазам открылся дом.

Я прочел его описание и точно знал, чего следовало ожидать, но, не смотря на это, не сдержал возгласа изумления. Трудно себе представить, чтобы прошлое могло так превосходно сохраниться. Я всматривался в этот традиционный для средневековья дом с центральным строением и с пристроенными позднее крыльями, образовывавшими в плане знаменитую букву «Н». Стены были сложены из мелкозернистого, местами отшлифованного песчаника, с каменными углами того же типа, что в деревне, и хотя окна в крыльях дома были небольшими, в центральной части они были узкими и высокими, как в церкви. Восхищаясь центральной частью, относящейся к тринадцатому столетью, я вспомнил, что первое здание, построенное на этом самом месте, было еще старше. Сподвижник Вильгельма-Завоевателя, Алан Ричмондский, снес старый саксонский дом, когда ему в 1607 году было пожаловано поместье Мэллингхэм, и построил нормандский дом для размещения своей свиты во время его поездок в Восточную Англию. Позднее поместье было подробно описано в кадастровой «Книге судного дня». В те дни существовали два Мэллингхэма — Мэллингхэм Магна и Мэллингхэм Парва [Мэллингхэм Большой и Мэллингхэм Малый (лат.)], но усадьба Мэллингхэм Парва исчезла под водой двести лет назад из-за многовековой эрозии береговой линии в Норфолке.

Дайана показала мне большую залу, с потолком, опиравшимся на тяжелые балки, лестницу, которая когда-то вела в солярий, и камин, на каминной доске которого резьбой был изображен герб Годфри Слейда — первого известного мэллингхэмского Слейда. Он приобрел этот дом перед тем, как отправиться в крестовый поход. Предполагалось, что он был сыном богатого торговца из Нориджа, который, желая себя возвеличить, купил дом у предыдущих владельцев, монахов аббатства Сент-Бинет, продавших его из-за непомерных налогов на недвижимость.

— Сюда, пожалуйста, — проговорила Дайана, но я по-прежнему разглядывал потолок.

Через несколько секунд я последовал за ней в дальнее крыло, где большая комната была обставлена как гостиная. Современный архитектор пробил двери на террасу… Мы вышли за викторианскими вазами, украшавшими балюстраду, я увидел лужайку для игры в крокет, эллинг для лодок, причал и сверкавшие воды Мэллингхэмского озера.

Отраженный водой, свет солнца слепил глаза. Я закрыл их и стоял, прислушиваясь к крику птиц, перекликавшихся на болоте, и гулу соленого морского ветра, доносившемуся сквозь заросли ивы у кромки воды.

И я снова почувствовал, как развертывается передо мной прошлое, никогда ранее не пережитое мною. Моему мысленному взору представилось, как оно простирается назад, во мглу, слой за слоем, период за периодом, недоступное сознанию, и его необъятность уже не волновала, а успокаивала меня.

Я открыл глаза и пошел через лужайку к воде. Стены времени были очень тонкими, и, пока я шел, я начал осознавать, что это бесконечное прошлое сливается с моим собственным настоящим. Я понял, что дошел до конца своего путешествия по окольным путям времени. Мною овладел глубокий покой. Слезы застилали мне глаза, я чувствовал, что наконец освободился от тюрьмы, которую выстроил себе сам в ином времени и в ином мире, там, далеко за океаном.