...

Это же просто уловка, чтобы наказать меня за мое отвратительное поведение — с чего это вдруг я выздоровела? Но зачем им меня обманывать? Зачем устраивать такой изощренный спектакль? Никакая это не медсестра. Они наняли актрису!

В приемной осталась только мама — Аллен пошел за машиной, а Стивен, слишком расстроенный моим ужасным поведением по дороге в клинику, звонил своей маме, чтобы та успокоила его и что-нибудь посоветовала. Я увидела маму и широко улыбнулась, показав все тридцать два зуба.

— Что смешного?

— Ах. Ты думала, я ничего не пойму? И кто за этим стоит?

— О чем ты?

— Вы с Алленом все подстроили. Наняли эту женщину. Вы всех здесь наняли! Сказали ей, что говорить. Вы решили наказать меня, да? Что ж, у вас ничего не вышло! Я слишком хорошо соображаю и разгадала вашу уловку!

От ужаса мама открыла рот, но в моем параноидальном бреду это прочиталось как притворное удивление.

13. Будда

В Саммите я все время умоляла, чтобы мне позволили вернуться в мою квартиру. Мне постоянно казалось, что родные за мной следят. И вот в воскресенье, на следующий день после ЭЭГ, устав от бессонных ночей и постоянной необходимости присматривать за мной, вопреки чутью, подсказывавшему, что не стоит этого делать, мама все же согласилась отвезти меня в квартиру на Манхэттене при одном условии: я переночую у отца. Хотя день ото дня я вела себя все хуже, ей все еще было трудно совместить свое прежнее представление обо мне — трудолюбивой, самостоятельной, той, кому можно доверять, — с «новой» мной — непредсказуемой и опасной.

Я тут же согласилась переночевать у папы: я готова была наобещать что угодно, лишь бы мне позволили вернуться в свою квартиру. Как только мы свернули на улицы Адской кухни, я почувствовала себя спокойнее — ведь свобода была так близко. Когда я увидела папу и Жизель — те ждали на крыльце моего дома, то выскочила из машины. Мама с Алленом остались сидеть, но не уезжали, пока мы не вошли в здание.

Как же я была рада снова оказаться дома, в своем безопасном пристанище! Там была моя кошка Дасти, британская голубая, которую я подобрала на улице, — в мое отсутствие за ней ухаживал мой друг Зак. Я обрадовалась, даже увидев свою грязную одежду и черные мусорные пакеты с книгами; беспорядок и мусорный бак с протухшими остатками еды. Дом, милый дом.

— Чем это пахнет? — спросил отец.

Я не убиралась в квартире с его последнего прихода, и лучше, понятное дело, не стало. В мусорке лежали протухшие креветки, оставшиеся еще с того ужина, который готовил Стивен. Без лишних промедлений папа и Жизель взялись за уборку. Они вымыли пол и продезинфицировали каждый квадратный сантиметр моей крошечной квартирки, но я даже не предложила помочь. Я просто ходила кругами, глядя, как они убираются, и притворялась, что подбираю вещи.

— Какая же я грязнуля! — сокрушалась я, торжествующе гладя кошку. — Грязнуля, грязнуля, грязнуля!

Когда они закончили, отец позвал меня, намекая, что пора уходить.

— Не-а, — беспечно протянула я. — Давай я лучше останусь здесь.

— Ни в коем случае.

— А может, встретимся в Бруклине, когда я закончу тут кое-что?

— Нет.

— Никуда я не пойду!

Они с Жизель многозначительно переглянулись, словно заранее готовились к такой реакции. Видимо, мама их предупредила. Жизель собрала тряпки и чистящие средства и пошла вниз, не желая участвовать в скандале, который неминуемо должен был разразиться.

— Брось, Сюзанна. По дороге домой кофе возьмем. Я приготовлю ужин. У нас спокойно и хорошо. Поехали.

— Нет.

— Пожалуйста. Сделай это ради меня, — попросил он.

Но понадобилось еще полчаса уговоров, прежде чем я согласилась уйти из квартиры, прихватив немного чистого белья и одежды. Болезнь как будто ненадолго ослабила свою хватку, позволив прежней рассудительной Сюзанне вернуться. По пути к станции метро на Сорок второй улице мы немного поболтали. Но затишье длилось недолго. Когда мы переходили Девятую авеню, меня снова охватила паранойя.

...

Ведь папа забрал мои ключи. Теперь мне не вернуться домой! Я его пленница.

— Нет. Нет. Нет! — закричала я, остановившись посреди улицы как вкопанная, как раз когда загорелся зеленый. — Я с вами не пойду. Хочу домой!

Папа схватил меня за плечи и подтолкнул вперед — на нас двинулся поток машин. Я продолжала кричать, а он тем временем поймал такси. Когда такси остановилось у тротуара, он затолкнул меня внутрь, а Жизель села с другой стороны: я оказалась между ними. Видимо, они предвидели очередную попытку к бегству и не хотели ее допустить.

— Меня хотят похитить! Вызовите полицию! Вызовите полицию! Они забирают меня против воли! — крикнула я таксисту ближневосточной наружности. Тот глянул в зеркало заднего вида, но не тронулся с места. — Отпустите меня. Я позову полицейских!

— Выходите. Выйдите из машины. Сейчас же, — велел водитель.

Отец вцепился в пуленепробиваемую перегородку и сквозь стиснутые зубы процедил:

— Езжай, черт побери. И только попробуй притормозить.

Не знаю, что подумал водитель, — со стороны мы наверняка выглядели очень подозрительно, — но он повиновался. Вскоре он разогнался и, превышая скорость, принялся вилять в потоке машин на Бруклинском мосту.

— Я вызову полицию, когда мы приедем. Вот увидишь. Тебя арестуют за похищение человека! — кричала я на отца.

Водитель испуганно смотрел на нас в зеркало.

— Вызывай, — грубо ответил отец.

Жизель сидела тихо и смотрела в окно, не желая быть частью всего этого. Потом отец заговорил более мягким тоном:

— Зачем ты так? Зачем так говоришь со мной?

Если честно, я не представляла. Но тогда мне казалось, что рядом с ним я в опасности.

* * *

Когда мы наконец подъехали к их особняку в Бруклин-Хайтс, я слишком устала, чтобы сопротивляться. У меня не осталось сил, и это неудивительно — ведь я всю неделю почти не спала и ничего не ела. Когда мы вошли, Жизель с отцом пошли на кухню и начали готовить мое любимое блюдо — пенне с соусом аррабьята. Я же сидела на диване в гостиной и как загипнотизированная таращилась на бюсты Авраама Линкольна и Джорджа Вашингтона. Отцовский дом — ода великим американским войнам. Он доверху набит антиквариатом и реликвиями от эпохи Войны за независимость до Второй мировой. Одна из комнат, между его кабинетом и гостиной, даже носит название «военного зала». Там хранятся мушкеты времен Гражданской войны, винтовки М1, которые использовали с Первой мировой до войны во Вьетнаме, кольты, сделанные в 1800-е, меч эпохи Войны за независимость и солдатское кепи того же периода. До развода большинство этих ценностей хранилось в гостиной нашего дома в Саммите, и этот склад оружия отпугнул немало парней, заходивших к нам в гости, когда я училась в старших классах.

Папа и Жизель накрыли длинный обеденный стол и внесли голубую чугунную кастрюлю, в которой яркими красками пульсировала гора томатов, базилика, сыра и пенне — красного, зеленого и желтого. Панчетта в кроваво-красном соусе неестественно блестела. Я подавила рвотный позыв и желание швырнуть макароны об стену и просто молча смотрела, как отец и Жизель ели.

После ужина я пошла на кухню налить воды. Жизель убиралась. Она прошла мимо, относя тарелки в раковину, и тут я отчетливо услышала, как она сказала: избалованная девка. Ее слова повисли в воздухе, как клубы дыма. Но я не видела, чтобы ее губы двигались.

— Что ты только что сказала?

— Ничего, — удивленно ответила она.

Отец ждал меня в кабинете. Он сидел в резном антикварном кресле-качалке, принадлежавшем еще его тетке. Я решила не рассказывать, как меня обозвала Жизель.

— Посидишь со мной здесь? — попросила я и села на кожаный диван, стоявший рядом с креслом. Телевизор был выключен, и мы могли говорить о том о сем. — Боюсь оставаться одна.

— Конечно, — ответил он.

А потом я вдруг вскрикнула:

— Оставь меня в покое! Уйди! — И снова: — Прости. Останься, пожалуйста.

Так продолжалось несколько часов: от обвинений и истерик к извинениям. Воспоминания об этом вечере стерлись из моей памяти, словно так мой организм решил защитить меня от стыда. Кому нравится знать, что он чудовище? Отец тоже не помнит, что произошло, хотя, скорее, предпочел «забыть» об этом сознательно. Но я знаю, что сказала ему что-то ужасное — что-то, отчего он заплакал. Это был первый раз в моей жизни, когда я видела, чтобы отец плакал. Но тогда я не почувствовала жалости: его слезы лишь подкрепили мое извращенное ощущение власти над окружающим миром. Я велела ему отправляться наверх, в его спальню.

Но уже через несколько секунд сверху раздалась ужасная ругань и звуки ударов. Бах, бах, бах. Я предпочла не обращать внимания.

Я пошла в зал, где хранилось оружие, взяла меч времен Войны за независимость, вынула его из ножен и как завороженная уставилась на лезвие. Затем вставила обратно в ножны. А потом услышала голос Жизель. Та молила отца: «Прошу, не бей меня. Не бей меня из-за нее!»

И снова воображаемые удары — бах, бах, бах!

...

Я вернулась в кабинет и села на кожаный диван. Картина, изображавшая подписание Декларации независимости, вдруг ожила пред моими глазами. Большое полотно, висевшее над камином и изображавшее сцену на железной дороге, зашевелилось: поезд выпустил клубы угольного дыма. Мне показалось, что бюст Линкольна следит за мной своими впалыми глазницами. В кукольном доме, который отец смастерил для меня, когда я была маленькой, мелькали какие-то фигуры.

Бах, бах, бах!

Это был звук кулаков, ударяющих по чему-то твердому — по черепу? Картина ясно нарисовалась перед глазами. Он бьет ее, потому что расстроился из-за меня!

Бах, бах, бах!

Я должна выбраться отсюда. Должен же быть выход.

Я отчаянно царапала входную дверь в квартиру, но та, похоже, была заперта снаружи. Неужели он запер меня здесь, чтобы тоже убить?