* * *

Вскоре после ухода доктора Арслана пришел доктор Сигел (любимый мамин «Багси») и сообщил новость.

— Так, мы кое-что узнали, — сказал он.

— Кое-что? — спросила мама.

— Люмбальная пункция показала слегка повышенный уровень лейкоцитов. Как правило, это признак инфекции или воспаления.

Концентрация лейкоцитов в моей спинномозговой жидкости составляла 20 на микролитр; у здорового человека она равна 0—5 на микролитр. Врачей озадачили такие цифры, но повышенная концентрация лейкоцитов могла быть вызвана разными причинами. Например, сама люмбальная пункция, с ее высокой травматичностью, вполне могла спровоцировать повышение. Но все же такие результаты указывали на явные нарушения.

— Пока мы не знаем, что это означает, — сказал доктор Сигел. — Мы проведем несколько исследований. И обязательно выясним. Обещаю.

Мама впервые за несколько недель улыбнулась. Странно, но она обрадовалась, получив подтверждение тому, что мое состояние объяснялось физическими, а не психическими причинами. Ей отчаянно хотелось обрести хоть какую-то уверенность, иметь хоть какие-то данные, за которые можно было бы уцепиться. И хотя эти лейкоциты были слабой наводкой, они все же на что-то указывали. Мама вернулась домой и весь вечер провела за компьютером, выискивая в Интернете, что могла бы означать эта новость. Перспективы были самые пугающие: менингит, опухоль, инсульт, рассеянный склероз. Наконец телефонный звонок оторвал ее от экрана. Мой голос на том конце провода был как у умственно отсталого ребенка.

— Я описалась.

— Что случилось?

— Я описалась. Они кричат.

— Кто на тебя кричит? — Она слышала голоса.

— Сестры. Я описалась. Я нечаянно.

— Сюзанна. Никто на тебя не сердится. Говорю тебе. Это их работа — за тобой убирать. Они знают, что ты не нарочно.

— Они на меня кричат.

— Говорю тебе, ничего серьезного. Бывает. И они не должны кричать. Ты нечаянно.

Она не могла понять, что произошло на самом деле, а что является порождением моего истерзанного ума. Аллен решил, что, скорее всего, я все придумала: больше об этом случае они ничего не слышали.

Поскольку я по-прежнему считала, что коллеги с работы за мной следят, и стыдилась своей болезни, родители почти никому не рассказывали о моем пребывании в больнице. Даже мой брат ни о чем не знал. Но 31 марта, во вторник, с началом второй недели они разрешили моей подруге Кэти навестить меня.

Мы с Кэти познакомились в колледже и сблизились на почве любви к Лоретте Линн [Американская певица в стиле кантри, популярная в 1960—1980-х годах.], соулу, винтажной одежде и крепким коктейлям. Кэти была жизнерадостной, немножко дурашливой и лучшим в мире товарищем по всяким рискованным приключениям. Она не знала, что мне принести, поэтому купила плюшевую крысу (в этом вся Кэти — не плюшевого мишку, а крысу!), диск с рэпперскими видеоклипами и французский фильм с субтитрами (она не знала, что я не могу читать).

Кэти работала учительницей в Квинсе, и в ее классе было немало детей из малообеспеченных проблемных семей и с трудностями в обучении. Но даже она оказалась не готова к тому, что ждало ее за дверью больничной палаты. Новая я даже выглядела иначе: худая и бледная, с впавшими щеками, с тонкими ногами-палочками. Взгляд не фокусировался.

Стараясь разрядить атмосферу, Кэти стала рассказывать об общих знакомых из колледжа, понимая, что главное сейчас — отвлечь меня от серьезных проблем. Но мне было трудно поддерживать разговор, так как я все воспринимала с задержкой и даже на простейшие вопросы отвечала через несколько секунд. Не говоря уж о проблемах с речью. Прежде умение вести беседу было моим профессиональным навыком; я принадлежала к тем людям, которые могли разговорить кирпичную стену. Но новой мне с трудом давались даже самые простые предложения. Кэти практически меня не понимала.

— А давай прогуляемся, — предложила она и пошутила: — Не забудь рюкзачок, Даша-путешественница.

Лишь через полминуты я поняла, что она имела в виду маленький розовый рюкзак, в котором я носила свои проводки для ЭЭГ, но все же нашла в себе силы рассмеяться. Мы медленно проковыляли к приемной и сели на стулья спиной к окну. Кэти заметила, что мои черные леггинсы на мне висят.

— Сюзанна, как же ты похудела!

Я посмотрела на свои ноги, точно впервые заметив, что они там. Потом рассмеялась и выговорила:

— И эээттто моииии штттныыы! Мои шттттанны! Штттанны!

Я встала и исполнила неуклюжий ирландский танец. Да, как ни странно, я танцевала, и Кэти решила, что это хороший знак.

* * *

Вслед за Кэти ко мне наведались Анджела и Джули с работы. Анджела не видела меня с того вечера в баре отеля «Мариотт», когда я сорвалась и рыдала, не в силах успокоиться. С тех пор я несколько раз звонила ей среди ночи, тяжело дышала в трубку и молчала. Джули говорила со мной лишь раз с того дня, когда предположила, что у меня биполярное расстройство. Она позвонила мне в больницу, но на все ее расспросы я смогла ответить лишь одно: «На завтрак я ела пирог».

Я знала, что они придут, и попросила их об одном: принести чизбургер. И вот они поднимались в лифте с бургерами и картошкой и не знали, чего ждать.

Они вошли в палату и увидели у кровати Ханну, мою двоюродную сестру, которая пришла, чтобы посидеть со мной. Я обрадовалась, увидев их, и улыбнулась застывшей, но широкой улыбкой во все тридцать два зуба. Увидев меня в белой шапочке с торчащими из-под нее разноцветными проводами, они были потрясены, но постарались не показывать этого. Анджела вручила мне чизбургер, но я положила его на прикроватный столик, даже не притронувшись к нему, а позже отдала Стивену. Джули — эта никогда не отличалась робостью — тут же запрыгнула ко мне на кровать. Достала из сумочки телефон и стала пролистывать фотографии, пока не отыскала нужную.

— Хотите посмотреть? — сказала она, когда мы все вчетвером сгрудились вокруг ее телефона. — Это я сходила в туалет!

Все ахнули, кроме меня.

— Когда Тедди родился, меня отказывались выписывать из больницы, пока я не схожу по большому. Я так гордилась собой, когда это наконец произошло, что даже сфотографировала эту прелесть!

Примерно месяц назад у Джули родился сын. Анджела с Ханной истерически захохотали, а я отняла у них телефон, вгляделась и через несколько секунд тоже смеялась почти что до слез. Три мои гостьи переглянулись и снова расхохотались. Во время этих посещений я казалась счастливой и более «нормальной». Стивен заметил, что когда ко мне кто-то приходил, мне удавалось собраться, но после я чувствовала себя вымотанной и в течение нескольких часов не могла общаться: как будто все мои силы ушли на то, чтобы казаться нормальной.

Анджела, как истинный репортер, тут же начала меня расспрашивать:

— Сюзанна, что с тобой вообще творится?

— Я… не… помню, — запинаясь, ответила я. Чуть позже я прервала наш разговор на другую тему и спросила внезапно более четким голосом, но все же замедленно: — А что обо мне говорят?

— Не волнуйся. Никто ничего не говорит. Но все беспокоятся за тебя, — заметила Анджела.

— Да нет же, скажи. Я хочу знать.

— Никто не говорит ничего плохого, Сюзанна. Клянусь.

— А я знаю, что в «Сплетнике» обо мне гадостей написали, — не унималась я.

«Сплетник» — так назывался блог светских новостей.

Джули с Анджелой озадаченно переглянулись.

— Ты о чем?

— В «Сплетнике» писали обо мне гадости. Мое имя было в заголовке. — Я села в кровати с абсолютно серьезным видом. — Как думаете, может, им позвонить?

Анджела покачала головой:

— Хм, нет. Мне кажется, это плохая мысль. Может, напишешь им по электронной почте, когда тебе станет лучше?

Примерно через час Анджела и Джули попрощались и прошли по коридору к лифтам. По-прежнему молча нажали на кнопку вызова и стали ждать. А когда сели в лифт, Джули тихо произнесла:

— Думаешь, она теперь навсегда такой останется?

Вопрос был задан неспроста. Та я, которую Джули с Анджелой только что повидали, мало напоминала меня старую, ту, которую они знали уже много лет.

Но все же что-то от меня прежней еще сохранилось. Хотя я больше не могла концентрировать внимание долго и поэтому не могла читать, я сохранила способность писать, и отец дал мне линованный блокнот, в котором я записывала, как себя чувствую. С помощью записей я также могла общаться с посетителями, а они имели возможность лучше понять, что со мной происходит.

Меня увлекло не только описание моих проблем в блокноте: я, как одержимая, поставила себе цель поблагодарить всех, кто присылал мне цветы. Моя палата была завалена букетами: белые нарциссы, желтые тюльпаны, розовые розы, оранжевые подсолнухи, розово-белые лилии (мои любимые). Я умоляла отца составить список имен, чтобы я всем могла отправить благодарственные письма, когда лучше себя почувствую. Когда я слишком устала писать, папа сам написал несколько коротких записок за меня. Но мне так и не довелось отправить эти благодарности. Потому что очень скоро дела приняли совсем дурной оборот.