32. 90 процентов
В тот же день пришел дерматолог и провел полный осмотр кожных покровов, чтобы выявить меланому. Это заняло около тридцати минут — у меня очень много родинок. Но тщательно осмотрев меня, врач заключил, что, к счастью, никаких признаков меланомы нет. Тем вечером меня отвезли на каталке на второй этаж, в отделение радиологии, где провели УЗИ органов малого таза на предмет выявления тератомы.
...Я просыпаюсь, хотя не спала. Я много раз представляла момент, когда узнаю пол своего будущего ребенка. В голове проносится мысль: «Надеюсь, это мальчик». Потом мысль исчезает. Я буду рада и мальчику, и девочке. Чувствую холодный металл передатчика на животе. Грудная стенка подскакивает к горлу, реагируя на холод. Все почти так, как я себе представляла. Но все же совсем не так.
Первое УЗИ так меня расстроило, что я отказалась от более информативного трансвагинального исследования. И все же, судя по результатам первого, хоть и не стопроцентно точного теста, никакой тератомы у меня не обнаружили. Огорчало лишь одно: обычно наличие тератомы — как ни парадоксально, как раз хороший знак. Пациенты с тератомой выздоравливают быстрее, чем остальные, хотя причину этого ученые пока не выявили.
На следующее утро доктор Наджар пришел один и поздоровался с моими родителями как со старыми друзьями. Теперь, когда мне поставили диагноз и выяснили, что тератомы нет, пора было решить, какое лечение спасет меня от болезни. Просчет со стороны Наджара мог означать, что я никогда не поправлюсь. Он всю ночь обдумывал возможные варианты, просыпаясь в холодном поту и обсуждая варианты с женой. Наконец, он решил действовать агрессивными методами. Ему не хотелось, чтобы наступило ухудшение: я и так уже была слишком близко к краю. Теребя кончики своих усов, глубоко погруженный в мысли, он изложил свой план действий.
— Мы пропишем ей стероиды, иммуноглобулин и плазмаферез, — заявил он.
Хотя доктор Наджар и был великолепным собеседником, иногда он почему-то считал, что пациенты должны понимать его напичканную медицинскими терминами речь, и общался с ними как с дипломированными неврологами.
— И что это нам даст? — спросила мама.
— Это атака с трех сторон: мы камень на камне оставим, — отвечал доктор Наджар, запутавшись в поговорке. — Воспалительный процесс в организме снимут стероиды. Затем плазмаферез очистит его от антител, а капельницы с иммуноглобулином дополнительно уменьшат содержание антител и нейтрализуют их. Мы победим болезнь наверняка.
— А когда ее выпишут? — спросил папа.
— Я бы выписал уже завтра, — ответил доктор Наджар. — Стероиды можно принимать в виде таблеток. Для проведения плазмафереза нужно будет вернуться в клинику, а капельницы с иммуноглобулином можно ставить и дома, если одобрит страховая компания. После этих процедур Сюзанна должна восстановиться как минимум на 90 процентов.
Хотя я не помню этот момент, родители сказали, что как только я услышала эти слова, то сразу начала вести себя иначе: видимо, новость о скором возвращении домой заставила меня воспрянуть духом. Доктор Руссо в обходном журнале заметила, что я стала «бодрее», а речь «улучшилась».
Домой! Я еду домой!
На следующее утро — в субботу, 18 апреля, — меня наконец выписали. Я провела в больнице двадцать восемь дней. Многие из медсестер — те, что мыли меня, делали мне уколы успокоительного, кормили, когда я не могла есть, — пришли со мной попрощаться. Медсестрам редко сообщают о том, что происходит с пациентами после того, как те выписываются из больницы, а у меня на момент выписки по-прежнему дела были плохи. В палату вошел невысокий сутулый мужчина с документами в руках. Он нашел для меня приходящую сестру, которая ухаживала бы за мной дома, и порекомендовал клинику, где я могла бы пройти восстановительное лечение. Мама взяла документы, но просмотрела их лишь вполглаза, отложив на потом. Сейчас мы ехали домой, и больше нас ничего не волновало.
Мама, папа, Аллен, Стивен и моя подруга Линдси, накануне прилетевшая из Сент-Луиса, взяли мои вещи — мягкие игрушки, диски, одежду, книги и туалетные принадлежности — и упаковали в прозрачные пластиковые пакеты с маркировкой больницы и надписью «Вещи пациента»; цветы и журналы брать не стали. Санитар помог мне сесть в кресло-каталку, а мама надела на ноги шлепки. Впервые за месяц я надевала обувь.
Накануне вечером папа написал объявление, в котором благодарил медсестер за поддержку. Он повесил его рядом с лифтами.
...СПАСИБО
От лица нашей дочери Сюзанны Кэхалан благодарим персонал эпилептического отделения медицинского центра при университете Нью-Йорка. В трудной и безысходной ситуации мы попали к вам, и вы встретили нас с профессионализмом и сочувствием. Сюзанна — чудесная девушка, и ваш тяжелый труд ради ее спасения не напрасен. Мы с ее матерью — ваши вечные должники. Нет дела важнее, чем то, которое каждый день делаете вы.
Рона Нэк Том Кэхалан
Прогнозы на мой счет по-прежнему были неясны — мои шансы на улучшение описывали как «значительные», но никто не мог с уверенностью заявить, удастся ли мне выздороветь на те самые оптимистичные «90 процентов» и стану ли я когда-нибудь похожей на себя прежнюю. Однако у врачей был план. Я должна была принимать стероиды, пройти процедуру плазмафереза и курс иммуноглобулина. Но врачи знали о том, что даже через несколько месяцев после окончания лечения и даже на фоне приема иммунодепрессантов антитела могут продолжать свою разрушительную атаку. Таким образом, выздоровление становится болезненным процессом «два шага вперед — один назад».
Маме вручили список лекарств, которые мне предстояло принимать: преднизон, ативан, геодон, нексиум, колас. При этом в мыслях у всех маячила цифра 4 — процент летальных исходов при моей болезни. Даже с учетом всех этих средств и своевременного и правильного лечения люди все равно умирали. Да, мне поставили диагноз и прописали схему действий, которой мы должны были следовать, но все равно впереди меня ждал долгий путь, исход которого был неясен.
Мы со Стивеном и Линдси сели в «субару» Аллена. В начале марта, когда я попала в больницу, все еще была зима; теперь в Нью-Йорк пришла весна. Мы ехали в Саммит в тишине. Аллен включил радио и настроился на местную радиостанцию с популярными хитами. Линдси взглянула на меня — посмотреть, узнала ли я песню.
— Не разбивай мне сердце, — запел мужской голос.
— Не смогла бы, даже если б попыталась, — отвечал ему женский.
Когда мы ходили в караоке в колледже, я всегда выбирала именно эту песню. А сейчас Линдси сомневалась, помню ли я ее.
Я начала качать головой не в такт и махать руками, сгибая их под неестественными прямыми углами. Я двигала локтями взад-вперед, как робот, катающийся на лыжах. Был ли это очередной припадок или я просто танцевала под любимую старую песенку? Линдси так и не поняла.
33. Возвращение домой
В день моего возвращения мамин дом в Саммите выглядел особенно живописно. Лужайка зеленела свежей травой, цвели белые азалии, розово-фиолетовые рододендроны и желтые нарциссы. Солнечные лучи падали на кроны старых дубов, в тени которых прятался наш дом в колониальном стиле с каменным фасадом и коричневой дверью. Картина была прелестная, но никто так и не смог понять, замечала ли я это великолепие. Сама я ничего не помню. Я только смотрела прямо перед собой и причмокивала губами. Аллен свернул на дорожку к дому, где прошла почти вся моя юность.
Прежде всего мне захотелось принять душ. В моих волосах остались сгустки клея, похожие на комочки перхоти размером с небольшие камушки, а кожа головы была скреплена металлическими хирургическими скобами, поэтому слишком долго мокнуть под водой тоже было нельзя. Мама предложила помочь, но я отказалась, надеясь, что хоть это простое действие мне удастся осуществить самостоятельно.
Примерно через полчаса Линдси поднялась наверх проверить, как мои дела. Через щель в двери она увидела меня на кровати: я сидела вымытая, после душа, под неестественным углом изогнув ноги вбок и сражаясь с молнией на черной толстовке. У меня не получалось вдеть язычок в бегунок. Линдси понаблюдала за мной немного, не зная, как поступить: ей не хотелось меня смущать, стучать в дверь и предлагать помощь. Она понимала, что мне не нравится, когда со мной возятся. Но увидев, что я обмякла, выронила молнию и заплакала от отчаяния, все же вошла, села рядом и произнесла:
— Давай я тебе помогу, — и одним быстрым движением застегнула молнию.
Вечером Стивен приготовил пасту для тихого семейного праздника в честь моего возвращения. Аллен с мамой ушли, чтобы мы втроем могли побыть вместе. Мама так обрадовалась, что у моей болезни наконец появилось название; ей, кажется, удалось убедить себя в том, что худшее позади.
После ужина мы сели во дворике позади дома. Линдси со Стивеном разговаривали о чем-то, а я смотрела прямо перед собой, словно не слышала их. Потом они закурили; тогда я встала, не произнося ни слова, и ушла в дом.