Меня однажды так осенило. Одним утром я проснулась с ясным осознанием того, что сегодня мне надо съесть пятьдесят таблеток аспирина. Это был главный пункт в списке дел на день. Я выложила таблетки в линию на столе и принялась глотать одну за другой, скрупулезно их отсчитывая. Только это же не совсем то, что сделала она. Я могла остановиться после десятой или тридцатой таблетки. А еще могла выйти из дома и потерять сознание — так я и поступила в итоге. Полсотни таблеток аспирина — это очень много, но выйти на улицу и лишиться там чувств, — это как убрать пистолет обратно в ящик.

А она зажгла спичку.

Где? Дома, в гараже, чтобы ничего лишнего не загорелось? В чистом поле? В школьном спортивном зале? В пустом бассейне?

Кто-то ее нашел, но не сразу. Кто ж теперь станет ее целовать, человека без кожи?

Она задалась этим вопросом, когда ей было восемнадцать лет. К тому моменту она провела с нами год. Одни бесновались и вопили, другие сидели, съежившись, и плакали, а Полли смотрела на всех них с улыбкой. Она присаживалась возле перепуганных и успокаивала их самим своим присутствием. В ее улыбке не было ни капли злости, только понимание. Жизнь — это ад, она прекрасно это понимала. Но, судя по улыбке, она все это в себе выжгла. Еще в этой улыбке были нотки собственного превосходства, поскольку больше никому не хватало смелости выжечь это ощущение в себе. Но и к этому она относилась с пониманием. Люди все разные. И все стараются по мере сил.

Как-то утром мы услышали плач, но утренние часы редко бывают спокойными: одни не хотят рано вставать по расписанию, другие жалуются на ночные кошмары. Полли была такой тихой, такой незаметной, что мы даже не обратили внимания на ее отсутствие за столом. После завтрака плач не прекратился.

— Кто это плачет?

Никто не знал.

Плач не утих и к обеду.

— Это плачет Полли, — сообщила Лиза, которая всегда все знала.

— Почему?

Этого даже Лиза не знала.

Под вечер плач превратился в вопли и крики. Сумерки — это вообще время опасное. Поначалу это были просто вопли: «Аааааа!» и «Ээээээ!», но вскоре мы услышали слова.

— Мое лицо! Мое лицо! Мое лицо!

Какие-то голоса пытались ее успокоить, бубнили что-то убаюкивающим тоном, но она до поздней ночи продолжала выкрикивать эти два слова.

— Я так и думала, что рано или поздно это произойдет, — заявила Лиза.

Мне кажется, в этот момент мы все вдруг ощутили, какие ж мы были тупицы.

У нас еще есть шанс когда-нибудь выйти отсюда, а вот ей суждено сидеть взаперти в собственном обожженном теле до самой смерти.

Свобода

Лиза опять сбежала. Мы грустили, потому что она всегда умела нас приободрить. С ней всегда было весело. Ох уж эта Лиза! Даже спустя все эти годы не могу вспоминать ее без улыбки.

Что самое паршивое, ее всегда ловили и притаскивали обратно — грязную, с диким взглядом человека, который видел волю. Она с такой выдумкой проклинала своих пленителей, что даже местные старожилы, которые всякого повидали на своем веку, смеялись над прозвищами, которыми она их награждала.

— Пердуля-кастрюля! — вопила она. И еще, из любимого: — Кошёлка шизофреническая!

Обычно им хватало дня, чтобы ее поймать. Далеко уйти она и не могла — пешком и без денег. Но в этот раз ей, кажется, повезло. На третий день, проходя мимо поста медсестры, я случайно услышала обрывок телефонного разговора: что-то про ориентировку и объявление в розыск.

Опознать Лизу не составит труда. Она редко ела, никогда не спала, была из-за этого очень худой, а кожа приобрела желтоватый оттенок — так обычно и бывает, когда человек голодает. Не говоря уж про огромные мешки под глазами от недосыпа. Волосы у нее были темные и давно не мытые — она собирала их в хвост с помощью серебряной заколки. А еще у нее были самые длинные пальцы, которые я видала в своей жизни.

На сей раз санитары, которые приволокли ее назад в отделение, были взбешены не меньше нее. Двое рослых мужчин вели ее под руки, а третий тянул за волосы так сильно, что у Лизы глаза вылезали из орбит. Все умолкли, и Лиза тоже. Ее отвели в самый конец коридора, в изолятор, а мы просто наблюдали за происходящим.

Мы вообще много чего повидали. Как Синтия возвращается каждую неделю после электрошоковой терапии вся в слезах. Как Полли трясет от того, что ее обернули в ледяные простыни. Но страшнее всего было увидеть Лизу после двух дней в изоляторе.

Во-первых, ей до основания состригли ногти. У нее были красивые ногти, она много с ними возилась — придавала им нужную форму, полировала до блеска. Эти заявили, что ее ногти — это «колюще-режущие предметы».

А еще они отняли у нее пояс. Лиза все время носила дешевый вышитый бисером пояс, на манер тех, что делают индейцы в резервациях на продажу туристам. Пояс был зеленый, с красными треугольными вставками, он принадлежал ее брату Ионе — единственному члену ее семьи, который не забыл про нее и поддерживал связь. Родители не хотели ее навещать из-за того, что она — социопат. По крайней мере, она так говорила. Пояс у нее отняли, чтобы она не смогла повеситься.

Они не понимали, что Лиза никогда бы в жизни не повесилась.

Ее в итоге выпустили из изолятора, отдали пояс, ногти у нее вновь начали отрастать. Но та Лиза, которую мы знали, к нам не вернулась. Она целыми днями просиживала перед телевизором и пялилась в экран вместе с самыми безнадежными из нас.

Раньше Лиза никогда не смотрела телевизор. Это занятие не вызывало у нее ничего, кроме презрения. «Это же дерьмо! — орала она, заглядывая в рекреационную. — Вы и так почти как роботы. А от телевизора вам становится только хуже». Иногда она выключала телевизор, становилась перед экраном и ждала, пока кто-нибудь осмелится подойти и включить его. Но основная телевизионная аудитория — это кататоники и страдающие от депрессии, которые и так передвигались неохотно. Через пять минут — а примерно столько Лиза могла простоять на одном месте — она уже переключалась на что-то другое, а как только в поле зрения появлялась дежурная сестра, Лиза снова включала телевизор.

Поскольку в течение двух лет, проведенных с нами здесь, Лиза совершенно не спала, медсестры перестали отправлять ее по вечерам спать. Вместо этого она садилась на собственный стул в коридоре — точно такой же, как у ее ночных сестер, — и занималась своими ногтями до утра. У Лизы получалось отменное какао, и в три часа ночи она варила его для дежурных медсестер и всех тех, кто не спал. Ночью она была поспокойнее.

— Лиза, а почему по ночам ты не носишься и не вопишь? — спросила я ее однажды.

— Мне тоже нужен отдых, — ответила она. — Я не сплю, но это еще не значит, что я не отдыхаю.

Лиза всегда знала, что ей нужно. Например, она говорила: «Мне нужно отдохнуть от этого места». И сбегала. Когда она возвращалась, мы расспрашивали ее о том, каково там, снаружи.

— Тот мир жесток, — отвечала она. Она, как правило, была даже немного рада вернуться в больницу. — Ради тебя никто и пальцем не пошевелит.

В этот раз она вообще ничего не говорила, а все свое время проводила, уткнувшись в телевизор. Она смотрела все подряд: проповеди, настроечную таблицу, ночные ток-шоу и утренние новости. Ее стул в коридоре пустовал, и все остались без какао.

— Ей что-то прописали? — спросила я как-то у дежурной.

— Ты же прекрасно знаешь, что мы не можем обсуждать курс лечения с пациентами, — ответила та.

Тогда я спросила у старшей сестры. Я ее знала еще с тех времен, когда она была обычной медсестрой. Но ответила она так, будто всегда была старшей.

— Мы не имеем права обсуждать курс лечения, ты же в курсе.

— Да какие тут могут быть вопросы? — возмутилась Джорджина. — Конечно, чем-то ее пичкают. Она ж совершенно обдолбанная.

— Но ходит же она вполне нормально, — не согласилась Синтия.

— А я — нет, — встряла Полли.

Она и правда раньше ходила, волоча ноги и выставив руки вперед, ее красно-белые кисти при этом безвольно свисали. Холодные простыни не помогали, она так и кричала по ночам, пока ее не посадили на какие-то таблетки.

— Но не все время, — заметила я. — В самом начале нового курса лечения ты ходила совершенно нормально.

— А вот теперь — нет, — ответила она и принялась разглядывать свои ладони.

Я спросила Лизу, дают ли ей что-нибудь, но она даже не посмотрела на меня.

Так у нас прошел месяц, а то и два. Лиза сидела с кататониками перед телевизором, Полли шаталась как зомби, Синтия плакала после электрошока («Мне не плохо, — объясняла она мне. — Просто не могу удержаться от слез»), а мы с Джорджиной проводили время в нашей двухместной палате. Нас считали самыми здоровыми.

С наступлением весны Лиза стала проводить чуть меньше времени перед телевизором. Вместо этого она начала засиживаться в туалете, но это была хоть какая-то перемена.

— Что она там делает? — спросила я как-то у дежурной сестры.

Медсестра явно была новенькая.

— А я что, проверять обязана, кто там что делает в туалете?

Я решила на ней оторваться, мы частенько так поступали с новичками:

— Да там и минуты хватит, чтобы повеситься! Вы вообще понимаете, где находитесь? Вам здесь что, институт благородных девиц?