Гвил смущенно водит по полу ногой, потом быстро взглядывает каждой из нас в лицо, после чего поднимает глаза к закопченному потолку.

— Здрасте, — выдавливает он.

— А я Джеймс, — говорит тот, что постарше. — Я дядя Гвила. Брат Ллеу.

Меня очень удивляет и радует мысль о том, что они тоже между собою кровно связаны. Такое чувство, будто мы уже друг с другом знакомы.

Мы тоже по очереди называем свои имена, в возрастном порядке.

— Садитесь, — велит мать, и все мы делаем, как она сказала.

Мужчины едят торопливо, пожалуй, чересчур торопливо. Я даже беспокоюсь, что они вот-вот подавятся. Ллеу вскрывает ракушки устриц и выкладывает их содержимое на тарелку себе и Гвилу. Во всех его движениях чувствуется удивительная слаженность. Глаза блестящие, юркий внимательный взгляд. Руки покрыты густой порослью, что вызывает у меня отвращение и в то же время приводит в восторг. Грейс, замечая, как я его разглядываю, легонько пинает меня под столом.

Ллеу учит правильно произносить его имя, но ни у одной из нас это как надо не выходит. И я решаю втайне попрактиковаться его говорить, чтобы потом произвести на Ллеу впечатление. По запотевшему винному бокалу, в который у меня налита вода, скатываются вниз капли влаги.

Джеймс спрашивает, сколько мне лет, и я пожимаю плечами. Потом он переводит внимание к Грейс, интересуясь, на каком она уже сроке, и мать тут же пользуется возможностью, чтобы проповедовать насчет превосходства дочерей.

— А у вас есть дочери? — спрашивает она мужчин.

Те отвечают, что нет. Пока нет. Дескать, однажды, может быть, появятся. Мать глядит разочарованно. Грейс с таким видом, будто хочет кого-то убить, раздирает надвое хвостовой кусок рыбы.

Некоторое время мы ужинаем в молчании. Мать как будто пытается решить про себя, сказать еще что-нибудь или нет. Наконец она кладет свою вилку.

— Сюда никто больше не приплывет, — сообщает она мужчинам. Говорит она очень приглушенно, но нам все равно это слышно. — Сейчас все совсем не так, как было прежде. — И, помолчав немного, добавляет: — Так что не знаю. Вам придется самим как-то отсюда выбираться.

Мне вспоминаются приезжавшие к нам на лодках больные, сломленные душевно женщины с жидкими волосами, странными голосами и с подарочками, завернутыми в жесткую оберточную бумагу. С полупрозрачной кожей на висках и запястьях.

— Приплывут, — возражает ей Ллеу, накладывая себе еще еды. Голос у него мягкий и доброжелательный. — Они найдут нас. Нам просто необходимо пересидеть здесь несколько дней, пока нас ищут.

Мать ничего больше не произносит, задумчиво поднося вилку ко рту. Мне же хочется плакать от той невозмутимой легкости, с какой они говорят, что их непременно найдут.

После ужина мы с сестрами украдкой совершаем наш обычный ритуал. Мама отвлекает мужчин картами, веером раскидывая их на столе и приглашая гостей поиграть. Мы же покидаем столовую через высокие стеклянные двери, видя позади себя их движущиеся тени с тянущимися по столу руками, слышим удаляющийся непривычный гул их голосов. Мы направляемся к берегу, неся по пригоршне соли в сложенных ладонях, и с привычным старанием рассыпаем ее вдоль пляжа.

Не успев улечься спать — когда небо еще не потемнело, — я вижу пролетающую над домом необычную птицу. Таких я никогда прежде не видела, а потому с благоговением любуюсь ее крепкими раскинутыми крыльями, ее темнеющим на фоне неба силуэтом. Летит она достаточно далеко, и все же мне немного слышны сквозь щелочку в окошке ванной ее далекие крики. Грейс у себя в комнате, и я сперва просто зову ее, потом бегу к ее двери и стучусь, пока она не идет за мною следом. Сестра встает на сиденье унитаза, чуть шире приоткрывая створку, но успевает увидеть птицу лишь несколько секунд, после чего та исчезает из виду. Мне становится любопытно, где у нее гнездо и парит ли она без устали над морем или чаще покачивается на волнах, стаскивая себе в подобие плота плавающие обломки ненадежного мира. Грейс находит своей ладонью мою, и мы на мгновение крепко сплетаем пальцы. Но тут же она быстро убирает руку, словно напоминая, что больше мы этим не занимаемся.

Нам никогда не разрешали плакать, поскольку это вытягивает много энергии. Дескать, плач делает человека слабым и легко уязвимым, изнуряя тело. И если вода извне лечит нас от всех недугов, то исходящая из наших глаз и наших душ влага действует как раз наоборот. Она успела впитать всю нашу боль, и ее опасно так просто выпускать наружу. Эту экстренную ситуацию, требовавшую дополнительного количества кисеи, комнатного заточения и погружения головы под воду, Кинг описывал как «патологическое уныние и подавленность». Под экстренной ситуацией подразумевались те случаи, когда мы с сестрами дружно рыдали, не в силах остановиться.

Хотя я все равно люблю поплакать. С уходом Кинга я перестала из-за этого чувствовать за собой какую-то вину. Теперь некому даже и заметить, чем я занимаюсь — одна в своей комнате, с окнами нараспашку и подставив лицо лениво катящемуся по небу солнцу. Или в бассейне под водой, где одну воду от другой не отличишь.

Иногда я воображаю смерть своих сестер: представляю, как они стоят у перил террасы и одна за другой, точно скомканные бумажки, падают на землю, — и тут же начинаю плакать, хотя и сама напоминаю себе, что они обе живы. Это очень важно — сознавать, что все в любой момент может оказаться гораздо хуже. Эта мысленная картинка того, как они уходят из жизни, обостряет мою любовь к сестрам. В такие моменты я до самой глубины души проникаюсь тем, как много они для меня значат.

В ночь после появления на берегу мужчин я долго плачу, сама не зная почему. Потом уплываю в неглубокий и зыбкий, совершенно пустой сон. Их отдаленные тела для меня — будто следы немыслимого жара, отпечатавшегося где-то в нашем доме.

«Мой муж покинул деревню. Как покинули ее и мои братья, и все прочие мужья и братья, отцы и сыновья, дяди и племянники. Они ушли от нас целыми толпами. И просили прощения, что уходят. В них таилась опасность для нас. И они надеялись, что мы их все-таки поймем».

Конец ознакомительного фрагмента