Сонда Тальбот

Маленькая леди

1

В воздухе витал сладкий запах ванили. До того сладкий, что Джим даже нос сморщила. Ну ничего себе, душится эта дамочка… Наверное, только что вылила на себя флакон каких-то дорогущих духов… Впрочем, духи Джим не интересовали. Больше всего ее волновало другое: успеет ли она вытащить кошелек из сумочки этой богатенькой ротозейки до того, как та поймает такси…

Сама по себе задача для Джим была простой. Но обстановка вокруг несколько усложняла эту задачу. Во-первых, рядом с дамочкой крутился какой-то толстый коротышка. Наверное, это ее «кошелек» — то есть муж или любовник, — решила Джим. Во-вторых, место было довольно людным — рядом с этим торговым центром на одной из главных улиц города всегда было много народу. В-третьих, одета Джим была так, что сразу же привлекала к себе внимание. И, в-четвертых… в-четвертых, неподалеку крутилась полиция, которой Джим боялась больше, чем чертей, которые будут жарить ее в аду после смерти.

Из-за четвертой причины она даже хотела отложить свою затею. Но соблазн был слишком велик… Наверняка в сумочке у этой дамы или, на худой конец, у ее «кошелька» лежит внушительная пачка хрустящих купюр… Ох ты, Господи, сглотнула Джим, уже чувствуя в своих руках вожделенные купюры… Как же они попируют с Малышом Гарри, если все получится!

Подстегивая себя этой мыслью, Джим пошла на абордаж. Она приблизилась к дамочке, которая о чем-то оживленно беседовала с «кошельком», и легким жестом — словно бы она лезла в собственную сумочку — открыла молнию и запустила руку в сумку дамы. К ее глубокому разочарованию, никаких хрустящих купюр в сумочке не оказалось… Там был только флакон духов — очевидно, тех самых противно-ванильных, которыми набрызгалась дамочка, — и ворох косметики.

Джим, отпустив про себя несколько крепких ругательств, застегнула молнию. Дамочка даже не обернулась, настолько легкими были прикосновения Джим. Значит, придется забраться в барсетку «кошелька», решила Джим. Мужчины обычно более внимательны, чем женщины. Так что этот номер проделать будет куда сложнее… Джим вдохнула в легкие побольше воздуха и поцеловала «на удачу» колечко от пивной крышки, которое постоянно носила на большом пальце. Оно всегда помогало ей. Должно помочь и на этот раз…

Не дыша и стараясь издавать как можно меньше звуков, Джим залезла в оттопыренный карман коротышки, из которого свисал хлястик барсетки. Молодец, коротышка, похвалила Джим «кошелька». — Только самые умные парни носят барсетку в толстом кармане, а не в руках. Ты, наверное, думал обо мне, когда совал ее туда… Ну не подведи меня, парень, сделай вид, что ни черта не замечаешь!

Коротышка действительно ничего не замечал. Он и дама по-прежнему посыпали друг друга сахарной пудрой слов. Джим недосуг было вслушиваться в их разговор. Тем более, она отлично знала, о чем говорят эти двое после того, как отоварились в дорогом торговом центре. Ах, мой дорогой, я купила себе такую сумочку, глаз не оторвешь! — Я так рад за тебя, дорогая, ты достойна самого лучшего! — Ах, спасибо, милый! Ты у меня просто сахарный! — ну и тому подобную чушь… Джим всегда противно было слушать эти разговоры. Посмотрела бы она на эту парочку в очереди за дешевым хлебом на Тоск-стрит. Там, наверное, они изъяснялись бы по-другому…

Наконец-то! Джим ликовала. Ее тонкие пальцы нащупали то, что искали. В барсетке коротышки лежала стопка денег. Не такая уж и толстая — наверное, половину он уже успел оставить в торговом центре, — но все же… С замирающим сердцем Джим вытащила вожделенные купюры на свет божий и сунула их в карман. Теперь осталось только закрыть барсетку «кошелька». Это было «фирменным знаком» Джим, из-за чего ей завидовали даже самые опытные воришки на Тоск-стрит. Она умудрялась не только обчистить сумочку, но и закрыть ее, создав видимость, что все «так и было».

Но на этот раз лучше было обойтись без «фирменного знака». Молния на барсетке коротышки оказалась хлипкой и, издав странный звук, что-то вроде «флипп», разъехалась в разные стороны. Все бы ничего, но «флипп» тотчас же заставил коротышку обернуться. Растерянное лицо Джим, ее облик сразу же навели его на определенные подозрения. Но Джим не дала ему определиться до конца. Она сделала несколько прыжков и оказалась от коротышки на недосягаемом расстоянии.

— Полиция! Эй, полиция! — завопил он, как будто его хотели зажарить на Рождество вместо традиционной индейки. — На помощь, ограбили!

Ах ты, отвратительный толстый пердун! Это тебе-то нужна помощь?! — выругалась про себя Джим и бросилась бежать.

Слава богу, бегала она отлично. «Если ты не умеешь бегать, — объяснял ей ее учитель, Билли Платина — так его прозвали за то, что он несколько лет отсидел за кражу платинового кольца, — то вором тебе не быть… Первый же клиент сцапает тебя и отдаст на растерзание фараонам. Я вот не слушал своего учителя и оказался там, где лучше не бывать…» Джим впитывала слова учителя и, перед тем, как совершить свой первый «набег», она нещадно издевалась над собой, пробегая несколько километров в день. Эти уроки не прошли даром. «Фараонам» до сих пор не удалось сцапать ее, но Джим все равно до смерти их боялась.

Вот и сейчас, когда она бежала от них во всю прыть, сердце ее билось где-то в области горла, да так, что Джим даже боялась его проглотить. Через некоторое время она осмелилась обернуться и убедилась, что ее опасения не напрасны: «фараоны» и не думали отставать. Они бежали за ней, не сбавляя скорости, и Джим поняла, что если она не прибавит газу, то непременно окажется в их руках… И Джим ускорила бег, пытаясь утихомирить разбушевавшееся сердце, которое вот-вот готово было выскочить. Только не из груди, а из горла, где оно выдавало по тысяче ударов в секунду…

Джим вспомнила слова Малыша Гарри, который частенько говорил ей насчет пристрастия к «фирменным знакам»: «Столько преступников попалось из-за этой ерундовины… Неужели ты хочешь, чтобы тебя записали в этот список?» Джим, конечно же, не хотела, и теперь до нее дошло, что Малыш Гарри был прав. Особенно хорошо дошло, когда она увидела перед собой забор, увенчанный острыми пиками.

— Черт тебя дери! — ругнулась она, чувствуя, как к глазам подступают слезы отчаяния. — Черт тебя разорви!

Джим обернулась — еще минута, и она будет в лапах «фараонов». Перед ее глазами встали все возможные ужасы тюрьмы. Джим снова посмотрела на забор. Пожалуй, свернуть себе шею или застрять на этих кольях все-таки лучше, чем оказаться за решеткой. Преисполненная решимости, она бросилась к забору.

Лезть было неудобно, но Билли Платина в свое время дал ей несколько грамотных уроков лазания. Кроссовки сами находили зазубрины на заборе и не скользили по прутьям. Это утешало. Интересно, у фараонов такая же удобная обувь? — мелькнуло в голове Джим. Она была уже почти наверху, и теперь ей осталось только аккуратно проскользнуть между кольев и спрыгнуть… Спрыгнуть?!

Джим посмотрела вниз и ужаснулась. Правильно говорят: лезть вверх гораздо проще, чем спускаться… Неужели она сможет это сделать, не переломав себе рук и ног? Ей придется прыгнуть, другого выхода нет… Джим сделала глубокий вдох и посмотрела на серый асфальт, который казался таким далеким и таким страшным… Но «фараоны» были гораздо ближе и куда страшнее. Поэтому Джим прыгнула, пытаясь сообразить, как лучше сгруппировать свое тело, чтобы приземлиться безболезненно…

Соприкосновение с асфальтом было весьма неприятным. Но все-таки не смертельным, чего боялась Джим. Она поднялась, превозмогая боль в ногах, и с удивлением почувствовала, что не только жива, но и цела… Отделалась парой ушибов и легким растяжением, с облегчением констатировала Джим. А теперь — вперед и только вперед. Перед тем, как снова побежать, она оглянулась назад и увидела смешную картину: два «фараона» пытались влезть на забор. Их ноги соскальзывали с прутьев, и они скатывались вниз, как маленькие дети, пытающиеся взобраться на ледяную горку.

Джим улыбнулась — кажется, все позади, — поцеловала колечко от пивной крышки и вознесла хвальбу Билли Платине. А потом побежала, правда не так быстро, как раньше. Но бежать-то уже было не от кого…

— Послушай, мама, я понимаю, что смерть дяди не очень-то тебя трогает. Но ты могла хотя бы сделать вид, что огорчена… — Майлс Вондерхэйм смотрел на свою мать Ульрику скорее суровым отеческим взглядом, нежели почтительным сыновним.

Впрочем, Ульрика давно привыкла к такому положению дел. К тому же это ее не слишком беспокоило. После смерти мужа единственным, что ее интересовало, были бриллианты, которые она с жадностью коллекционера скупала и раскладывала по всей квартире. Расточительность матери сказалась на наследстве не лучшим образом. Уже через несколько лет после смерти отца Майлса — Гила Вондерхэйма — наследство поредело настолько, что Майлсу пришлось всерьез задуматься о будущем.

Это туманное будущее нарисовала ему Ульрика, сообщив о том, что недавно умерший дядя — Патрик Вондерхэйм — упомянул его в завещании. Она еще не знала, сколько получит ее сын, но надеялась, что завещание Патрика позволит ей не чувствовать угрызений совести за растраченное наследство Гила. Майлс был прав: смерть сводного брата мужа не очень-то волновала Ульрику. Она никогда не любила этого «выскочку и чудака» — ведь он, в отличие от ее мужа, не был законным сыном старика Вондерхэйма. Но самое страшное прегрешение ныне почившего дяди Патрика заключалось в том, что он получил большую часть денег, оставленных стариком.

— Как это так! — причитала Ульрика после похорон деда Майлса. — Родному сыну оставить меньше, чем приемному! Жуткая несправедливость!

Майлс не считал, что это так уж несправедливо. Патрик Вондерхэйм, несмотря на свою чудаковатость, всегда был душевным человеком и заботился о приемном отце до самой его смерти. В то время как Гил Вондерхэйм был занят лишь делами и деньгами, которые приносили эти дела… Может быть, это было правильно, но, так или иначе, большую часть денег старика Вондерхэйма получил приемный сын, чем вызвал недовольство у всей семьи. Правда, чудаковатый брат оказался совершенно нежадным человеком и предложил Гилу разделить все по справедливости. Но гордый Гил отказался: ему было тяжело признать, что приемный брат оказался куда великодушнее его…

Теперь пробил час и самого Патрика Вондерхэйма. Он доживал свой век в предместьях Блуфилда, в маленьком городке Блумари, где его никто не навещал. Известие о его смерти получила Ульрика, но обратила на него внимание только потому, что в нем говорилось о наследстве. А поскольку Патрик Вондерхэйм был бездетным мужчиной, у Ульрики были все основания предполагать, что какая-то часть денег перепадет ее сыну, племяннику Патрика.

Майлс не разделял точку зрения матери. Во-первых, он все же переживал из-за смерти дяди и даже чувствовал угрызения совести из-за того, что не навещал его в последнее время. А во-вторых, он сомневался, что «Чудила», как Патрика называли в семье, оставит что-нибудь племяннику, с которым у него не было близких отношений. Майлс подозревал, что Патрик распределит деньги весьма оригинальным образом. Ведь прозвище «Чудила» он получил именно потому, что его решения были зачастую чудаковатыми, странными.

Но мать есть мать, с ней невозможно не считаться. И если Ульрика настаивала на том, что Майлсу лучше поехать в Блумари и выслушать дядюшкино завещание, то он должен был поступить именно так… По крайней мере, узнав о том, что дядя ничего не оставил Майлсу, Ульрика успокоится. Правда, в адрес дядюшки посыплется немало колких слов и язвительных замечаний, но Чудиле и при жизни было наплевать на мнение невестки, а после смерти — и подавно…

— Если бы я делала вид, что переживаю из-за смерти Патрика, я бы лицемерила, — ответила Ульрика сыну тоном драматической актрисы. — Но мы ведь оба знаем, что я его не любила, Майлс… Более того, терпеть не могла… Неужели ты хочешь, чтобы твоя одинокая несчастная мать предавалась такому пороку, как лицемерие?

— Мама… — почти простонал Майлс, опасаясь, что Ульрика начнет развивать эту тему. — Пожалуйста… Ты же знаешь, я вовсе не хочу, чтобы ты лицемерила. Толика участия, сочувствия — вот, собственно, и все, что я имел в виду. Впрочем, оставим это. Если ты настаиваешь, я поеду в Блумари. Но, пожалуйста, не рассчитывай на то, что дядюшка упомянул меня в завещании. Чем слаще иллюзии, тем тяжелее с ними прощаться…

— Хорошо, хорошо, — обрадованно кивнула Ульрика. Дело сделано — ей удалось уговорить сына поехать в Блумари. Теперь ее миссия выполнена, и она спокойно может отправиться домой. К своим милашкам, своим зайкам, своим лапочкам… Своим восхитительным и бесподобным драгоценностям… — Кстати, — улыбнулась она Майлсу, элегантно поднимаясь с кресла, — вчера я купила перстень с потрясающим бриллиантом… Американская бриллиантовая огранка… — мечтательно прищурилась Ульрика, вспоминая свое приобретение. — Если бы ты видел, какая у него игра… Если бы его можно было перенести на небо, он сиял бы, как самая яркая звезда…

Майлс кивнул и вяло улыбнулся. Одержимость матери переходила все границы. Неужели, кроме драгоценных камней, их свойств и огранки, ее ничего больше не интересует? Впрочем, с этим оставалось только мириться. Ульрика уже не в том возрасте, чтобы меняться. Да и потом, разве его мать когда-нибудь была другой?

Между Блумари и Блуфилдом была такая же разница, как между городом и деревней. Несмотря на похожие названия, эти города были такими же разными, как брюнетка и блондинка.

Огромный Блуфилд вмещал в себя богатые кварталы с роскошными домами, дорогими магазинами и женщинами, словно рожденными среди роз, благовоний и покрытых бархатом бутылок с дымящимся шампанским. Но в этом городе были и бедные районы, где люди как будто не знали о том, что такое ванна и человеческий язык… Майлс был как-то раз в одном из таких районов и испытал несказанное отвращение к тому, что увидел…

В Блумари, маленьком городке, не чувствовалось ни роскоши, ни бедности. Он как будто находился в четвертом, утопическом измерении и равнодушно взирал на условности других городов. Здесь не было роскошных особняков, но и не было убогих домишек. И, несмотря на это, дома не напоминали яйца в инкубаторе. Они отличались друг от друга и цветом, и архитектурой, и дизайном маленьких уютных двориков. Это удивило Майкла, привыкшего к тому, что вокруг — либо роскошь, либо полнейшее убожество.

Адвокатская контора, в которой должны были зачитать дядино завещание, находилась в получасе ходьбы от автостанции, на которую приехал Майлс. Он уже пожалел, что поленился забрать из ремонта свой серебристый «ниссан», — перспектива идти пешком от станции его не очень-то прельщала. Ну ладно уж, пробурчал он про себя, по крайней мере осмотрю окрестности и подышу свежим воздухом.

Майлс поднял воротник своего черного классического пальто, чтобы противостоять ветру, и пошел в сторону аллеи, которую отгораживал от проезжей части невысокий резной заборчик. Деревья, растущие по краям дорожки, потеряли последние листья и выглядели довольно уныло в свете декабрьского солнца. Майлс вообще не очень-то любил зиму, а в Блумари, как и в любом маленьком городке, зима рано показала свои зубы. В Блуфилде все еще царила госпожа Осень, а здесь твердая земля уже покрылась льдистой коркой инея.

Зато воздух в Блумари действительно был свежим. Его не смогло отравить зловонное дыхание автомобилей. Хотя Майлс настолько привык к загазованности родного города, что воздух Блумари казался ему удивительным. Каким-то хрустальным, звонким и странным на вкус… Майлсу вспомнилось раннее детство, когда родители возили его за город. Эти поездки были такой редкостью, что Майлс помнил их все.

Он миновал длинную аллею, перешел дорогу, прошел еще немного вперед и уперся в красное кирпичное здание с надписью, сделанной большими белыми буквами: «Адвокатская контора Рэйнольда Слоутли». Майлс вздохнул с облегчением: ему не пришлось плутать по переулкам и расспрашивать прохожих. Не снимая черных кожаных перчаток, он позвонил в дверь. Ему открыла женщина с лицом, напоминавшим пожухший лист. Через ее тонкую кожу, сморщенную от времени, проступали прожилки капилляров — совсем как у настоящего листа. Не похоже на Рэйнольда Слоутли, подумал Майлс. Кто это, интересно? Может, его секретарша? Хотя… она слишком стара для этой роли…

— Здравствуйте, я — Майлс Вондерхэйм, — представился Майлс. — Племянник… почившего… Патрика Вондерхэйма.

— Пожалуйста, проходите, — сухим, словно шелест листа, голосом, ответила женщина. — Мистер Слоутли ждет вас.

Она впустила его в контору и закрыла за ним дверь. Майлс почувствовал себя неуютно. На мгновение ему даже показалось, что это — вовсе не адвокатская контора, а похоронное бюро. Это ощущение прошло только после того, как женщина распахнула перед ним дверь в светлый и просторный кабинет Рэйнольда Слоутли. Майлс почувствовал облегчение, когда зимнее солнце, пробравшись через дырочки прозрачного тюля, ударило ему в глаза.

Рэйнольд Слоутли стоял спиной к окну возле большого деревянного стола. Он сдержанно улыбнулся Майлсу — учитывая повод, по которому молодой человек оказался в его конторе, — и кивнул ему.

— Насколько я понимаю, вы и есть Майлс Вондерхэйм? — Майлс кивнул в ответ. — А я — Рэйнольд Слоутли, адвокат. Можно просто Рэйнольд, без церемоний.

— Можно просто Майлс, — улыбнулся Майлс. Он огляделся по сторонам, но, к своему удивлению, не увидел в кабинете ни одного человека. — А где остальные? — удивленно поинтересовался он у Рэйнольда.

— Остальные? А мы больше никого и не ждем. Вы единственный, кого мистер Вондерхэйм упомянул в завещании… Впрочем, скоро вы и сами все поймете. Присаживайтесь, прошу вас.

Майлс рассеянно кивнул и сел на предложенный ему стул. Неужели его мать была права, и он — единственный наследник Патрика Вондерхэйма? Сердце у него взволнованно забилось. Не может быть… Если это действительно так, то мысли о работе в адвокатуре можно аккуратно собрать и положить на полочку забытых вещей… Это перспектива обрадовала Майлса. Ведь ему совсем не хотелось продолжать династию известных адвокатов, начавшуюся с его прапрадеда… Но он знал: радоваться пока рано. Кто знает, может быть, у Чудилы были немного другие планы по поводу наследника?

— Итак… — торжественно изрек Рэйнольд Слоутли, ковыряя ножиком сургучную печать на внушительном пакете. — Ваш дядя не просто оставил завещание… Он оставил вам кассету, на которой изложил все требования к своему наследнику. — Мисс Штайн, — обратился он к сухощавой даме, которая встретила Майлса. — Попросите мистера Маргита внести магнитофон и телевизор. Сейчас мы просмотрим запись, которую оставил Патрик Вондерхэйм.

Начинается, усмехнулся про себя Майлс. Патрик даже перед смертью не вышел из привычного образа чудилы… Однако Майлс испытывал невольную зависть к почившему дядюшке. Патрик Вондерхэйм мог позволить себе чудачества. В отличие от отца Майлса, да и самого Майлса…

Пожилой упитанный мужчина принес в кабинет видеомагнитофон и поставил его на деревянный стол. Ту же самую операцию он проделал и с телевизором. Майлс пытался понять, почему они не сделали этого заранее и заставили его томиться в ожидании. Может быть, Рэйнольд хотел, чтобы Майлс прочувствовал всю торжественность момента?