Стеф Пенни

Невидимки

Посвящается М.

I

ГРАЖДАНСКИЕ СУМЕРКИ

ВЕЧЕР

1

Больница Святого Луки

Очнувшись, я не могу вспомнить ровным счетом ничего, кроме одной вещи. Да и ту не то чтобы твердо: я лежу на спине, а верхом на мне скачет какая-то женщина. И подозреваю, все закончилось до обидного быстро, хотя, в общем-то, я продержался. Штука в том, что я осознаю собственные ощущения, но совершенно не представляю, что и как выглядело. Сколько ни стараюсь, не могу воспроизвести в памяти ни женского лица, ни окружающей обстановки. Вообще ничего. А я стараюсь, очень стараюсь, потому что меня это тревожит.

Постепенно всплывает еще одна подробность: вкус пепла.

Как выясняется, потеря памяти может оказаться самой пустяковой из моих проблем. С внешней точки зрения я нахожусь в состоянии «ограниченной вменяемости». К такому заключению пришли полицейские, навестив меня в больнице. Мне рассказали, что я на машине врезался в дерево, сметя перед этим изгородь в местечке под названием Даунхэм-Вуд, неподалеку от границы между Гэмпширом и Сурреем. Понятия не имею ни где находится этот самый Даунхэм-Вуд, ни зачем меня туда понесло. Равно как не помню ни чтобы я таранил изгородь, ни чтобы въезжал в дерево. С чего бы мне это делать? С чего бы вообще кому бы то ни было вытворять что-то подобное?

Медсестра сообщает мне, что, учитывая обстоятельства, полиция не собирается давать делу ход.

— Какие обстоятельства?

Это то, что я пытаюсь произнести, но получается не слишком разборчиво. Неповоротливый язык кажется мне разбухшим. Сестра, похоже, к такому привыкла.

— Я уверена, Рэй, что со временем вы сами все вспомните.

Она поднимает мою правую руку, лежащую бесполезным придатком, расправляет одеяло и снова укладывает ее на постель.

Судя по всему, произошло вот что.

Местный житель во время утренней пробежки заметил автомобиль, уткнувшийся в дерево в нескольких ярдах от обочины. Сообразив, что внутри кто-то есть, бегун рванул к ближайшему дому и вызвал полицейских. Те прибыли в сопровождении «скорой помощи», пожарной машины и спасателей с оборудованием для резки металла. К всеобщему изумлению, на человеке, которого извлекли из салона, не оказалось ни единой царапины. Сначала они предположили, что он пьян, потом решили, что тут не обошлось без наркотиков. Этот человек — я — сидел на водительском месте, но не мог ни говорить, ни двигаться, только конвульсивно подергивался.

Случилось это в первое августовское утро, которое плавно перетекло в молочную синь безветренного дня — именно такого, какими должны быть, но так редко бывают августовские дни.

Все это мне поведал не помню кто, когда я уже лежал на больничной койке. Этот не помню кто рассказал, что в первые сутки я не мог произнести вообще ничего: мышцы горла и языка были парализованы, как, впрочем, и все тело. У меня был сильный жар, расширенные зрачки и скачущий пульс. Когда я пытался говорить, вместо слов выходило какое-то нечленораздельное бульканье. Поскольку никаких внешних повреждений не наблюдалось, врачи дожидались результатов обследования. Оно должно было прояснить, явилось ли мое состояние следствием перенесенного инсульта или опухоли в мозгу или же и вправду было вызвано передозировкой наркотиков.

Я не мог закрыть глаза даже на секунду.

Но вроде бы меня не особо заботила причина такого состояния: не понимающий, на каком свете нахожусь, обездвиженный, в горячечном бреду, я очутился во власти какого-то кошмарного видения, в котором не в силах был разобраться. Впрочем, не уверен, что хотел этого. Оно не давало мне покоя, казалось воспоминанием, но я не мог помнить ничего подобного, потому что ни одна женщина, пусть даже самая загадочная, не может быть кошкой или собакой. Ни у одной женщины нет когтей и клыков. Ни одна женщина не способна наводить такой ужас. Я твержу это как заклинание. Я принимаю за воспоминания галлюцинации. Я тут ни при чем. Если мне повезет, все это окажется, как первые три серии в сериале «Даллас», просто сном.

Надо мной вдруг склоняется женское лицо; первое, что бросается в глаза, — массивные очки в черной оправе и высокий округлый лоб, обрамленный светлыми прядями. Чем-то она напоминает мне тюленя. В руках у нее папка с зажимом.

— Ну, Рэй, как вы себя чувствуете? Хорошие новости: у вас не инсульт…

Кажется, она меня знает. Я тоже откуда-то ее знаю. Наверное, бывает здесь каждый день. Говорит она довольно громко. Можно подумать, я глухой. Я пытаюсь высказать это вслух, но получается не слишком внятно.

— …и никаких признаков опухоли мы тоже не обнаружили. Так что нам до сих пор неизвестно, чем вызван ваш паралич. Но ведь он понемножку проходит? Вам сегодня уже получше? А правая рука так ничего и не чувствует?

Я пытаюсь кивнуть и выдавить из себя «да» и «нет».

— На томограмме не видно никаких признаков повреждения мозга, и это очень хорошо. Осталось получить результаты анализа на токсикологию. Судя по всему, в ваш организм попал какой-то нейротоксин. Возможно, это результат передозировки наркотиков. Рэй, вы принимаете наркотики? Или, может, съели что-нибудь ядовитое? Лесные грибы, например… Вы ели грибы? Или ягоды? Ничего в таком роде?

Я напрягаю память, пытаясь выудить что-нибудь из смутных, зыбких образов, которые теперь ее населяют. Да, я что-то ел, но вроде совсем не грибы. А уж наркотиков точно не принимал. Во всяком случае, сознательно.

— Вряд ли.

То, что у меня получается, звучит, скорее, как «фр… ли».

— А ничего странного вы в то утро не видели? Не припоминаете? Собака так и не вернулась?

Собака?.. Я что, рассказал о ней? Я уверен, что не называл никого собакой.

Имя на беджике, приколотом к нагрудному карману белого халата, начинается как будто бы на «Ц». И говорит она с резким рубленым акцентом — мне почему-то кажется, что он восточноевропейский. Впрочем, она испаряется вместе со своей папкой прежде, чем я успеваю разобрать оставшийся частокол согласных.

Я принимаюсь размышлять о повреждении мозга. Времени на раздумья у меня теперь хоть отбавляй — все равно ничем другим я заниматься не могу. Успевает стемнеть и снова светает. Глаза болят от недосыпа, но стоит закрыть их, как отовсюду, из каждого угла, ко мне начинают подкрадываться эти твари; в общем, я благодарен той неведомой причине, которая не дает мне уснуть. Малейшее напряжение мышц вызывает у меня одышку и лишает сил; правая рука бесчувственным отростком покоится на одеяле.

Из окна я вижу, как солнечный свет золотит листву вишневого дерева, и поэтому делаю вывод, что лежу на первом этаже. Но я не знаю ни в какой больнице нахожусь, ни как давно меня здесь держат. За окном жарко и безветренно, от зноя все вокруг кажется впавшим в спячку. После такого обилия дождей там должны быть настоящие тропики. В палате тоже жарко, так жарко, что нам наконец сподобились отключить отопление.

Настроение у меня не ахти. Я словно вдруг в одночасье превратился в глубокого старика: ем протертую пищу, моют меня посторонние, а когда ко мне обращаются, говорят громко и простыми фразами. Это не так уж весело. С другой стороны, и отвечать ни за что не надо.

И снова надо мной склоняется чье-то лицо, на этот раз мужское. Вот оно мне точно знакомо. Пушистые светлые волосы, спадающие на лоб. Очки в металлической оправе.

— Рэй… Рэй… Рэй?

Выговор выдает престижное образование. Мой партнер по бизнесу. Я не знаю, каким образом я оказался в этой палате, но знаю Хена: он чувствует себя виноватым. Равно как знаю и то, что никакой его вины в случившемся нет.

Я пытаюсь заставить свои губы произнести «привет».

— Ну как дела? — спрашивает он. — Сегодня ты выглядишь гораздо лучше. Я приходил вчера, помнишь? Все нормально, можешь не отвечать. Просто знай, что мы с тобой. Все передают тебе добрые пожелания. Чарли сделал для тебя открытку, вот, посмотри…

Он протягивает сложенный листок желтой бумаги с детскими каракулями. Я затрудняюсь определить, что именно там изображено.

— Это ты в постели, — поясняет Хен, — а это, думаю, термометр. Глянь-ка, у тебя на голове корона…

Я решаю поверить ему на слово. Он ласково улыбается и пытается примостить открытку на прикроватной тумбочке — между пластиковым стаканчиком с водой и салфетками, которыми мне утирали слюну, — но бумага слишком тонкая и никак не желает стоять.

Постепенно я обнаруживаю, что снова могу говорить — поначалу неразборчиво и бессвязно. Язык у меня деревянный. В этом я вижу сходство с Майком, добродушным бездомным пьяницей, который, по его словам, когда-то служил во французском Иностранном легионе. Мы с ним два сапога пара: оба частично парализованы, оба кричим по ночам.

Он рассказывает мне, как несколько месяцев назад его по пьяной лавочке разбил инсульт. Но в больнице он оказался не поэтому. После инсульта его ступни потеряли чувствительность, и он, сам того не подозревая, сильно обгорел на солнце, но сообразил, что дело дрянь, лишь когда ожог перешел в гангрену и начал смердеть. Теперь речь идет о том, чтобы укоротить Майка на несколько сантиметров. Он относится к этой перспективе с поразительным легкомыслием. Мы с ним неплохо ладим, но ладили бы еще лучше, если бы он не имел склонности разражаться среди ночи потоками французской брани. Как, например, вчера, когда меня сначала вырвал из бессонного забытья его пронзительный возглас, а потом крик: «Tirez!» Затем Майк испустил еще один вопль вроде тех, какие издают в фильмах о войне, когда вздымают на штыки соломенные чучела в форме. Я даже начал подумывать, не пора ли мне потихоньку спасаться бегством: в моем теперешнем состоянии у меня минут пять ушло бы только на то, чтобы добраться до двери, если он вдруг решит воплотить свой ночной кошмар в жизнь.

Майк не слишком распространяется о своей службе в легионе, но, узнав, что я частный сыщик, приходит в восторг. С тех пор он постоянно донимает меня просьбами рассказать что-нибудь из моей практики. («Эй, Рэй… Рэй… Ты не спишь? Рэй…») Я никогда не сплю. Заплетающимся языком я принимаюсь излагать истории, и постепенно язык заплетается все меньше и меньше. Я начинаю беспокоиться, как бы Майк не стал просить меня пристроить его в наше агентство, хотя, если подумать, куда ему теперь работать. Он интересуется, опасное ли это дело.

Я отвечаю не сразу:

— Обычно нет.

2

Рэй

Началось это в мае — в том месяце, когда все, даже частные детективы, должны испытывать радость и душевный подъем. Ошибки минувшего года остаются в прошлом, впереди возможна жизнь с чистого листа. Распускаются почки, вылупляются птенцы, а сердца людей полнятся надеждой. Все такое новое, зеленое, растущее.

Но мы — детективное агентство Лавелла и Прайса — сидим на мели. За последние две недели у нас был всего один заказ: расследование по подозрению в супружеской неверности, дело незадачливого мистера М. Мистер М. позвонил нам, долго мялся, а потом предложил встретиться в кафе, потому что зайти в нашу контору ему было стыдно. Оказалось, ему под пятьдесят. Бизнесмен, владелец компании по продаже офисной мебели. Никогда раньше с подобными просьбами ни к кому не обращался — за ту нашу первую встречу он повторил это по меньшей мере раз восемь. Я пытался убедить его, что, учитывая обстоятельства, его волнение совершенно естественно, но он так и не перестал ерзать на месте и поминутно оглядываться. Он признался, что чувствует себя виноватым уже только потому, что ведет со мной этот разговор, — словно поведать о своих проблемах профессионалу все равно что вытащить затычку из бутыли с едкой кислотой: невозможно потом закупорить без потерь. Я возразил, что, раз уж его мучают сомнения, беседа со мной положения не ухудшит, к тому же у него есть веские основания подозревать свою жену в неверности: ее задумчивость, необычные отлучки, новый, более сексуальный гардероб, недавно приобретенная привычка допоздна задерживаться на работе… Да тут и доказательств никаких собирать не нужно. Я мог бы сказать: послушайте, у вашей жены как пить дать роман на стороне, просто спросите ее в лоб, и она, вполне вероятно, с облегчением выложит вам все как на духу. Заодно и кучу денег сэкономите. Но я этого не сказал. Я взялся за дело и потратил пару вечеров на слежку за его женой, которая держала небольшой магазинчик безделушек на центральной улице.

На следующий же день после нашей беседы мистер М. позвонил мне: жена только что известила его по телефону, что вечером планирует устроить переучет. Я припарковался неподалеку от ее магазина и поехал следом, когда она отправилась в Клэпхем, где зашла в один из домов престижного квартала, населенного преимущественно семейными людьми. Не возьмусь утверждать наверняка, чем она занималась на протяжении двух часов двадцати минут, прежде чем выйти из дома, но мужчина, в чьем обществе я сфотографировал ее через день в баре (они держались за руки), определенно не тянул на роль подруги, к которой она якобы собиралась. Позвонив мистеру М., я сообщил, что мне есть что с ним обсудить, и мы встретились в том же самом кафе, где и в прошлый раз. Но я даже не успел ничего сказать, как он понял все без слов и разрыдался. Я отдал уличающие его жену фотографии, пояснил, где и когда они были сделаны, и стал свидетелем нового потока слез. На мое предложение спокойно поговорить обо всем с супругой мистер М. лишь упрямо покачал головой:

— Если я покажу ей эти снимки, она обвинит меня в том, что я шпионил за ней. А я и в самом деле шпионил. Это предательство доверия.

— Но она вам изменяет.

— Я чувствую себя последним мерзавцем.

— Никакой вы не мерзавец. А вот она ведет себя непорядочно. Но если вы выслушаете жену, у вас появятся все шансы наладить отношения. Нужно докопаться до причин, которые подтолкнули ее завести интрижку.

Я не большой специалист по этой части, но нужно же было что-то сказать. А говорить нечто подобное мне доводилось не так уж редко.

— Возможно, вы и правы, — всхлипнул он.

— Ну, во всяком случае, попытка не пытка?

Однако лица на нем не было; он утер слезы несвежим платком.

А вчера мистер М. снова позвонил мне, после того как поговорил с женой. Сначала он не стал показывать ей фотографии, и она принялась категорически все отрицать. Тогда он выложил их как аргумент, и она набросилась на него со всей яростью загнанной в угол изменщицы. Те, кто изменяет, вообще часто перекладывают свою вину на супруга, я уже это заметил. Жена потребовала от него развода…

Он снова разрыдался в трубку. Что тут поделаешь? Он не корил ни меня, ни ее, а лишь самого себя. Я сказал ему, что по большому счету это и к лучшему; если его жена настаивает на разводе, значит она хотела расстаться еще до того, как он затеял откровенный разговор. По крайней мере, я не стал затягивать процесс, чтобы выудить у мистера М. побольше денег, как на моем месте поступили бы беспринципные детективы. Подобные дела, из которых в основном и состоит наша работа, любого могут легко довести до депрессии, стоит только позволить.

День сегодня хмурый и ничем не примечательный. Часы в нашем офисе, расположенном над магазином канцелярских товаров на Кингстон-роуд, показывают почти пять. Я отпускаю Андреа, нашу секретаршу, домой. Все равно с самого утра только зря убиваем время. Хен где-то рыщет. За двойными оконными стеклами с двойным слоем пыли показывается из-за туч самолет и начинает зловеще медлительно снижаться. Во рту у меня кисловатый привкус; не надо было пить столько кофе. Пожалуй, думаю я, рабочий день уже можно считать законченным.

Но едва Андреа успевает скрыться, как в офисе появляется посетитель. Лет около шестидесяти, с зачесанными за уши седыми волосами, сутулый и с мешками под темными глазами. Мне достаточно одного взгляда, чтобы понять, кто он: есть в нем что-то такое, что сложно описать словами, но когда ты это видишь, ни с чем другим не перепутаешь. Большие кулаки втиснуты в карманы брюк, а когда он вытаскивает правую руку, чтобы протянуть ее мне, из кармана выглядывает свернутая в рулон пачка новеньких банкнот, и сделано это явно не без умысла. Я решаю, что он только что выиграл на скачках: от Сандан-Парка [Сандан-Парк — знаменитый ипподром в графстве Суррей, неподалеку от Лондона. (Здесь и далее примеч. перев.)] до нас не больше тридцати минут. В том, как он держится, нет ни капли вороватой нервозности, которую обычно проявляют люди, переступая порог детективного агентства. Вид у него уверенный и непринужденный. Он входит в мой кабинет как к себе домой.

— Увидел вашу фамилию, — сообщает он без улыбки после того, как расплющивает мою ладонь в рукопожатии, — ну и пришел.

И эти слова тоже совсем не похожи на то, что обычно говорят посетители. Как правило, им нет дела до того, кто вы и как вас зовут, — Рэй Лавелл в моем случае. Единственное, до чего им есть дело, это то, что в «Желтых страницах» вы располагаетесь под рубрикой «„Частные детективы“ — конфиденциально, эффективно, надежно». И они надеются, что вы сможете решить их проблемы.

У нас есть бланк, двойной, желто-белый, Андреа предлагает клиентам заполнить его при первом посещении. Все стандартные сведения плюс причина, которая привела их к нам, от кого они узнали о нас, сколько денег готовы потратить… все в таком духе. Кое-кто утверждает, что канцелярщина в нашем деле вещь излишняя, но я пробовал делать и так и этак, и поверьте мне, лучше уж сразу оформлять все отношения на бумаге. Многие не представляют себе, в какую сумму может вылиться частное расследование, так что ряд потенциальных клиентов идет на попятный сразу же, как только узнает об этом. Но с этим человеком я даже не тянусь к ящику с бланками. Толку все равно не будет. Я говорю это вовсе не потому, что он, вполне вероятно, не умеет писать, нет. Дело в другом.

— Лавелл, — продолжает он. — Я подумал, он из наших.

В его взгляде читается вызов.

— Чем могу служить, мистер?..

— Леон Вуд, мистер Лавелл.

Леон Вуд кряжист, с небольшим брюшком и красноватым от загара лицом. В наше время больше не говорят «видавший виды», но он производит именно такое впечатление. И одежда на нем выглядит солидно, в особенности дубленая куртка, которая добавляет ему добрых шесть дюймов в плечах.

— Моя семья, — поясняет он, — родом из западных графств; вы, возможно, знаете…

Я наклоняю голову.

— …И я знаком кое с кем из Лавеллов — с Гарри Лавеллом из Бейзингстока. С Джедом Лавеллом из-под Ньюберри…

Он наблюдает за моей реакцией. Я давным-давно научился не реагировать, не люблю выдавать своих эмоций, но Джед Лавелл, о котором он говорит, мой родственник — двоюродный брат отца. Если уж быть точным, к нему Джед всегда относился неодобрительно — а значит, и ко всем нам. Меня вдруг осеняет, что посетитель не просто увидел мое имя — он наводил справки и точно знает, кто я такой и с кем связан кровными узами, кому прихожусь родней. Впрочем, неважно.

— Наших в округе не так уж мало. Что привело вас ко мне, мистер Вуд?

— Это, мистер Лавелл, вопрос щекотливый.

— Именно такими мы здесь и занимаемся.

Он откашливается. У меня возникает предчувствие, что это надолго. Цыгане крайне редко приступают к делу прямо с порога.