~~~

Чуть выйдя из яркого тумана детства, Дональд осознал, что с трудом различает предметы на любом расстоянии. Дальше вытянутой руки все расплывалось: мелочи совсем пропадали из виду, люди становились неразличимыми. Он не узнавал друзей и даже своих домашних и перестал окликать знакомых на улице, потому что понятия не имел, кто они такие. Постепенно он приобрел репутацию нелюдима. Своим беспокойством он поделился с матерью, и она снабдила его парой неудобных очков в проволочной оправе. То было первое чудо в его жизни — очки вернули ему окружающий мир.

Вскоре после этого произошло второе чудо, связанное с первым. Стоял необычно ясный ноябрьский вечер, когда, возвращаясь из школы, он поднял голову и замер в изумлении. Прямо перед ним низко и тяжело висела полная луна, отбрасывая его тень на дорогу. Но челюсть у него отвисла оттого, насколько четко ее было видно. Он полагал (никогда, впрочем, об этом не задумываясь), что луна всем видится мутным диском. Как же может быть по-другому, если она так далеко? Но вот она перед ним во всех деталях: складчатая рябая поверхность с яркими равнинами и темными кратерами. Его новое, усиленное зрение позволяло видеть не только противоположную сторону улицы или доски с номерами гимнов в церкви, но простиралось на бесчисленные лиги в космос. Затаив дыхание, он снял очки — луна стала мягче, больше и как-то ближе. Все окружающее приблизилось, представ и более знакомым, и более угрожающим. Он снова нацепил очки, и все — расстояние, четкость — встало на свои места.

Тем вечером он возвращался домой, преисполненный восторга. Он громко смеялся, удивляя прохожих. Ему хотелось кричать, рассказывать всем о своем открытии. Он понимал, что для тех, кто видел с самого начала, все это не имеет никакого значения. И ему было жаль тех, кто неспособен оценить дар зрения так, как может утративший, а потом вновь обретший его.

Часто ли с тех пор он ощущал такой совершенный, всеподавляющий восторг? Честно говоря, ни разу.

Лежа на узкой неудобной кровати, Дональд смотрит на взошедшую над Колфилдом луну. Он снимает очки и надевает их снова, чтобы оживить в памяти тот восхитительный миг откровения. Он вспоминает уверенность, что ему явился проблеск чего-то исключительного, хотя толком и не осознает, чего именно. Теперь уже не кажется, что это значило слишком много. Но он привык разглядывать вещи на расстоянии, чтобы держать их в фокусе. Возможно, именно поэтому его привлекали числа с их немой простотой. Числа — это только числа. То, что можно свести к числам, становится упорядоченным и гармоничным. Взять семьи туземцев, живущих за частоколом форта Эдгар и доставляющих постоянную головную боль комиссионерам. Размножаются, мол, с угрожающей скоростью, производя все больше и больше ртов, которые вынуждена насыщать Компания. Отсюда и постоянное недовольство «дармоедами», которым вдобавок вечно требуется медицинская помощь. Тогда Дональд составил пронумерованный список работ, которые женщины выполняют для форта. Он перечислил стирку и уход за овощами, дубление шкур, изготовление снегоступов… и обозначил стоимость каждой работы, доказав, что Компания по меньшей мере ничего не теряет, оттого что индейцы обзаводятся семьями. Он гордился этим достижением, особенно с тех пор, как познакомился с женой Джейкоба и его детьми — двумя девочками, глядевшими на папиного бледнолицего друга огромными и ясными карими глазами. С одной стороны эти дети с их доверчивыми взглядами и малопонятными тайными именами, а с другой — меха, которыми живет Компания, хотя, если честно, ни у кого и тени сомнения не возникает, что здесь более важно.

Когда Дональд впервые попал в форт Эдгар, кладовщик по имени Белл показал ему все хозяйство. Дональд увидел конторы, переполненные жилые бараки, прилавки, индейскую деревню за частоколом (на соответствующем расстоянии), бревенчатую церковь, кладбище… и под конец огромные кладовые, где хранили меха, дожидавшиеся далекого путешествия в Лондон, где их обратят в звонкую монету. Белл оглянулся украдкой, прежде чем вскрыть тюк, и гладкие шкуры полились на земляной пол.

— Ну, вот о чем речь, — произнес он с эдинбургским акцентом. — В Лондоне эта партия будет стоить несколько гиней. Посмотрим… — Он встряхнул шкуру. — Это куница. Видишь, почему мы предпочитаем этих зверюг не стрелять — силки почти не оставляют следов, смотри!

Он помахал перед носом Дональда сплющенной лапой грызуна. Шкура была с головой — маленькая заостренная мордочка с плотно закрытыми глазами, словно бы зверек не мог вынести воспоминаний о том, что с ним случилось.

Он положил куницу, сунул руку в шкуры и быстро, словно фокусник, принялся показывать их Дональду:

— Это наименее ценные: бобер, волк и медведь, хотя и они вполне пригодны — в них хорошо заворачивать ценный мех. Пощупай, какие грубые…

Лоснящиеся шкуры с поджатыми остатками лап перекатывались у него в руках. Дональд взял протянутый мех и удивился, какой он на ощупь. На этом огромном складе смерти он чувствовал скорее отвращение, но, окунув руки в прохладную шелковистую роскошь, ощутил желание приложить мягкий мех к губам. Он, конечно, не стал этого делать, но понял, почему женщины с таким удовольствием набрасывают на плечи подобные штуки: чтобы иметь возможность, слегка наклонив голову, потереться щекой о мех.

Белл продолжал рассказывать, скорее себе самому:

— Но самая ценная… о, это черно-бурая лисица — она стоит дороже золота. — Глаза его заблестели.

Дональд протянул руку, чтобы потрогать мех, и Белл чуть было не отдернул шкурку. Серые, белые и черные оттенки густого и мягкого меха сливались в серебристое сияние; он струился, словно насыщенный водный поток. Дональд убрал руку, так как Белл, похоже, был не в состоянии расстаться со шкурой.

— Ценней его только мех черной лисы, которая тоже водится далеко на севере, но ее можно не встретить годами. В Лондоне за нее отдадут сотню гиней.

Дональд в изумлении покачал головой. Когда Белл начал укладывать меха в деревянный ящик, нежно пристраивая посередине чернобурку, Дональд ощутил неудобство, словно бы вопреки всем усилиям Белла скрыть это он присутствует при некоем тайном акте сладострастия.

Сознание Дональда возвращается к настоящему. Он должен обдумать свой разговор с Джейкобом, чтобы, сопоставив факты, прийти к блестящему решению, так чтобы все встало на свои места, только вот фактов не хватает. Человек мертв, но никто не знает ни мотива, ни даже личности убийцы. Исследуй они жизнь Жаме от его печального конца вспять, узнай о нем все, — привело бы это к истине? Впрочем, он чувствует, что все это пустые размышления; невозможно представить, чтобы Компания решила выделить людей и время для поисков. Кто им этот Жаме?

Мысли его снова обращаются к Сюзанне. Он несколько минут сидел с ней в гостиной, и ни разу между ними не возникло неловкого молчания, и ему показалось, что она находит его интересным и внимательно слушает его. Он слишком нервничал тогда, чтобы получать удовольствие, но ощутил некое подобие счастья, распускающегося, словно почка после канадской зимы. Он снимает очки и за неимением прикроватного столика кладет их на пол у кровати, в надежде, что не наступит на них завтра утром.

~~~

Придя в себя после первого потрясения, я сознаю, что опасность не так велика. Стоящему в дверях человеку не меньше шестидесяти лет, вид у него ученый, и, что самое главное, он не вооружен. Выглядит он прямо-таки безупречно: породистое худощавое лицо, орлиный нос, зачесанные назад седые волосы открывают высокий лоб. Он кажется мне вполне добродушным. На самом деле для мужчины его возраста он (как это ни удивительно) просто красив.

У меня есть предосудительная привычка, весьма распространенная в наших краях, где акцент более не является надежным ориентиром, — судить о человеке по его атрибутам. Всякий раз встречая кого-либо нового, я бросаю взгляд на манжеты, башмаки, ногти и тому подобное, дабы определить его положение в обществе и материальное благополучие. Этот человек облачен в яркое пальто, хорошо сшитое, но видавшее лучшие дни, и хотя выглядит он аккуратно и чисто выбрит, башмаки его заношены до неприличия. В тот же миг, который мне потребовался, дабы прийти к этому заключению, я подмечаю, что он сходным образом инвентаризировал меня и, судя по всему, пришел к выводу, что я жена довольно зажиточного фермера. Трудно сказать, сделал ли он следующий шаг, решив, что я увядшая и, возможно, озлобленная бывшая красотка.

— Прошу прощения…

У него приятный голос с выговором янки. Сердце мое замедляет бешеную скачку.

— Вы меня напугали, — сурово произношу я, сознавая, что у меня все платье, а возможно, и волосы в муке. — Вы ищете мистера Жаме?

— Нет. Я слышал… — Он показывает на кровать и окровавленные одеяла. — Ужасное дело… ужасная утрата. Прошу прощения, мэм, не знаю вашего имени.

У него серьезная улыбка, и я понимаю, что он мне начинает нравиться. Я ценю хорошие манеры, особенно у того, кто застает меня на месте преступления.

— Я миссис Росс. Его соседка. Я пришла разобрать его вещи.

Я печально улыбаюсь, чтобы было видно, сколь нелегкая мне выпала ноша. Мне показалось или он действительно оживился при упоминании о вещах Жаме?

— Ах, миссис Росс, простите, что вас потревожил. Меня зовут Томас Стеррок, из Торонто. Адвокат.

Он протягивает руку, и я пожимаю ее. Он склоняет голову.

— Вы приехали осмотреть его имущество?

Адвокаты, судя по моему опыту, сами никуда не ездят, не вынюхивают в темноте и рук не пачкают. К тому же у них не в обычае изнашивать манжеты и носить дырявые ботинки.

— Нет, я здесь не по службе.

Не соврал. Совсем уж нетипичный адвокат.

— Это личный вопрос. Не уверен, к кому я должен с этим обратиться, но, видите ли, дело в том, что у мистера Жаме было кое-что весьма важное для моих изысканий. Он собирался прислать мне это.

Он медлит, оценивая мою реакцию — прямо скажем, изумленную. Обыскав всю хижину сверху донизу, я не обнаружила ничего, способного заинтересовать кого бы то ни было, особенно подобного человека. Полагаю, будь у Жаме такая вещь, он бы ее продал.

— Ценности это не представляет, — добавляет он. — Чисто академический интерес.

Я сохраняю молчание.

— Наверное, я должен вам довериться, — говорит он с застенчивой улыбкой. — Вы, наверное, сомневаетесь, правду ли я говорю, так что расскажу все с самого начала. Месье Жаме приобрел кусок слоновой кости, примерно такой величины… — Он показывает мне ладонь. — С рукотворными следами на ней. Возможно, этот предмет представляет собой археологическую ценность.

— Вы же назвались адвокатом?..

— Адвокат по профессии. И археолог по призванию. — Он разводит руками. Я озадачена, но он кажется искренним.

— Признаться, я не слишком хорошо его знала, хотя мне очень жаль, что он умер. Это случилось так… внезапно.

Полагаю, слово «внезапно» тоже подходит к случаю.

— Должно быть, кажется странным, что я приехал за этой вещью почти сразу после его смерти, но она действительно может оказаться очень важной. С виду она совсем невзрачна, и будет ужасно обидно, если ее выкинут, просто не зная, что это такое. Вот почему я здесь.

Его взгляд, открытый и несколько неуверенный, совершенно меня обезоруживает. Даже если он врет, я не могу себе вообразить, какую он может представлять угрозу.

— Что вы, мистер Стеррок, — начинаю, — я вовсе не…

Внезапно я обрываю фразу, услышав кое-что еще — шорох камешков на тропинке за хижиной. Я тотчас хватаю стоящую на печи лампу.

— Мистер Стеррок, я вам помогу, если вы поможете мне и сделаете то, что я скажу. Пойдите спрячьтесь в кустах у реки. Ничего не говорите. Если вы останетесь незамеченным, я расскажу вам все, что знаю.

В изумлении он разевает рот, однако движется с впечатляющей для мужчины его лет живостью: в тот момент, когда я заканчиваю говорить, он уже за дверью. Я задуваю фонарь, закрываю и заматываю дверь проволокой, прежде чем скрыться в кустах заросшего сада Жаме. Мысленно я благодарю Жаме за отсутствие садоводческих амбиций: здесь таких, как мы, и дюжина спрячется.

Стараюсь раствориться в кустах и чувствую, как нога погружается во что-то мягкое и мокрое. Шаги приближаются, в руке темной фигуры качается горящий фонарь.

К моему невообразимому изумлению, это Ангус.

Светя себе фонарем, он открывает дверь и заходит в дом. Я жду довольно долго, замерзая в насквозь промокшей туфле и гадая, когда же Стерроку надоест и он выйдет из своего укрытия, предпочтя говорить с вновь прибывшим, а не с безумной женщиной. Наконец Ангус появляется снова и заматывает проволоку на двери. Почти не оглядываясь по сторонам, он шагает по тропинке, и вскоре даже свет его фонаря скрывается из виду.

Вокруг темнота, хоть глаз выколи. Я неуклюже выпрямлюсь, так что трещат суставы, и вытаскиваю ногу из мерзкой жижи. Чулок тоже промок. Отыскиваю спички и не без труда ухитряюсь зажечь фонарь.

— Мистер Стеррок, — зову я, и пару мгновений спустя он вступает в круг света моего фонаря, отряхивая от листьев поношенное пальто.

— Что ж, прямо приключение какое-то, — улыбается он. — Кто он, этот джентльмен, от которого мы прятались?

— Не знаю. Слишком темно, чтобы разглядеть. Мистер Стеррок, я прошу прощения за все это; вы, должно быть, неизвестно что обо мне думаете. Буду откровенной, как вы были со мной, и, возможно, мы сможем друг другу помочь.

С этими словами я отпираю дверь, и снова ужасный запах чуть не валит меня с ног. Если Стеррок это заметил, он неплохо скрывает свои чувства.

Большинство мужей, чьи жены скрываются в сумерках и возвращаются затемно вместе с незнакомым мужчиной, не будут столь обходительны, как Ангус. Это одна из причин, почему я вышла за него замуж. Сначала он мне доверял, а теперь не знаю, может, не считает меня способной возбудить в ком-либо греховные помыслы или его это просто не заботит. Совершенно незнакомые люди редки в Дав-Ривер; обычно они служат хорошим поводом для праздника, но Ангус лишь поднимает взор и невозмутимо кивает. Опять же, возможно, он заметил его у хижины.

О себе Стеррок рассказывает совсем немного, но за ужином у меня складывается о нем определенное представление. Представление о человеке с дырявыми башмаками и пристрастием к хорошему табаку. Человеке, с таким аппетитом поглощающем свинину с картошкой, как будто неделю не видел приличной пищи. Человеке учтивом, умном и, похоже, разочарованном жизнью, но не лишенном честолюбия, судя по тому, как ему хочется добыть этот маленький кусок кости, чем бы он ни был.

Мы говорим с ним о Фрэнсисе. Дети, бывает, теряются в лесу. Это известно. Мы неминуемо переходим к обсуждению сетоновских девочек. Как и всем по эту сторону границы, ему о них известно. Стеррок обращает внимание на разницу между сестрами Сетон и Фрэнсисом, и я соглашаюсь, что Фрэнсис — вовсе не беззащитная маленькая девочка, но, признаться, это не слишком утешает.

Иногда замечаешь, что смотришь на лес другими глазами. Иногда он перестает быть просто скопищем деревьев, обеспечивающим нас кровом и теплом и скрывающим наготу земли, чем ты вполне доволен. А иногда, как сегодня, это огромное темное пространство, конца которого тебе никогда не увидеть, обладающее не только длиной и шириной, чтобы поглотить тебя, но и глубиной неизмеримой, и еще неизвестно чем.

А иногда вдруг ловишь себя на том, что смотришь на собственного мужа и гадаешь: тот ли это честный малый, которого ты знаешь — кормилец, друг, отпускающий глупые шутки, которые тем не менее заставляют тебя улыбнуться, — или в нем тоже есть глубины, доселе тебе неведомые? Чего можно от него ждать?

~~~

За ночь резко падает температура. Когда Дональд стирает с оконного стекла иней, его приветствует мир, припорошенный снегом. Он думает, каково было Джейкобу ночевать в конюшне. Джейкобу не привыкать к холоду. Прошлая зима — первая для Дональда в этой стране — оказалась сравнительно мягкой, но все же потрясла его. Это зубодробительное утро — всего лишь первая ласточка.

Нокс договорился с одним из местных, чтобы тот вместе с Маккинли отправился вдогонку за французом. С кем-то достаточно непритязательным, чтобы Маккинли не пришлось делиться с ним славой… Дональд тут же отбрасывает эту мысль, как слишком уж немилосердную. Последнее время у него все больше и больше таких мыслей. Вовсе не этого он ожидал, покидая Шотландию; огромная уединенная земля влекла обещанием чистоты, — казалось, суровый климат и простая жизнь отточат характер, избавят от изъянов. Но все оказалось совершенно по-другому — или, возможно, изъяны были слишком глубокими. Наверное, в первую очередь виновата слабость его моральных устоев.

После отъезда Маккинли, до последней минуты немногословного и раздражительного, Дональд засиживается за кофе в надежде увидеть Сюзанну. Конечно, само по себе удовольствие — сидеть за столом, накрытым белой льняной скатертью, разглядывать висящие на стенах картины, в то время как тебе прислуживает белая женщина — пусть даже неотесанная ирландка, или задумчиво уставиться на пламя, и все это без грубых шуток в его адрес. Наконец терпение его вознаграждается, и обе девушки занимают свои места за столом.

— Ну, мистер Муди, — говорит Мария, — выходит, вы стоите на страже нашей безопасности, в то время как остальные преследуют подозреваемых.

Просто невероятно, как сумела Мария одной фразой заставить его почувствовать себя трусом. Он старается, чтобы слова его не прозвучали оправданием:

— Мы ждем Фрэнсиса Росса. Если сегодня не вернется, мы отправимся за ним.

— Вы же не думаете, что он мог это сделать? — очаровательно сдвигает брови Сюзанна.

— Я о нем ничего не знаю. А вы как считаете?

— Я считаю его семнадцатилетним мальчишкой. Довольно привлекательным, — украдкой поглядывая на него, отвечает Мария.

— Он милый, — опустив глаза, соглашается Сюзанна. — Застенчивый. У него не много друзей.

Мария саркастически фыркает. Дональд думает, что перед Марией с ее язвительностью и Сюзанной с ее красотой любой юнец станет робким и неуклюжим.

— Он с нами не слишком общался, — добавляет Мария. — Да и ни с кем, насколько я знаю. Просто он всегда кажется каким-то трусоватым. Он не охотится и вообще не делает ничего, чем занимаются остальные мальчишки.

— А чем занимаются остальные мальчишки? — Дональд пытается утвердить дистанцию между собой нынешним и семнадцатилетним, когда он тоже не охотился и без всяких сомнений был бы назван трусоватым этими молодыми особами.

— Ой, знаете, они сбиваются в кучки, разыгрывают друг друга, напиваются… И тому подобная чепуха.

— Вы полагаете, тот, кто ничего подобного не делает, и убийство совершить неспособен?

— Нет… — Мария задумывается. — Он всегда кажется угрюмым и… ну, в общем, в тихом омуте черти водятся.

— Вот однажды, я помню, в школе, — говорит Сюзанна, и лицо ее светлеет. — Думаю, ему было около четырнадцати, и другой парень, Джордж Притти, что ли?.. Нет-нет, это был Мэтью Фокс. Или…

Она хмурится, вспоминая. Сестра насмешливо поглядывает на нее.