Стефани Блэйк

Тайные грехи

МАРА ПЕРВАЯ

Глава 1

Утром 8 ноября 1960 года Мара Роджерс Тэйт проснулась, трепеща от возбуждения.

«Сегодня особенный день, – сказала она себе. – Всего через несколько часов американская история изменит свой курс».

Теперь, после двадцати лет холода и мрака, забрезжила надежда на лучшее, более яркое и счастливое будущее – перед страной открывались новые горизонты. Хотя уже давно закончилась самая жестокая и дорогостоящая война в истории человечества, война против оголтелых маньяков-нацистов и милитаристов Страны восходящего солнца, оставалась «холодная война» против Советского Союза, война с непредсказуемыми последствиями. А чего стоила бесславная гражданская война, развязанная охотником за ведьмами сенатором Джозефом Маккарти? Но была еще и трагедия корейской войны, когда Соединенные Штаты, этот гигант, отличающийся наивностью ребенка, после ста шестидесяти лет неуязвимости получили горький урок – убедились в том, что бессмысленно вести войну за дело, обреченное на поражение, бессмысленно сражаться с ветряными мельницами. А затем последовали мирные годы, когда Айк [Президент Эйзенхауэр. // (здесь и далее примечания редактора) ] спокойно просидел восемь лет в Белом доме… Теперь все это в прошлом.

Мара никогда не забудет тот знаменательный день – она сидела на поле Мемориального стадиона в Лос-Анджелесе и, затаив дыхание, слушала, как подсчитывают голоса… Их подсчитывали штат за штатом, а потом объявили:

– Тысяча пятьсот двадцать один голос отдан за Джона Фицджеральда Кеннеди. Он выдвинут кандидатом на пост президента Соединенных Штатов от демократической партии…

Это сообщение привело Мару в состояние экстаза, сопоставимого только с чувственным наслаждением. Она улыбнулась и прикрыла глаза: казалось, в голове заиграл целый оркестр – слышался звон цимбал, слышался рокот барабанов, слышалась музыка небесных струн, и все эти волшебные звуки сливались в удивительную симфонию. Вот-вот должен был взмыть занавес перед финальной сценой: после двадцати лет безнадежности в конце туннеля засиял свет, подобный свету яркой звезды.

Прекрасная Америка стояла на пороге новой эры, сулившей гармонию и дружбу со всеми народами, сулившей процветание, о котором мечтали когда-то отцы-основатели, поставившие свои подписи под Декларацией независимости.

Мара отбросила одеяло и спрыгнула с огромной кровати, которую один из ее любовников, увидев впервые, сравнил с панельной доской в кабине «Боинга-707».

И это не было преувеличением: четыре ряда кнопок в изголовье, циферблаты, рычаги, выключатели плюс миниатюрная панель с переключателями телефонных линий; с кровати также осуществлялся контроль за проигрывателем довольно сложной системы и радиоприемником. Кроме того, имелись пять телевизоров, вмонтированных в широкую настенную полку в дальнем конце комнаты, и кинопроектор, установленный позади кровати. Зеленая ручка напомнила ту, что Мара видела в кабинах для голосования. Ручка приводила в движение скользящую перегородку, за которой находился бар, оснащенный всем необходимым – вплоть до машинки для колки льда.

Мара задумчиво положила ладонь на эту ручку и осторожно погладила гладкую пластиковую поверхность. Через несколько часов она войдет в будку для голосования и отдаст свой голос за Джонни и остальных демократов. Она нисколько не сомневалась в исходе выборов. Когда будет произведен окончательный подсчет голосов, Джон Фицджеральд Кеннеди станет тридцать пятым президентом Соединенных Штатов.

И тут – словно для того чтобы умерить ликование по поводу неминуемой победы Джонни – в душу закралась несопоставимая горечь, и сердце сжалось от боли: вдруг Мара особенно остро ощутила свою личную потерю. Теперь навеки ушла восхитительная и незабываемая идиллия, когда-то разделяемая с возлюбленным. Никогда уже не испытает она того наслаждения, что дарили прикосновения его рук к ее трепетной плоти, живо отзывавшейся на ласки, никогда не насладится его мускулистым и прекрасным телом.

Рука Мары судорожно сжала пластиковую ручку. Она стиснула зубы, и из горла ее вырвался не то вздох, не то короткий стон. Мара вздрогнула – и тут же нервно рассмеялась. Затем встряхнулась, точно собака, выбравшаяся из воды.

Мара Роджерс Тэйт прежде всего была реалисткой и считала прагматизм своей жизненной философией. Никто не может рассчитывать на постоянный выигрыш, никто не может надеяться на то, что брошенные кости покажут самое большое число, – ничто не длится вечно.

– Задай им жару, Джонни, – пробормотала она и, обнаженная, зашлепала по полу босыми ногами, направляясь в ванную.

Мара была типичной представительницей семейства Тэйтов, представительницей третьего поколения нищих англо-валлийских эмигрантов – они приплыли из Европы четвертым классом на торговом судне и сошли на берег в нью-йоркском порту на острове Эллис в один из хмурых апрельских дней 1876 года. Семья эта состояла из Дрю и Гвен и их потомства – Эмлина, Аллана, Джилберта, Дилана и Мары (Мары Первой).

Получив разрешение на проживание в Соединенных Штатах, Дрю вложил все семейные сбережения в две повозки и лошадей, и семья двинулась на запад, в Аризону. Дрю очень торопился, уже несколько лет им владела навязчивая мысль – с тех пор, как он прочел заметку в «Кардифф геральд». В заметке сообщалось о нехватке опытных шахтеров на серебряных, золотых и медных рудниках бесплодной Аризоны.

– Эти неженки не переносят жары, – говорил Дрю своим сыновьям, следовавшим по стопам отца и работавшим на угольных шахтах Кардиффа по семейной традиции Тэйтов, не прерывавшейся на протяжении многих поколений. – Но мы можем их кое-чему научить, если речь идет о горном деле. По сравнению с нашим адом, с нашими валлийскими угольными копями, где мы работаем семь дней в неделю по двенадцать часов в день, Аризона покажется нам раем, уик-эндом на Брайтон-Бич, где только и дел, что разгребать песок.

В один из зимних дней 1876 года глава семьи заявил:

– Я купил билеты в Америку. Мы отплываем весной.

Дрю подхватил тринадцатилетнюю Мару, усадил себе на колени и прижал к груди.

– Моя милая, а ты что об этом думаешь? Все еще ждешь с нетерпением, когда мы отправимся в Америку?

Внешне тоненькая и хрупкая, Мара была ловкой и сильной. Ее густые черные волосы, ниспадавшие до самой талии, обрамляли овальное лицо с безупречно чистой смуглой кожей. Огромные темные глаза девочки горели особенно ярко, когда она была возбуждена, как в эти минуты.

– Не могу дождаться, папочка. Жду с того самого дня, как ты впервые заговорил об Америке. Я перечитала все, что могла достать о Соединенных Штатах, особенно об Аризоне. Ты знаешь, что она была открыта испанским священником в 1539 году? А на следующий год другой священник оказался первым белым человеком, увидевшим Большой каньон.

– Большой каньон? – Отец смутился.

– Это одно из величайших чудес света. Он глубиной в милю и шириной в четырнадцать миль, а длина его – двести миль. Можешь себе представить такое ущелье?

Все с интересом слушали рассказ девочки об истории страны, которой суждено было стать их новой родиной.

– Первые настоящие шахты появились в Аризоне в 1854 году, когда один военный, капитан, набрел на богатые залежи серебряной и медной руды…

Дрю Тэйт с широко раскрытыми глазами, полными изумления, слушал свою юную дочь. Девочка, как выяснилось, прекрасно изучила историю Аризоны, изучила во всех подробностях, так что не зря отец гордился Марой. Ночью, лежа в постели, он говорил жене:

– У этого ребенка в голове больше мозгов, чем у всех остальных наших детей, вместе взятых. – Дрю криво усмехнулся и добавил: – Больше, даже если к ним еще и нас с тобой прибавить.

Перед тем как войти в ванную, Мара Третья обратила взгляд к портрету своей бабушки, писанному маслом и висевшему напротив ее кровати. Частенько по ночам, когда ее мучила бессонница, когда мозг ее работал точно капризный и своевольный компьютер, ежедневно впитывающий огромный объем информации – она являлась одним из совладельцев международной финансовой империи, ворочавшей многими миллиардами долларов, – Мара зажигала свет и всматривалась в лицо своей бабушки Мары Первой, всматривалась так, будто искала моральной поддержки, рассчитывала получить совет.

Мара рассказывала о своих проблемах, а старая женщина, казалось, слушала ее с выражением понимания и глубокого интереса, и Маре чудилось, что глаза на портрете оживают; бабушка очень редко разочаровывала внучку.

«Ну это и не проблема вовсе, моя девочка. Предложи им только побольше денег, дай гарантии, подпиши долговые обязательства. Неужто они откажутся от такого предложения?»

Подобный ответ мог вызвать у молодой женщины разве что тихий смех. «О, бабушка, и как это мне самой не пришло в голову?»

«Рано или поздно пришло бы, детка».

И Мара Третья готова была поклясться, что бабушка при этом подмигивала ей.

В этом имени – Мара Третья – не было ничего искусственного. Бабушка носила свой титул так же, как мать, Мара Вторая, носила свой, предпочитая называться Тэйт – Мара Юинг Тэйт.

«Тэйт есть Тэйт есть Тэйт», – как сказала бы Гертруда Стайн, [Стайн, Гертруда (1874–1946) – американская писательница, модернистка. Перефразированная здесь цитата стала девизом ее последователей; подобная игра со словом порой доходила до абсурда: «Роза есть роза есть роза…»] заметила про себя Мара, вставая под душ и поворачивая золотые краны. Не прошло и пяти минут – столь тривиальным нуждам Мара посвящала минимум времени, – как она уже вышла из-под струи воды и завернулась в широкое махровое полотенце. Протерла уголком полотенца запотевшее зеркало в человеческий рост, вмонтированное в дверь, и оглядела себя. Это была вдумчивая и объективная оценка: высокий патрицианский лоб, высокие скулы, под ними – чуть впалые щеки, обтянутые все еще безупречной кожей, тонкий орлиный нос с изящным вырезом ноздрей и широко расставленные серо-голубые глаза, кристально ясные, хотя она и работала у себя в офисе до четырех утра. Мара провела по шее тыльной стороной ладони – кожа под подбородком не провисала, а в густых и длинных черных волосах, влажных после душа, не было ни одной седой пряди.

За этим последовало продолжение утреннего ритуала. Отбросив полотенце, Мара критически осмотрела свое тело: сначала – стоя лицом к зеркалу, потом – повернувшись боком, наконец, изогнувшись, она ухитрилась взглянуть на себя и со спины. Все было в норме – плоский живот, крепкие ягодицы и ни малейших признаков целлюлита на округлых бедрах. Приподняв ладонями груди, Мара, однако, нахмурилась.

«Похоже, моя девочка, грудь у тебя слегка обвисает», – сказала она себе.

Резким движением открыв аптечку, Мара извлекла из нее зубную щетку. Приподняв левую грудь, она подставила щетку под грушевидный холмик и отпустила грудь. К ее удовлетворению, щетка упала на кафельный пол. Если бы мышечный тонус грудной ткани обнаружил хоть малейшие признаки увядания, грудь придавила бы щетку.

Мара повторила эту операцию с правой грудью – результат оказался таким же. Улыбнувшись, она водворила щетку на место. Затем взяла полотенце, вытерлась и обмотала полотенце вокруг головы на манер тюрбана, после чего сунула ноги в красные бархатные шлепанцы и проследовала обратно в спальню. Надавив на скользящие дверцы тридцатифутового шкафа-купе, Мара оглядела свои бесчисленные туалеты и выбрала платье – бархатное, свободного покроя, отделанное цветастой каймой. Перехватив талию широким поясом, она вышла из спальни.

Когда Мара Роджерс Тэйт бывала в Нью-Йорке, где проводила добрых полгода, она жила в просторном восьмикомнатном сдвоенном пентхаусе с видом на Центральный парк. Жилище это окаймляли два патио, превращенные в зимний сад с разнообразными экзотическими растениями и кустарниками, в основном вывезенными из Аризоны. Был там кактус сагутаро – гротескная карикатура на человеческую фигуру, – покрытый бесчисленными складками и острыми шипами; уродливость этого растения отчасти компенсировалась белыми бутонами и пухлыми красными плодами. Росло в саду и множество других растений – столетники, колючие маки, пустынная марипоза, вербена, ноготки, вьющиеся растения с синими цветами, лиловые ломоносы, золотистая коломбина; был также участок, где высадили массу крошечных растеньиц, разглядеть которые удалось бы только сквозь сильную линзу, склонившись к самой земле. Скользящие стеклянные двери, выходившие в сад, теперь были закрыты – чтобы не впустить в дом ноябрьский шквальный ветер, яростно набрасывавшийся на верхние этажи башни, где помещалась квартира.

Напевая себе под нос песню победы, посвященную Кеннеди, Мара направилась к бару, встроенному в стену гостиной. Нажала на кнопку в панели красного дерева, и панель бесшумно отъехала в сторону. Этот бар мог бы поспорить вместимостью и ассортиментом напитков с барами лучших кафе и ресторанов Нью-Йорка. За спиной Мары раздался суровый голос:

– До завтрака, солнышко?! Только через мой труп!

Мара с улыбкой обернулась. Перед ней стояла Франсина Уоткинс, хорошенькая и стройная темнокожая женщина, совмещавшая обязанности ее личной горничной и компаньонки. На Франсине был сшитый на заказ серый бархатный костюм – бархат как бы смягчал строгость покроя.

– Я думала, что могу позволить себе выпить шампанского с апельсиновым соком. Ну, ты понимаешь… чтобы отпраздновать это событие.

Франсина заворчала:

– Пока что он еще не избран. Лучше бы тебе поостеречься, чтобы не сглазить.

Мара рассмеялась:

– О, помяни мое слово, его изберут! Ты ведь знаешь, интуиция никогда меня не подводит.

Темнокожая женщина в смущении отвела глаза. Мара сказала правду – она обладала даром предвидения, несвойственным простым смертным. Слово «простым» Франсина мысленно заключила в кавычки. Поверенный Мары, иногда, по случаю, становившийся ее любовником, не раз заявлял, что этот дар предвидения – довольно редкий случай экстрасенсорного восприятия, которое в просторечии называется вторым зрением. На Ямайке же, откуда происходили родители Франсины, это называлось вуду. [Языческая религия части негритянского населения Вест-Индии, связанная с исполнением многочисленных магических обрядов.]

– Звонила мисс Касл, но я сказала, что ты велела не беспокоить тебя.

Джин Касл была первой помощницей Мары и вице-президентом «Тэйт интернэшнл индастриз».

– Звонил еще кто-нибудь? Сара звонила?

Сара Коэн являлась исполнительным секретарем Мары и совершенным Пятницей женского пола.

– А она еще жива? Шучу! Звонила раз пять. Говорит, есть не менее десяти вопросов, по которым следует принять неотложные решения, а она не может сделать это без тебя. Видите ли, она не может! – воскликнула Франсина. И тотчас же перешла на свой обычный, принятый между ними тон, как бы имитируя дядю Тома. – Так маленькая мисси готова позавтракать? Хильда как раз приготовила для тебя вкусненький завтрак. Там всего понемножку – овсянка, кукурузный хлеб и жареная грудинка.

– Господи! Скажи Хильде, что я съем два яйца с тоненькими тостами и выпью черного кофе. Но сначала выпью своего апельсинового сока с шампанским.

И она потянулась к бутылке с этикеткой «Дом Периньон», с вечера поставленной охлаждаться в ведерко со льдом. Передала шампанское Франсине.

– Скажи Хильде, чтобы не спешила накрывать к завтраку, пока я не скажу. Мистер О’Тул появился?

– Работает в кабинете с восьми часов.

Мара покачала головой:

– Он спал часа три от силы. Мы задержались почти до четырех, проверяли отчетность.

Льюис О’Тул был главным бухгалтером компании и в настоящее время – возлюбленным Мары.

Мара направилась через холл к своему кабинету, и Франсина окликнула ее:

– Не задерживайся, солнышко. Хильда хочет поехать на рынок пораньше, и я собираюсь отправиться вместе с ней. Мне кое-что понадобится в аптеке. Что-нибудь купить для тебя?

– Нет, спасибо. И скажи Хильде – пусть не беспокоится о моем завтраке. Вы с ней можете заниматься своими делами. Я сама что-нибудь придумаю, когда поговорю с Льюисом.

Кабинет в апартаментах Мары походил на зал заседаний совета директоров компании. В центре помещался длинный полированный стол красного дерева, с каждой стороны которого стояло по четыре стула. Во главе стола стоял один стул – он приковывал к себе внимание, и все остальное по сравнению с ним казалось неприметным и незначительным. Неприметным казался и письменный стол у панорамного окна, даже кирпичный камин у стены.

Льюис О’Тул сидел во главе стола, и Мара видела только его кудрявые рыжие волосы – Льюис низко склонился над папкой, над одной из многих, в беспорядке разбросанных по столу.

– Доброе утро, дорогой.

Льюис поднял глаза, с явной неохотой оторвавшись от работы. Его глаза моргнули за линзами очков, казалось, он не сразу узнал стоявшую перед ним женщину.

– О, Мара… – сказал он наконец. – Который час?

– Почти одиннадцать.

Она мысленно отметила, что волосы его всклокочены, что на нем спортивные штаны и несвежая рубашка.

– Тебе бы не мешало принять душ, побриться и переодеться. Перед тем как мы поедем в офис, я хотела бы сделать остановку и проголосовать. Хочу позвонить Джеку и сказать ему, что мы в «Т.И.И.» все болеем за него, просто места себе не находим.

– Говорите только от своего имени, мисс Тэйт.

Льюис поднялся и потянулся – высокий, худощавый, жилистый; его глубоко посаженные синие ирландские глаза подчеркивали мужественность и чувственность черт.

– Знаю, что ты никогда не любил Джека Кеннеди, но не станешь же ты отрицать, что он на несколько голов выше этого хорька Никсона.

– Не стану, – кивнул Льюис. – Просто меня бесит, что ты все еще сохнешь по этому парню.

Она рассмеялась, показав белые зубы, которые можно было бы счесть совершенными, если бы не крошечная щербинка между передними верхними резцами. Отец Мары хотел исправить эту ошибку природы, когда она была еще ребенком, хотел прибегнуть к помощи стоматолога, но девочка решительно воспротивилась.

– Мне так нравится, – сказала она отцу. – Это делает меня непохожей на других.

Мара и в самом деле не походила на девочек со скобами, выправляющими зубы, – улыбки у них у всех казались одинаковыми.

– Когда я улыбаюсь, люди сразу видят в моей улыбке искренность и силу характера, – поясняла Мара.

И она была права. Мужчины с ума сходили от ее озорной, как у эльфа, улыбки, а женщины завидовали этой неповторимости.

– Я по нему сохну? Какой ты смешной, Льюис! По-моему, лелеять давно угасшее чувство – бессмысленная трата времени, своего рода мастурбация, мазохизм, если хочешь.

Он почесал в затылке и ухмыльнулся:

– Вот уж не думал, что мастурбацию можно назвать проявлением мазохизма. Но раз уж мы об этом заговорили, могу сказать: в юности я не на шутку опасался того, что на ладонях у меня вырастут волосы, а мошонка облысеет и сморщится.

Мара хмыкнула и подошла к нему вплотную. Рука ее скользнула под его пропотевшую рубашку и коснулась груди.

– Бедный ягненочек! Как скверно, что я тогда тебя не знала. Мы бы вместе сыграли в доктора и пациента и быстро бы избавили тебя от твоих завихрений на сексуальной почве.

Она улыбнулась, окинув взглядом его штаны, плотно облегавшие бедра.

– Позволю себе заметить, что я никогда не была девушкой «на мгновение», а сейчас – тем более.

Ее рука спустилась под резинку его штанов.

Льюис судорожно вздохнул, мускулы на его животе напряглись, а по всему телу пробежала дрожь.

– Ах ты… разнузданная бабенка!

– А ты сексуально озабоченный тип!

– Неужто ты хочешь заняться этим прямо здесь, на письменном столе?

– По правде говоря, не особенно. К тому же нас ждет вполне удобная кровать.

– А как насчет Франсины и Хильды?

– Они отправились за покупками. Давай не будем искать отговорок. Прошлой ночью ты вел себя так, будто тебя чем-то опоили. Ты разочаровал меня. Если не проявишь энтузиазма сейчас, можешь считать себя уволенным.