— Нет, — ответил я и испугался собственного голоса, эхом отозвавшегося в пространстве лестницы. — Я был в гостях!

Она улыбнулась, словно любой другой ответ испортил бы ей настроение на весь вечер. Довольная, как мне показалось, она плотнее завернулась в плащ и пошла к выходу, после чего пропала из виду под дождем.

Я был без зонта и уже хотел выйти на улицу, но оказалось, что везде, где была крыша или навес, группами стояли люди. От газетного киоска на другой стороне улицы поднимался пар, словно там был пожар и его только что потушили.

Я посмотрел на верхние этажи дома, прищурился из-за дождя, нашел окно, которое, как я подумал, было в ее квартире. Что я хотел увидеть? Может быть, тень на занавеске, как подтверждение? Почему никого не видно? Как узнать, что в этом доме пропала девочка? Почему этот дом, эта лестница, табличка на двери квартиры — все выглядит в точности так же, как и до происшествия? В тот вечер ее мама забыла купить молоко, так было написано в документах, она не забыла кукурузные хлопья, единственное, что девочка обычно ела на ужин, но забыла молоко, это дочка обнаружила, когда села ужинать, а до закрытия ближайшего магазина оставалось десять минут.

Я подошел к станции метро, включил мобильный телефон, бегом спускаясь по эскалатору, в этот же момент поступило сообщение, не надо и раздумывать, от кого именно. Потом еще одно. И еще. И затем еще. В вагоне подземки жуткий запах, словно в хлеву: испаряющаяся влага, вспотевшие люди, стоящие, прижавшиеся друг к другу, их мокрая одежда. Капли воды в виде жемчужин на оконных стеклах, которые побежали, как только вагон тронулся. Я нашел свободное место, но вонь была невыносимой, я сделал выдох через рот, нажал на кнопку телефона и увидел последнее сообщение от Анны-Софии, состоявшее только из двух вопросительных знаков.

Я посмотрел на окно. Капельки воды превратились в ветки деревьев. Было что-то нереальное в шуме и тряске, когда поезд набирал скорость. Казалось, что это приступ гнева. Висевшие в туннеле рекламные щиты проносились мимо, казалось, что они бросаются на окно, которое отбивает их атаку. Мы были в середине свистопляски, в середине бешеного разгона. Я посмотрел на ближайших пассажиров. Но они стояли, усталые, дремлющие, как будто ничто не могло произойти такого, что может изменить привычный ход их жизни.

Если вспомнить, я довольно сильно опоздал, естественно было бы предположить, что она окликнет меня, заслышав, как я открываю дверь. Но получилось по-другому, заявлять о своем присутствии нужно было мне. Я услышал, как она что-то сказала, но не разобрал слов. И я не понял, из какой комнаты она говорит. Я надеялся, что она в гостиной. Это означало, что она уже встала и оделась.

Она сидела на диване, прикрывшись пледом, свет выключен. Экран телевизора светится, но звук так приглушен, что невозможно разобрать ни слова. Я подошел и поцеловал ее в голову.

— Где ты был? — Она говорила тихо, едва шевелила губами.

— Пришлось нанести визит.

— Кому?

— Как ты себя чувствуешь?

— Так же, как и раньше. Все начинается днем.

Она застонала и что-то прошептала.

— Что ты говоришь? — Я повысил голос, надеясь, что она в ответ сделает то же самое.

— Мне кажется, я схожу с ума, — ответила она.

Я посмотрел по сторонам. Занавески спущены. Ваза и светильник, которые обычно стоят на обеденном столе, теперь были на полу, а на столе что-то лежало.

— Может быть, прибавить света?

Я наклонился к ней и зажег одно из двух бра над диваном. Она тут же закрыла глаза рукой.

— Пожалуйста.

Краткий миг света сделал темноту еще более глубокой, комната стала казаться невероятно огромной, бесконечной, несколько секунд мне казалось, что мы стоим на открытом воздухе, над нами небо.

— Почему ты так задержался? — спросила она.

— Мне передали новое дело. Надо было побывать кое у кого.

— И у кого же?

— У матери одной пропавшей девочки.

— Дома?

— В каком смысле?

— Ты был у нее дома?

— Да.

— Она хорошенькая?

— Хорошенькая? О боже. Я не думал об этом.

— Не думал? Почему ты говоришь так, а не говоришь попросту «да» или «нет».

— Потому что я не думал об этом. Потому что не об этом думаешь, когда говоришь с человеком, потерявшим ребенка.

Она замолчала.

— Ты ела?

Она не ответила.

— Приготовить тебе что-нибудь?

Она что-то буркнула.

— Что ты сказала?

— Кажется, я не хочу есть. А ты поешь.

Я вышел в кухню. Холодильник был приоткрыт. Бутылка минеральной воды не влезала в холодильник, и дверка не могла закрыться, что-то на верхней полке дало течь, отчего на полке ниже была мокрая наледь. На кухонном столе лежал надрезанный сыр. Я достал колбасу с перцем, банку майонеза, несколько помидоров, пачку масла, срезал отвердевший ломтик сыра, вынул хлеб и положил все это на поднос вместе с двумя тарелочками и столовыми приборами. Потом поставил вариться кофе, налил себе красного вина из картонной коробки. Пар из кофеварки был похож на тучу за окном, из которой без конца лил дождь.

Я отнес поднос в комнату, освободил для него место на стеклянном столике перед диваном и сел рядом с ней. По «ящику» передавали какую-то дискуссию, я узнал некоторых участников, но не слышал, о чем они говорили. Попробовал заставить ее есть, но она отказалась. Я прибавил звук, вышел на кухню и снова наполнил бокал. Мне показалось, что она опять убавила звук, когда я вернулся, но не был в этом уверен.

— Что это такое? — Я кивнул в сторону обеденного стола.

— Персидская шуба.

— Зачем она тебе?

— Пробую починить.

— Разве она тебе нужна сейчас?

— Разошелся шов.

Я распустил галстук и расстегнул верхнюю пуговицу рубашки, в комнате было душно.

— У тебя жар? — спросил я.

Она сидела, подтянув плед к подбородку. Я попробовал подправить плед, но она только еще плотнее закуталась. Я переключил канал, скоро начнется выпуск новостей. Она молчала. Спустя какое-то время она поднялась, ее мобильный телефон скользнул при этом на пол.

— Ты придешь? — спросила она.

На ней была ночная рубашка, теперь я это видел.

— Скоро.

— Завтра тоже пойдешь к ней?

— К кому?

— Ты знаешь, о ком я.

— Не знаю.

— Значит, пойдешь, — сказала она. — Ну хоть бы честно признался, Кристиан, вместо того чтобы вешать мне лапшу на уши.

Я включил бра после ее ухода, свет резанул глаза. Я поднял ее мобильный телефон, нажал на «Отправленные сообщения», дошел до моего имени. Строчки покатились, получился столбик, у которого не было конца, за последним именем опять первое, и так бесконечное число раз.

...

Кристиан

Кристиан

Кристиан

Кристиан

Кристиан

Кристиан

Кристиан

Кристиан

Кристиан

Взяв пульт, я несколько раз переключил каналы, на одном из них только что начался фильм. Титры скользили по лобовому стеклу и капоту автомобиля, который медленно ехал по улице. Казалось, на блестящем капоте отражаются огни неоновой вывески. Я остался смотреть, но не вникал в интригу, а только машинально отмечал все ошибки сценариста, когда он старательно описывал работу полиции. Попробовал представить себе, сколько полицейских, вместе взятых, было во всех фильмах, которые мне довелось посмотреть. Попытался представить их в виде толпы, целого моря людей, которое походило на волнующееся под ветром пшеничное поле, некоторые в форме, другие в гражданской одежде. Потом я подумал обо всех фильмах про полицейских, которые снимались и, наверное, всегда будут сниматься, по крайней мере до тех пор, пока в мире совершаются преступления, пока в мире творится зло, с которым кто-то должен бороться, восстанавливая справедливость.

На следующий день в газете появилась короткая новость, один столбик всего, и маленькая фотография, та самая, которую печатали все газеты в первые дни после ее исчезновения. Фотография была из семейного альбома и выбрана не потому, что была самой лучшей, а потому, что была самой последней. Снимок сделан в кафе боулинг-клуба, и на фотографии, как я знал, по бокам стояли ее подруги, она держала в руке стакан газировки, но здесь остались только голова и часть плеча, в результате увеличения все совершенно неузнаваемое. Зрачки были ярко-красными. Почему не взяли на себя труд обработать фото? Ну кто сможет узнать этого красноглазого монстра в ребенке, встреченном в толпе на улице? Никто не сможет. В течение первых недель шел поток сообщений. Звонили из всех уголков страны, звонили даже из-за границы, ее встречали в фойе кинотеатров, на автобусных остановках, на железнодорожных станциях, в аэропортах, в кафе, в автомобилях и автобусах, среди ночи на улицах, в переулках — местах скопления проституток, в парках, где торговали наркотиками, видели одну и вместе с каким-то провожатым. Один пожарный, вышедший на пенсию, позвонил из Греции и уверял, что видел ее на пляже, в бикини синего цвета, в сопровождении немецкой супружеской пары, которая внимательно следила за каждым ее шагом.

«НИКАКИХ СЛЕДОВ. Прошел год с момента исчезновения Марии (14)» — так было написано под фотографией. Эти скобки сопровождали ее со дня исчезновения. Она перестала быть Марией, она превратилась в «Марию (14)». Ее изъяли из мира живых в тот день, когда первые газеты опубликовали эту новость.

Заявление об исчезновении поступило вечером 27 апреля. Однако родители хотели, чтобы это как можно дольше не попадало в средства массовой информации. Как будто тут пролегала невидимая пропасть между надеждой и глухим отчаянием. До тех пор, пока не было сообщений в газетах, они верили, что она вдруг позвонит и попросит их заехать за ней в какое-то место. Но наконец всем стало ясно, что тянуть дольше нельзя и следует обратиться за помощью к соседям по району, по городу, к соотечественникам со всей страны, и обратного пути не стало. В спешке была созвана импровизированная пресс-конференция. На протяжении трех недель самые крупные газеты вели отдельную рубрику «Дело о похищении Марии». Потом все было сведено к проскальзывавшим иногда заметкам, периодически публиковалась страница, где суммировались все данные расследования до этого момента, чаще новость выражалась словами: «Ничего нового». Шум улегся. Со временем все дошло до полной тишины, до молчания, оказалось разобранным на части, словно строительные леса, которые уже нельзя снова пустить в ход.

Всё, если не считать безмерного ужаса ее родителей.

Вместо двадцати сотрудников следственного управления стали работать двенадцать. Вместо двенадцати восемь. Вместо восьми трое. Вместо троих один.

Двадцать — это означало, что ее найдут, возможно травмированную, но живую или же — кто знает — без повреждений, через несколько часов, через несколько дней… Вопрос был только в том, когда она вернется к своей матери.

Двенадцать — это означало, что надежды найти ее живой больше нет, но была уверенность найти труп, а затем установить того человека или тех людей, которые будут признаны виновными в похищении, приведшем к насильственной смерти.

Восемь — были последними, кто верил, что найдут ее тело, спрятанное где-нибудь в подвале, на мусорной свалке, на дне лесного озера, и что найдут, но не обязательно, а скорее — никогда не найдут того или тех, кто туда ее бросил.

Трое детективов должны были подготовить дело к закрытию, так чтобы не обидеть родственников. Они должны были собрать все данные и систематизировать их, чтобы можно было поднять бумаги в тот день — через неизвестное количество лет, — когда весенняя оттепель обнажит ее тело в месте, где искать ее никому не приходило в голову.

Эти трое были моими предшественниками, все это они должны были сделать. Так какого рожна мне нужно было в это дело вникать? Что выпадало на мою долю?

Рисберг объяснил мне, что им нужен от меня свежий взгляд, нужен пересмотр всех материалов человеком, который не участвовал в расследовании ранее. Зачем? Чтобы с чистой совестью закрыть дело. Последние полгода в деле практически не было продвижения. Моей задачей было суммировать анализ улик, сделать выводы и сдать дело в архив. Нужно было документально доказать, что все возможности расследования исчерпаны. В отчете должны написать, что в «Деле о похищении Марии» полиция сделала все, что было в ее силах. Юрист потом приложит заключение, что на основании чрезвычайно скудного материала, собранного следствием, очень трудно, если не сказать совершенно невозможно, предъявить обвинение кому бы то ни было из числа упомянутых в деле фигурантов, никто из которых не пошел на добровольное признание.

Я даже не сразу узнал ее голос, когда поднял трубку у себя в кабинете. Она сказала, что была в полной растерянности после моего ухода. Она ходила по квартире и думала о том, что именно ей тогда надо было мне сказать, что она хотела бы сказать еще, кроме того, что она уже сказала. Она не может вспомнить, сказала она, о чем мы говорили, сомневается, что было, а что не было сказано, не знает, привел ли наш разговор к чему-нибудь, не знает, что теперь будет. Спрашивала, не можем ли мы встретиться еще раз, сесть и спокойно поговорить обо всех деталях, и не потому, что она потребует от меня чего-то дополнительного, сверх того, что я в состоянии сделать, заверила она меня, а просто чтобы у нее имеется пища для размышлений. Она так и сказала — «пища для размышлений». Она не спала всю ночь, лежала и думала, пока не забрезжил рассвет. Не было никакой возможности успокоиться, все плыло перед глазами, она не способна сосредоточиться, не могу ли я помочь ей, чтобы она могла собраться с мыслями?

Когда я вошел в комнату, она уже накрыла на стол. На столе стояли чайник и тарелка с печеньем. Но в комнате, как мне показалось, произошли какие-то неуловимые изменения. Что-то стало другим по сравнению с прошлым разом. Теперь здесь не было холодно. Запах был не такой, как в прошлый раз. И раздавалось потрескивание горящего камина: за двумя стеклянными дверцами, почерневшими от копоти, можно было даже видеть огоньки пламени. Я подумал об Анне-Софии. Что-то меня всегда беспокоило, когда ее не было рядом со мной. Но по-видимому, она легче переносила мое отсутствие дома, когда я просто задерживался без предупреждения, чем когда я звонил и говорил заранее, что приду позже.

— Я вас ничем не угостила в прошлый раз, — сказала она, когда мы сели.

Я осмотрелся. Теперь не только у комнаты, но и у всей квартиры был приятный домашний вид, словно за минувшие сутки все вошло в свою наезженную колею, словно она приложила все усилия, чтобы показать свой дом с хорошей стороны.

Вот так, подумал я, все выглядело, когда здесь жила Мария. Мама девочки хотела показать, как тут было в прежние времена. И я попробовал представить себе того ребенка, который — до исчезновения — жил здесь, сидел на кухне за завтраком, вечером на диване у телевизора рядом с мамой, уходил, потом приходил, с которым мама разговаривала ласково, иногда сердито, — девочку с широкими скулами и двумя красными точками вместо глаз.

— Когда это случилось, — сказала она, — мне пришлось продумать все возможные варианты.

Она посмотрела на меня с потерянным видом.

— Абсолютно все. Понимаете?

Я сказал, что понимаю.

— Я подумала обо всех, кого знаю. Обо всех, кто хоть как-то соприкасался с Марией. Мне пришлось представить себе, не был ли это кто-то из них, не могло ли случиться, что это они… что-то сделали. Пришлось представить себе всех, кого я знаю. Я перебирала их одного за другим. Вспоминала все, что связано с ними. Пыталась дойти до каких-то особых ситуаций, связанных с ними и с ней, до чего-то сказанного, на что я не обратила внимания тогда, но что теперь могло оказаться важным. До чего-то, что может разоблачить их, показать на похитителя.

Она засмеялась, глядя в пустоту.

— Несколько дней я думала, что все они убийцы. Да и вы тоже…

— Мы?

— Полицейские. Ваши коллеги. Они все время хотели, чтобы я так думала обо всех, кто знал Марию, обо всех, кто с ней общался. Они спрашивали, не могу ли я вспомнить что-то такое, что может оказаться важным. Может послужить подсказкой, уликой. Казалось, они не отвяжутся до тех пор, пока я сама не назову им того, кто это сделал. Именно так мне казалось.

Она наклонила голову.

— Халвард тоже. Как-то ночью я сидела… Я думаю, что под конец я вспомнила каждую мелочь, каждое слово, которое мы сказали друг другу, каждый час, который мы провели вместе после рождения Марии. Я вспоминала обо всех случаях, когда он оставался наедине с ней, думала о самом ужасном, пыталась представить себе даже невероятное… Самое невероятное… Я видела, как это происходило… Снова и снова… Видела, как он крадет и убивает ее… Думала о днях, когда она бывала у него по выходным и по праздникам. Я вдруг вспомнила, что она почти никогда ничего не рассказывала, вернувшись от него. Она не рассказывала, что они там делали, как проводили время, бывали ли где-то вместе, нравится ли ей у него гостить. И тогда я подумала, что она что-то утаивала, что у нее были причины молчать и таиться… Господи боже! Это стало настоящим болезненным наваждением. Понимаете? Наваждением.

Когда я сказал, что понимаю, о чем она говорит, это не было ложью. Мне уже приходилось видеть такое. Приходилось и самому во время расследования просить несчастных жен подумать о мужьях как о возможных преступниках, предлагать пострадавшим подумать о друзьях как о жуликах или предателях. Никто не выходит из кабинета следователя, не получив травмы. Всех можно замарать, и подозрение, даже самое слабое, неаргументированное, похожее на тень сомнения, в репутации когда-то близкого человека сохраняется вечно.

— Боже мой, я говорю так, как никогда раньше не говорила. Я сожалею. Я так много думала обо всем этом.

Она тихо засмеялась.

— Я думаю, и это единственное, чем я занималась все эти месяцы. Думаю и думаю. Думаю, почему все так вышло у меня с Халвардом. Почему так повернулось. А еще думаю о тех днях, когда он здесь опять появился, сразу после исчезновения Марии. Он был в точности таким же… Таким, каким был когда-то давно… И я думаю, что он, может быть, и раньше притворялся, думаю, что та забота и внимание его по отношению ко мне было притворством, что он поступал так, оттого что считал себя обязанным так поступать в сложившейся обстановке. А вообще это ему несвойственно, несвойственно быть таким. Он по натуре молчун, закрыт, замкнут — вот это его. А все остальное только маска. Он надевает эту маску, когда ему нужно. Как вы думаете?

Ответа, как показалось мне, она не ждала.

— «Ну как, ты пришла в себя?» — сказала она. — Я помню, что такими словами меня окликнула мама после моего разрыва с парнем. Я тогда училась в старших классах и очень переживала.

Это вполне могло сойти за обыкновенную беседу двух старых друзей во время случайной встречи у кого-то из общих знакомых.

— Мне кажется, я знала уже тогда, что мы расстанемся, что вместе нам не быть долго. Жил во мне какой-то другой человек, который спокойно наблюдал за происходящим и знал, что с этим парнем я не смогу связать свою судьбу навсегда. Но мы сумели любить друг друга, несмотря ни на что. Проявили находчивость, мужество.

У нее во взгляде появилось что-то отстраненное.