Английские актеры, подобно персонажам, которых они играют, суть люди чрезвычайно стеснительные. Ироничность, неприязнь к себе, стыдливость, чувство вины и неловкости — вот состояния человека, которые мастерски, как признано всеми, передает английский актер. Макбет, благим матом кричащий о Дункане и кинжалах, Гамлет, прячущийся за остротами и поддельной эксцентричностью, оба они выглядят на фоне леди Макбет и Офелии людьми на редкость нормальными. Конечно, Лир составляет исключение, но ведь Лира, как все мы знаем, никто сыграть и не может, — по крайней мере, ни один британский актер. В том-то и дело.

Разумеется, если повернуть нашу подзорную трубу другой стороной и взглянуть на являющиеся отличительными признаками любого британца стеснительность, борьбу с собственными эмоциями и духовный запор, они тоже могут показаться нам признаками умственного расстройства, и потому мы получим определенные основания для утверждений о том, что как раз актеры-то, такие как я, и есть люди буйнопомешанные, между тем как не склонные к стеснительности, эмоционально открытые актрисы так же нормальны, как чайные ложки.

Но тут пусть уж тезаурус сам решает.

Техническая грамотность

Один знакомый показал мне недавно статью, напечатанную в детской «Книге о чудесах науки» 1930-х годов. Статья эта, выдерживая интонации детского изумления, рассказывала о новом явлении — электрических двигателях. Электрическим двигателям, уверяла статья, предстоит изменить мир. Очень скоро все уже привыкнут к их волшебным свойствам. К статье прилагалась большая, сделанная пером и акварелью картинка, изображавшая «Дом Будущего». На чердаке стоял огромный электродвигатель, от которого во все стороны тянулись приводные ремни — к водяным насосам, газонокосилкам, кухонным миксерам, стиральным машинам, мышеловкам, блендерам и бог знает чему еще.

В одном отношении статья была права: электродвигатели и вправду изменили нашу жизнь. Чего ее авторам предсказать, однако же, не удалось, так это того, что никакой нужды осваиваться с ними у нас не возникло — это им пришлось осваиваться с нами. Вместо огромных, стоящих на чердаках и управляющих всем на свете электрических двигателей мы обзавелись десятками электромоторчиков, разбросанных по нашим домам и работающих так, что мы их даже не замечаем. Видеоплеер, посудомоечная машина, садовая электрокосилка, электрическая бритва и индивидуальный беспроводной массажер — в каждом из них имеется свой моторчик. Как цивилизация мы обладаем большей, нежели финикийцы, грамотностью во всем, что касается электрических двигателей.

Когда в продаже появились домашние компьютеры, прогнозы делались самые отчаянные. «О господи, — восклицали многие, — в продаже появились домашние компьютеры, а я уже слишком стар, чтобы освоиться с ними. Мне и видеомагнитофон-то не по плечу, программировать его приходится моей четырехлетней дочери, — а уж компьютеры…»

Всем казалось, что населению нашей страны предстоит разделиться на два класса — компьютерный и бескомпьютерный — и люди, оказавшие во втором, будут беспомощно барахтаться в мире, понять который они никогда не смогут.

Пессимистические пророчества эти оказались такими же неосновательными, как и те, что делались относительно электродвигателей. Большая часть нынешних электронных устройств содержит чипы, которые, собственно говоря, и есть компьютеры, работающие, опять-таки, неприметно для нас.

Нам следует помнить, что если мы испытываем затруднения, пытаясь заставить видеомагнитофон записывать или компьютер — производить вычисления, то это не наша, а их вина. Домашний утюг, к примеру, который не смог бы делать свое дело без использования нами буквенно-цифровой клавиатуры, монитора и языка программирования, был бы просто смешон. Все это означало бы, что он плохо продуман, примитивен и бесполезен. Не менее смешон и компьютер, владелец которого вынужден возиться с командной строкой и мигающим курсором, низкоуровневым языком программирования операционной системы и толстенным руководством для пользователя. Чудовищные IBM PC, несколько лет назад наводнившие рынок, походили на первые автомобили, примитивные и шумные; работать на них могли лишь любители-энтузиасты, которым приходилось поднимать, образно говоря, капот через каждые шесть миль и ковыряться в магнето.

В семидесятые годы группа ученых, работавшая в Исследовательском центре компании «Ксерокс» в Пало-Альто (PARC), выдвинула идею устройства, названного ими «Dynabook», — компьютера размером с небольшую книжку, который не имел бы клавиатуры и с которым легко мог бы управляться, исходя из чисто интуитивных соображений, любой человек. Эта группа вовсе не собиралась производить такой компьютер своими силами, то, что она предложила, было всего лишь платоновской парадигмой, детали которой группа пыталась разработать. По ходу дела эти ученые создали систему, которую они назвали WIMP — по первым буквам английских наименований «окон», графических значков (иконок), мыши и раскрывающихся сверху вниз меню. То был «графический пользовательский интерфейс», позволявший обладателю компьютера работать с экраном, как с поверхностью письменного стола. Мы, люди, лучше всего понимаем аналогии. Кто из нас не предпочитает определять время по аналоговым часам, представляющим его как содержащее триста шестьдесят градаций и позволяющим нам с первого взгляда определять, сколько времени мы уже потратили и сколько у нас еще осталось, — вместо того чтобы получать от цифровых часов скудные сведения о том, что времени сейчас 19.38.01? И потому, когда в 1984-м корпорация «Apple Computers» взяла на вооружение технологию WIMP и предъявила нам «Macintosh», стало ясно, что появился «первый компьютер для всех», как то и было сказано в его рекламе.

«Голубой гигант», как прозвали IBM, наверстывал упущенное довольно медленно: его разработчики программного обеспечения создали операционную систему, сильно напоминавшую по стилю ту, которая использовалась «Apple». Время шло, быстродействие и память компьютеров росли, а цены на них падали, и вскоре даже на редкость удобные и производительные «Макинтоши» начали казаться неуклюжими и примитивными. Через несколько лет мы получим систему распознавания голоса, которая требует огромной памяти и скорости обработки. А специализированные компьютеры станут такой же неотъемлемой частью обстановки наших домов и офисов, какой давно уже стали электрические моторчики.

Все это заставляет людей, упивающихся своей технофобией и компьютерной безграмотностью, задумываться, от какой особенности современной жизни им следует ожидать очередных неприятностей. Не исключено, что таковыми окажутся попытки определить точный уровень потребности государственного сектора в заемных средствах. «Никак не могу добиться от этой клятой новомодной экономики, чтобы она заработала… У вас, случаем, нет пятилетней дочки?»

В «Виме» наша сила

Наша семья, как и миллионы домашних хозяйств страны, пользовалась чистящим средством «Вим». Это вовсе не составляло часть нашей политически или социально значимой покупательской стратегии, мы им просто пользовались, вот и все. Однако, если я, навещая чей-то еще дом, обнаруживал в нем другое чистящее средство, все во мне восставало.

— Мама! — шипел я. — У них «Аякс»!

Для меня все, чем пользовались мы, было самым правильным; незначительные отклонения вызывали во мне чувство неловкости, а подмен я не принимал ни в какую: если в других семьях обнаруживалась пачка «Омо» вместо «Персила» или овсяные хлопья «Квакер» вместо «Шотландских», если члены этих семей чистили зубы «Гиббсом», а не «Колгейтом», для меня это означало, что они перешли границы приличия и никаких чувств, кроме жалости к себе, внушить не способны.

То же и с политикой. Я годами безуспешно пытался представить себе, как может человек настолько лишиться стыда, что пойдет и, даже не покраснев, проголосует за лейбористов. Это почти так же страшно, как купить туалетную бумагу «Диксел» вместо «Андрекса».

На тот год, когда я обратился из омерзительного двенадцатилетнего отрока в отталкивающего тринадцатилетнего, пришлись всеобщие выборы. Как вы понимаете, в Северном Норфолке это стало поводом для серьезных волнений. Разумеется, наше жилище нельзя было сравнить, не покривив душой, с великими политическими домами прошлого, однако в то головокружительное, волнующее время к нам заглядывало многое множество людей, и это придавало ему сходство с Кливденом [Поместье лорда Астора в Таплоу, Букингемшир, в котором собирались в 30-е годы политики, выступавшие за умиротворение Германии.] во всей славе его. Довольно сказать, что по вторникам у нас с неизбежностью можно было увидеть представителя консервативной партии в Северном Норфолке, увлеченно обсуждавшего с бухгалтером этой партии в Эйлшеме темы, имевшие отношение к высшим должностным лицам всего графства. Временами у нас появлялся даже сам Член Парламента. И в таких случаях, должен вам сказать, «Вима» мы расходовали черт знает сколько. Меня не раз и не два отправляли в подвал за новой его порцией. Возвратившись, я смахивал с головы паутину, плюхал на стол банку с порошком и слушал, тараща от благоговения глаза, как вершатся вопросы государственного значения. На многие ли телеграфные столбы вдоль кроумерской дороги уже наклеены голубые плакаты партии, достанет ли мощности установленных на фургон «Моррис» громкоговорителей для того, чтобы разбудить жителей Норт-Уолшема, и кто станет подвозить престарелых избирателей в Бутонский избирательный участок?

Вот вам исторический факт: вопросы, которые разрешались за нашим столом мужчинами и женщинами, состоявшими в Ассоциации консерваторов Северного Норфолка, испытывавшими, быть может, легкое головокружение от запаха доброго старого «Вима», краснощекими от употребления овсянки «Шотландская» и, вне всяких сомнений, обезумевшими от мучений, кои доставляла им туалетная бумага «Андрекс», изменили судьбу всей страны. Благодаря нашим усилиям в Букингемский дворец был призван Эдвард Хит, и в молчании ночи темной мы, достойные и честные жители Восточной Англии, подняли за его здоровье бокалы, наполненные до краев наилучшим «Гиббсом».

А затем настал черед референдума об участии в Европейском сообществе, который сегодня мы назвали бы, разумеется, «Еврореферендумом». Примерно в то время я, по причинам, которые и до сих пор вполне уяснить не могу, решился на открытый бунт. Все еще сохраняя верность Партии, я пришел к заключению, что являюсь убежденным до фанатизма антиевропейцем.

Нечего и сомневаться в том, что это было глупой отроческой позой, попыткой продемонстрировать мою независимость, проложить, как мы теперь выразились бы, собственный курс.

Моими героями стали Барбара Кастл и, разумеется, Энох Пауэлл, которому я простил даже его изгадившее жизнь каждого школьника издание Фукидида; я зашел так далеко, что послал ему бессвязное письмо со словами преклонения и поддержки.

Минуло двадцать лет, и хоть теперь меня уже не волнует, какой туалетной бумагой я пользуюсь и какой зубной пастой питаюсь, а политические пристрастия мои окончательно отданы партии лейбористов, мнение по европейскому вопросу я меняю ежедневно, становясь, совершенно как душ в отеле, то слишком горячим, то слишком холодным. Время от времени я начинаю страшиться безликих технократов, а затем говорю себе, что, если уж на то пошло, так и в компании наших уайтхоллских хозяев приличной физиономии тоже не сыщешь. Политика диктата может в равной мере употребляться и Вестминстером, и Брюсселем, думаю я. И нельзя же сказать, что нам не дадут участвовать в выборах европейского правительства, верно? А если нынешняя рецессия есть часть общемирового спада, то имеет ли смысл понятие экономического суверенитета? Но тут я вспоминаю о возможности, которую на прошлой неделе столь ярко осветил в «Телеграфе» Макс Хэмс, о том, что Брюссель может запретить детям доставлять нам утренние газеты, и мигом даю задний ход.

В конечном счете клановость, которая начинается с того, что мы судим о людях по используемому ими чистящему средству, а заканчивается бомбардировкой Дубровника, это не та сила, с которой человеку стоит радостно себя отождествлять. В домах других людей тоже может порою найтись что-то хорошее.

Критическое положение

Несколько дней назад ушел на покой — к ликованию всех, кто любит театр и подвизается в нем, — один прославленный (в разумных пределах) театральный критик. Славой своей этот джентльмен был обязан, как мне представляется, скорее долголетию, нежели чему-либо другому, ибо работал он в лондонской вечерней газете, а тем из вас, кто живет вне пределов Лондона, вряд ли известна либо интересна карьера столичного журналиста.

Да, но ликование-то тут при чем? Вы, может быть, уже испугались, решив, что я вознамерился использовать несколько дюймов отведенного мне газетой пространства как оселок для оттачивания моего сугубо личного топора. Смею вас заверить, что не имею никаких, насколько я помню, персональных причин для нелюбви к этой довольно потешной персоне, являющейся «человеком театра» в такой же мере, в какой Аттила Гунн является федералистом, — как, собственно, и к любому другому представителю его жутковатой профессии.

Впрочем, личные чувства место тут все же имеют. Еще ребенком я видел по телевизору фильм «Зеленый человек» с Аластером Симом в главной роли. Любой, практически, фильм, в котором снимается этот несравненный актер, дает нам мгновения счастья настолько полного, насколько оно может быть полным в нашем подлунном мире. В этом фильме есть такая сцена: он пытается вытурить трех музыкантш из комнаты, которая нужна ему пустой, — одна из самых смешных, когда-либо запечатленных на целлулоидной пленке. Наблюдая ее, я корчился в судорогах наслаждения, и, что еще важнее, она внушила мне стремление как-то — все равно как — причаститься к миру, в котором совершаются подобные чудеса. Недавно этот фильм снова показали по телевизору. А за неделю до того он был описан в телепрограмме, предлагаемой нашему вниманию одной воскресной газетой, как «беспомощная и в конечном счете недостойная Сима демонстрация его возможностей». Ну хорошо, я вовсе не претендую на то, что мое мнение о фильме является обязательным для всех и каждого, — de gustibus [De gustibus non est disputandum — о вкусах не спорят (лат.).] и так далее, — но каков, однако же, тон этого высказывания. И до чего же он типичен для всех критических эскапад, внушающих нам недовольство критиками и отвращение к ним. Подловатое, претенциозное высокомерие выскочки, считающего, что он вправе называть артиста всего лишь по фамилии, осуждение фильма ex cathedra, [Непререкаемое, безапелляционное — букв. «с папского престола» (лат.).] холодное презрение, полное отсутствие чего-либо, хоть отдаленно напоминающего энтузиазм и любовь, — и ни единого намека на приязнь к тому, как это сделано, на удовольствие или какие бы то ни было чувства, испытываемые людьми, которые любят кино, любят комедию, драму, актерскую игру или повествование в любом его виде.

Сказав, что, если бы эти нелепые господа умели делать все то, о чем они судят, тратя на это дни своей жизни, [Как это ни удивительно, но, когда Милтон Шульман, критик, о котором шла речь в начале этой статьи, откликнулся на нее в газете «Стандард», он только это место и процитировал, попытавшись внушить горстке своих читателей и почитателей, будто я с важным видом рассуждаю о неспособности критиков делать то, о чем они судят, и позабыв упомянуть о том, что я назвал таковое суждение трюизмом. А затем он принялся перечислять великих писателей, бывших также и критиками. Логика, разумеется, ложная. Я вовсе не хотел сказать, что великий писатель не может быть критиком. Я говорил о том, что профессиональные критики писать толком не умеют. Все прочие мои доводы он с большим для себя удобством опустил. (Примеч. авт.)] я опустился бы до трюизма. Очевидным является и то, что последними смеются наши потомки. Кто и когда вспомнит о дрянного качества желчи, изливаемой людьми наподобие Мартина Кроппера, Майкла Коувени и Льюиса Джонса, кого сможет она вдохновить? «Ну перестань, Стивен, — могли бы сказать вы, дочитав до этого места, — не стоит обижать людей, не имея на то весомой причины». Ладно, согласен. Я тоже так думаю. Возможно, и боль, причиняемая критиками, ничего решительно не значит. Да-да, кое-кого их критические стрелы ранят, и ранят сильно, порою до слез. Как раз в минувшие выходные сэр Джон Миллс рассказывал мне о том, как он однажды сидел в своей гримерной перед зеркалом и вдруг расплакался, вспомнив, как отозвался о нем некий критик, имя которого он теперь уже напрочь забыл.

«Ах он бедненький, — возможно, скажете вы, — так его нехороший дядя обидел. А что, актерам мало платят? Если они так страдают от чьей-то ругани, пусть подыщут себе другое занятие». Быть может, оно и верно. Быть может, верно и то, что критики оказывают обществу добрую услугу, что самолюбие актеров, писателей и художников неплохо бы и поумерить, что публика нуждается в рекомендациях относительно того, как, где и когда ей лучше потратить свои деньги, вкушая плоды деятельности названных лиц, что необходимо выдерживать «стандарты».

Ну что же, все вышесказанное может составлять достойные и убедительные причины существования критиков. Дело, однако, в том, что по своей воле никто в это кошмарное ремесло не идет — кроме никчемных и обозленных отбросов общества, с которыми мы в итоге и имеем дело. Разве захочет порядочный человек потратить всю свою жизнь на составление кляуз и придирки? Да как он после этого спать-то будет ночами?

Вообразите себе картину: к райским вратам приближается критик. «Чем ты там занимался?» — спрашивает святой Петр. «Ну, — отвечает мертвая душа, — критиковал». — «Пардон?» — «Да знаете, другие что-то такое сочиняли, играли, картины писали, а я говорил об этом “беспомощно и неубедительно”, “напыщенно и тривиально”, “компетентно и приемлемо”… ну и так далее».

Полагаю, представить реакцию святого Петра вам труда не составит.

Критика подобна телесным наказаниям: ее можно считать полезной для тех, кого ей подвергают, однако перспектива получить в итоге людей, которым внушили, что избивать детей — дело самое благое, выглядит куда более страшной, чем мир, наполненный непоротыми юнцами. Возможно, «стандарты» искусства у нас и понизились, но не до уровня же стандартов критики, верно?