БРУКШОУ отходит к доске и начинает изображать на ней то, что показано на рис. 1.

рис. 1.

Во-первых, мы имеем Отличие.

Проводит вертикальную черту, разделяя доску на две равные части. В левом столбце ставит галочку, а в правом крестик. Рядом с галочкой появляется «О Отличие».

Затем имеется Отсутствие Отличия.

Пишет рядом с крестиком «ОО Отсутствие Отличия».

Отличие стоит пять очков, Отсутствие Отличия — минус пять. (Пишет «= 5» и «= –5».) Отличие присуждается за какой-нибудь полезный поступок, хорошую домашнюю работу или впечатляющее выступление в спортивном матче. Отсутствие Отличия — за антиобщественный поступок, плохую домашнюю работу или никудышное выступление в спортивном матче. Ученик, получивший три Отсутствия Отличия за один день, лишается сладкого до конца недели.

В правой колонке БРУКШОУ пишет: «3 ОО = на неделю без сладостей. Буква «д» выглядит у него довольно двусмысленно — ее легко перепутать с «б».

Более высокой обменной единицей является Плюс. Он стоит десять очков (пишет в левом столбце [см. рис. 1]: «+ Плюс = 10») или, в случае Минуса, минус десять очков. Плюс присуждается за превосходное поведение, превосходную учебу и превосходные спортивные достижения. Три Плюса в день дают право получить в «День сладкого» на десять пенсов дополнительных сластей. Должен добавить, что для «Выдр» таким днем является понедельник, для «Нутрий» — среда, для «Зимородков» — четверг, а для «Ловцов угрей» — пятница. (Пишет, опять-таки с двусмысленной д: «3+ = бесплатная сладость.) А вот три Минуса автоматически обеспечивают либо добровольную отсидку в школе после уроков, либо лишение сладостей до конца триместра. Решение принимает сам ученик. Добровольная отсидка или никаких сладостей. (Пишет: «3– = ДО или никаких сладостей.) И наконец, высшая из наград — Звезда. Звезда присуждается ученику только за работу, выполненную с особым блеском, за доблесть и инициативу, каких в его годы от мальчика ждать не приходится, или за совершенно выдающиеся спортивные достижения. Звезда оценивается в двадцать пять очков и в пять фунтов, выдаваемых для покупки сладостей в магазине. (Пишет: «* Звезда = 25 + 5 фунтов на сладости.) Противоположность Звезды, Черная дыра, встречается редко. Стоит она минус двадцать пять очков и присуждается лишь за грубые нарушения школьных правил — такие, как вооруженное ограбление, акт геноцида и мастурбация. Она влечет за собой немедленную порку, кроме того, виновный до конца триместра питается кухонными объедками и каждое утро ритуально с позором изгоняется директором школы с общей линейки. (Пишет: « Черная дыра = –25 Виновный получает порку, питается объедками и ритуально изголяется ДШ».) Таков порядок присуждения очков и метод их использования. Члены педагогического персонала, присуждающие эти отличия, заносят соответствующие сведения в «Домашний журнал», а директор школы раз в две недели лично подсчитывает очки каждого ученика и — суммарные — каждого «дома». Если выявляется ученик, у которого вообще нет никаких очков, его также лишают сладостей. Такой ученик далек от цели Чартэма — от стремления воспитывать мальчиков скучных и никогда не впадающих в крайности. (Пишет: «Нет очков — нет сладостей».) «Дом», который набирает к концу триместра наибольшее количество очков, получает звание «Заводилы» и возможность совершить поход — как правило, в кино или на берег моря. Мальчики из проигравшего «дома» занимаются чисткой школьного плавательного бассейна, что дает им образцовую возможность поразмыслить о своих недостатках, внося одновременно полезный вклад в общественную жизнь школы. Кроме того, их не допускают на просмотр кинокартины — чаще всего это волнующий фильм под названием «Пушки острова Наварон», — которую в конце каждого триместра показывают ученикам школы. Наша система справедлива, психологически обоснована и проста в применении. Если кто-то из вас захочет ввести ее в своей школе или колледже, в офисе, на фабрике либо в семье, я буду лишь рад обсудить ее с вами по окончании спектакля. Благодарю за внимание.

БРУКШОУ стирает все написанное с доски.

Что и возвращает меня к нашей теме, Доминик. Вчера вечером я занимался подсчетом очков и натолкнулся на весьма удивительное, наводящее на разнообразные мысли открытие.

ДОМИНИК. Какое же?

БРУКШОУ. Я говорю об очках, набранных за две недели Картрайтом.

ДОМИНИК. А. Угу.

БРУКШОУ. Дело в том, что благодаря ему «Зимородки» безусловно станут в этом триместре «Заводилами».

ДОМИНИК. Мальчик показал неплохие результаты, не правда ли?

БРУКШОУ. За две недели, Кларк, он ухитрился набрать восемьсот Отличий, семьдесят Плюсов и двадцать четыре Звезды! Он побил рекорд школы, живого места на нем не оставил.

ДОМИНИК. Ага.

БРУКШОУ. И за вычетом двух Отличий, все эти награды присуждены и подписаны вами, Доминик. В результате «Зимородки» набрали 5266 очков, мой мальчик. Больше, чем «Нутрии» и «Угри» вместе взятые. Ну? И что вы можете сказать в свое оправдание?

ДОМИНИК. Послушайте, Брукшоу, надеюсь, вы не полагаете, что я мошенничал с записями ради того, чтобы «Зимородки» получили кубок «Заводил», потому что, уверяю вас…

БРУКШОУ (усмехается). Боже милостивый, Кларк, я вовсе так не полагаю.

ДОМИНИК. О. Ну тогда ладно.

БРУКШОУ. Нет, мои обвинения гораздо серьезнее.

ДОМИНИК. О.

БРУКШОУ. Вот именно. Видите ли, поначалу я заподозрил, что это Картрайт подделал вашу подпись в «Домашнем журнале» против его фамилии. И решил поговорить с ним. Он очень милый паренек, этот Картрайт, открытое, чистое лицо, хорошие зубы. Я сразу поверил ему. Я состою в учителях достаточно долго, чтобы научиться понимать, достоин мальчик доверия или не достоин, и вскоре убедился, что он о своих колоссальных очках и знать ничего не знает. Тогда я решил копнуть глубже. Коротко говоря, я спросил у него, чем, по собственному его мнению, он заслужил столько Звезд и Плюсов. И тут, Доминик, мальчик самодовольно ухмыльнулся. Я не преувеличиваю, он действительно ухмыльнулся, причем самодовольно!

ДОМИНИК. Послушайте, я не…

БРУКШОУ. И то, что он мне поведал, оказалось самой поразительной и шокирующей историей, какую я слышал за тридцать лет учительства. За тридцать лет, которые, как я полагал, сделали меня невосприимчивым к…

ДОМИНИК. Ну и что же он вам поведал?

БРУКШОУ. А вот что, мистер Кларк. Со слезами, навернувшимися на его большие, удивительно синие глаза, он признался мне во всем.

ДОМИНИК. О.

БРУКШОУ. То-то что «О»!

ДОМИНИК. Во всем?

БРУКШОУ. Во всем.

ДОМИНИК. О господи. Э-э, а в чем, собственно, это все состояло?

БРУКШОУ. В том, что на протяжении двух триместров вы в поздние ночные часы давали ему в вашем жилище дополнительные уроки латыни и что во время этих уроков вы совершали над мальчиком плотское насилие, да еще и способами слишком гнусными и разнообразными для того, чтобы их можно было объять неповрежденным рассудком. Картрайт сообщил мне, сначала с гордостью, а затем, осознав с моей помощью всю серьезность и возможные последствия происходившего, со стыдом, что не осталось ни единой части его тела, да, собственно, и вашего тоже, которая не принимала бы участия в этих бесчинствах. Бесчинствах, среди коих числится, Кларк, — и в это мне, если честно, все еще трудно поверить, — числится изнасилование и растерзание… э-э… его подколенных сгибов. Ну-с, что вы на это скажете?

ДОМИНИК (негромко). Да. Все это правда. Правда. И подколенные сгибы мы тоже использовали. Собственно говоря, не один раз.

БРУКШОУ. Больше вы ничего сказать не хотите?

ДОМИНИК. И, рад сообщить вам об этом, не без определенного успеха. Хотя нам пришлось прибегнуть к небольшим количествам…

БРУКШОУ. А теперь послушайте меня, Кларк…

ДОМИНИК. Нет. Это вы меня послушайте…

БРУКШОУ. Да, но первое слово дороже второго…

ДОМИНИК. Да ладно вам. Просто выслушайте меня, и все. Как вам известно, Брукшоу, я — молодой человек, имеющий мало шансов на преуспеяние, и терять мне особенно нечего. В школе меня били — вот это вам, скорее всего, не известно. Я, видите ли, пытался бороться с тамошними филистимлянами. Идея моя состояла в том, чтобы противопоставить эстетическое начало атлетическому. Впрочем, одним из преимуществ атлета всегда была физическая сила, и потому я пережил мучения, и, должен вам сказать, немалые. Помимо того, что я был трусоват, меня отличали слабость и плохая координация движений, а варвары, похоже, получали удовольствие, ловя меня, когда я катался на роликовых коньках, сцепляя их висячим замком и отбегая на безопасное расстояние, чтобы полюбоваться оттуда, как я корячусь. В одном жутком случае с участием огнетушителя им почти удалось сломать мой крестец. Это я им простил, но никогда не прощу того, что они сломили мой дух. Я поклялся, что отомщу всей их ораве. Отомщу, внедряя мою веру в самый источник их существования, ведя в нем подрывную пропаганду. Я решил стать школьным учителем.

Я думал, бог весть почему, что в Кембридже мне будет житься полегче, что там могут найтись люди, которые разделяют мои цели и интересы, любят и понимают, подобно мне, Суинберна и Элизабет Барретт Браунинг. И испытал потрясение, обнаружив, что преобладающие эстетические ветра дуют там из Парижа, со стороны постмодернизма и американского романа, а все, что мне дорого, рассматривается под тем же холодным, резким, беспощадным светом, который всегда меня пугал. Мне официально заявили, что Суинберн, возлюбленный мой Алджернон, сентиментален и лишен конкретики. Так и получилось, что и в Кембридже я тоже оказался чувствительной душой, брошенной в мир литературных регбистов. В стране Руперта Брука, омываемой его рекой, осененной его кембриджскими небесами и затененной его каштанами и древними ильмами, меня окружали люди, глумившиеся над всем, что ему было дорого, и рифмовавшие Гранчестер с Манчестером. Я продрался сквозь Кембридж и вылез из него увядшей и растоптанной фиалкой. Наслаждение крылось для меня между бедер мальчика, которому еще не исполнилось пятнадцати, светловолосого и уступчивого, или между страниц романтического поэта, вздыхающего в своих стихах об утраченной любви и утраченной красоте. Кембридж не дал мне ни того ни другого. Насколько я знаю, ныне он готов дать и большее, но для меня слишком уже поздно обращаться к нему. И я приехал сюда — отчасти для того, чтобы посеять в умах и бедрах отданных мне на попечение мальчиков семена, из которых произрастут названные мной наслаждения, отчасти для того, чтобы укрыться от мира, ставшего для меня непонятным. Мне же поручили готовить их к общему вступительному по латыни и судить крикетные матчи. Как мучительно, как горько. Впрочем, и я узнал здесь дни безмятежности и покоя — я узнал Картрайта, «Зимородка». Он упоителен, Брукшоу, упоителен. Сияющее солнце, от одной улыбки которого созревают плоды и раскрываются цветы. Я не смог бы описать и малой доли прилежания, предприимчивости, чутья, увлеченности и поразительной отваги, кои он проявил, чтобы заработать для своего «дома» эти очки. И как-то воскресной ночью я прокрался, в одном лишь халате и шлепанцах, в учительскую, чтобы занести его достижения в журнал. Думаю, я понимал, что меня разоблачат, но я должен был сделать хоть что-то. (Вздыхает.) Там сидела Джейн, немного пьяная, пахшая «Гермоленом». [Антисептическая мазь компании «Байер» ядовито-розового цвета.] Рабочий день ее только что завершился, она даже не успела снять белую целлулоидную шапочку матроны. Она сидела в кресле — по-моему, в вашем — со стаканом джина в одной руке и сиропом от кашля в другой. Заметив, что я дрожу, — я пытался придумать, как мне, не привлекая ее внимания, вписать в «Домашний журнал» все эти очки, — она вдруг, без всякого предупреждения, расплакалась и принялась изливать мне душу. Оказывается, с первого же моего дня в Чартэме она мечтала о моем теле и о том, чтобы совокупиться со мной. У нее темные волосы и блестящая кожа, и она угнетает мой дух, Брукшоу. Не знаю, что на меня нашло, была ли причиной жара, или запах ее сиропа, или что-то еще, но я стал читать ей Байрона: «Она идет во всей красе, светла, как ночь ее страны. Вся глубь небес и звезды все в ее очах заключены». [Перевод С. Маршака.] Ну, после этого сделать ей предложение было поступком всего лишь естественным. Если она мне откажет, я смогу не подпускать ее к моему телу, ссылаясь на установления религии, если примет, я как-нибудь переживу наши половые сношения, зная, что такова цена, которую мне приходится платить за возможность унаследовать после смерти ее отца пост директора школы. Вполне опрятный ход. Но теперь вы узнали о моем… неблагоразумном поведении с Картрайтом. Конечно, глупо было приписывать ему столько очков, не понимаю, почему я не смог удержаться… да к тому же в конце триместра Картрайт школу покинет. Всего шесть недель осталось, шесть недель!

А знаете, мне кажется, что ваша позиция не так уж и сильна. Вам не приходило в голову, что если не я женюсь на Джейн, то это сделает кто-то другой, какой-то человек со стороны? Вы старик, Брукшоу, директор школы из вас уже не получится. И если я не стану следующим ее хозяином, им окажется человек, нисколько вам не знакомый, а у него может найтись приятель, которого он назначит старшим преподавателем — вместо вас. Подумайте об этом, прежде чем желание уничтожить меня возьмет над вами слишком большую власть. Хорошо?

БРУКШОУ. Вы ловкий негодяй, Доминик, однако козырной туз все еще остается в моих руках: мне ничего не стоит позвонить в полицию, помните об этом.

ДОМИНИК. Разумеется.

БРУКШОУ (вздохнув). Впрочем, боюсь, что вы правы. Директором мне уже не стать. Слишком поздно. Наверное, я и сам это сознаю, и уже не первый день. (Задумчиво.) Ну так вот, Доминик, если вы не хотите, чтобы кто-нибудь прознал о ваших маленьких похождениях, вам придется сделать следующее.

ДОМИНИК. Шантаж, к вашему сведению, незаконен.

БРУКШОУ (не без раздражения). Какими бы скудными ни были мои познания в области уголовного права, я все же твердо знаю, что школьному учителю двадцати шести лет не дозволено совершать половые акты с тринадцатилетним школьником, к которому он приставлен in loco parentis. [В качестве (вместо) родителей (лат.).] Да-да, Доминик, in loco parentis.

ДОМИНИК. Ну нет, повесить на меня еще и инцест вам не удастся.

БРУКШОУ.!

ДОМИНИК. Прошу прощения. Хорошо, сколько?

БРУКШОУ. Виноват?

ДОМИНИК. Сколько вы хотите получить за молчание?

БРУКШОУ. Речь идет вовсе не о деньгах, глупый юноша.

ДОМИНИК. Ну а чего же вы тогда хотите?

БРУКШОУ. Чего я хочу, вы сейчас узнаете. И слушайте внимательно, Доминик. Вам придется сделать в точности то, что я скажу. (Заглядывает в записную книжку или в ежедневник.) Как вам известно, право пороть учеников за дурное поведение дано только Старику и мне, как старшему преподавателю. Вы, Доминик, обзавелись пренеприятнейшим, если позволите так выразиться, обыкновением направлять ваших паршивцев не ко мне, а к директору. Этому безобразию необходимо положить конец. В дальнейшем вы будете делать все от вас зависящее, чтобы каждый нарушитель порядка попадал в мой кабинет, где бить его буду я. Манипуляции тростью — это одно из немногих удовольствий, еще сохранившихся в моей жизни, так не отнимайте же у меня и его.

ДОМИНИК. К… к…

БРУКШОУ. Теперь второе, что вы для меня сделаете. Дважды в неделю вы станете приходить в мою спальню — думаю, вторник и четверг, полночь, самое подходящее для этого время. Там вы будете в течение получаса избивать меня одежными плечиками или мокрым полотенцем, а затем обуваться в крикетные туфли и бегать по спальне взад-вперед. Мне это понравится. Договорились?

ДОМИНИК. М… м…

БРУКШОУ. Будете вести себя хорошо и в точности выполнять мои указания, я позволю вам жениться на дочке директора. Думаю, вы правы, если бедняжка выйдет не за вас, на вашем месте может оказаться кто-то еще и похуже. Полагаю, вы станете директором школы. И надеюсь, что директор из вас получится хороший. Собственно, я в этом не сомневаюсь. Вы обладаете всеми необходимыми для этой должности качествами.

ДОМИНИК. Мокрым полотенцем? Да вы же больной человек.

БРУКШОУ. А теперь я вынужден настоять на том, чтобы вы сообщили мне о вашем решении сейчас, Доминик. С минуты на минуту начнется урок, а вы, насколько я могу судить, еще не закончили проверку тетрадей. Итак. Следует ли мне позвонить в полицию или вы готовы выполнять время от времени все то, что я вам описал?

ДОМИНИК (торопливо). Нет-нет! Не надо никуда звонить… Я… я выполню все ваши условия.

БРУКШОУ. Великолепно! Я знал, что мы поладим. Замечательно. А теперь мне придется поспешить, меня ждут шестиклассники, которых я готовлю к первому причастию.

ДОМИНИК. Да, но по вторникам и четвергам я как раз занимаюсь с Картрайтом латынью!

БРУКШОУ. Что ж, боюсь, вам придется перенести эти занятия… да ведь и осталось-то всего-навсего шесть недель. Итак, жду вас завтра ночью, на первой нашей встрече. До скорого… (Останавливается у двери.) Да, и прихватите немного ореховой пасты, ладно? С кусочками арахиса. Пока.

БРУКШОУ выходит. В тот же миг в зале зажигается свет, и мы снова возвращаемся на урок, который уже близится к завершению. ДОМИНИК выписывает на доску последнее предложение. Стало быть, важно, чтобы по ходу разговора с БРУКШОУ он приблизился к доске и, может быть, украдкой взял в руку кусок мела, — это позволило бы ему сразу начать писать; во всяком случае, все должно произойти очень быстро.

ДОМИНИК (пишет, одновременно произнося каждое слово). Ne desperarent neve… progredi nollent… Hannibal militibus… quietem… dedit. Так, хорошо, кто у нас еще не отвечал сегодня? Опустите руки. Фиггис, доска находится в другой стороне. Выньте пальцы из их носов, Спрэгг. Ну, если Элвину-Джонсу необходимо ее выковырять, пусть займется этим сам, верно? Но не во время урока, Элвин-Джонс, утомительная вы личность. А теперь, Бартон-Миллс, будьте добры, прочитайте нам то, что вы из этого извлекли. «Хотите ли вы лишиться надежд или пойдете вперед, спросил Ганнибал у притихших солдат». М-да, ну что ж, походит на то, что мы тут немного напортачили, не так ли, Бартон-Миллс? Киннок, мне кажется, вы все поняли правильно, прошу вас, дайте нам верный ответ. Да, весьма тонкий вопрос, Киннок, прозаическая версия вполне нас устроит, спасибо.

ДОМИНИК стирает ответ БАРТОН-МИЛЛСА и записывает вместо него: «Пока солдаты еще не лишились надежд или желания идти вперед, Ганнибал дал им отдых».

Ne, Бартон-Миллс, означает то же, что означало бы ut non, если бы вы могли использовать ut non в придаточных предложениях цели, однако сделать это вы не можете и потому используете ne. (Повышает голос.) Я хочу, чтобы все поняли — в английском языке слов вдвое больше, чем в латыни, из чего — как быстро сообразит, Мэдисон, любой из вас, кто знаком с математикой, — следует, что латынь содержит слов вдвое меньше, чем английский, и это демонстрирует нам…

Звенит звонок.