Боб поднес пистолет к глазам. Стыки металла с металлом были безукоризненными, все детали соединялись за счет точной обработки, никаких винтов и шплинтов. На самом деле весь механизм объединялся в целое одним-единственным штифтом, проходящим от рычажка освобождения затвора через все тело пистолета, после извлечения которого — это делалось одним прикосновением — пистолет оказывался разобранным. Насечки на курке представляли собой созвездие идеально ровных рисок, ребра на затворе были абсолютно параллельными. Тогда знали, как делать оружие: все зависело от мастерства слесаря, а не от какого-то компьютерного алгоритма. Боб поднял рычажок освобождения затвора, и тяжелая деталь плавно устремилась вперед, снова обволакивая ствол. Взяв пистолет в руку, он всмотрелся в крошечную прорезь прицела: для того чтобы получить от этого оружия максимум, требовалось обладать определенным талантом.

Кобуры не было, поскольку тот, кто припрятал пистолет, прекрасно понимал, что кожа, будучи веществом органическим, со временем разложится, даже в отсутствие влаги.

Положив пистолет на стол, Боб перешел к следующей реликвии мира огнестрельного оружия 1934 года. Извлеченная из промасленной тряпки, она оказалась своеобразным цилиндром, выточенным на токарном станке умелым мастером. Отличная работа, тяжелая скульптура, вырезанная из цельного куска прочной стали. Штуковина отдаленно напоминала японскую гранату, только полую. С обеих сторон в ней были просверлены вдоль отверстия диаметром примерно три десятых дюйма. С одного конца отверстие сжималось в конус, вероятно, служивший дулом; с другой стороны изнутри были умело нанесены четкие витки резьбы, чтобы штуковину можно было надежно навернуть на ствол того оружия, которому она должна была помогать. Цилиндр был рассечен двенадцатью разрезами, строго параллельными друг другу; все углы идеально спрямлены до девяноста градусов.

— Доводилось видеть что-либо подобное?

— Не совсем. Похоже на принадлежность к автоматическому оружию, дульный тормоз или что-то в таком духе. Разрезы выпускают раскаленные пороховые газы вверх, и их реактивный импульс опускает дуло вниз. Такие есть у большинства автоматов. Но эта на удивление большая. Быть может, от японского или французского автомата, бельгийского или чешского; думаю, Чарльз принес его домой с войны.

— Что эта штуковина здесь делает?

— Будь я проклят, если знаю, — пробормотал Боб.

Отложив цилиндр, он изучил купюру. На ней был портрет импозантного Гровера Кливленда, и зеленый оборот был чуть светлее привычного. Все ноли после единицы выглядели какими-то фальшивыми, особенно по углам, где им приходилось искривляться, чтобы поместиться на купюре. Кто-то предусмотрительно поместил купюру в запечатанный пакетик, чтобы ее не испачкала грязь двадцать первого столетия. Кассир отдал купюру грабителю, державшему его под прицелом. Иного и быть не могло, ведь так? Затем ее куда-то отложили, скорее всего, на случай бегства, если кому-то придется шевелиться быстро и у него не будет времени собраться. А может быть, это была награбленная добыча, отобранная Чарльзом у крупного игрока из Хот-Спрингс, которого он хорошенько тряхнул или обнаружил мертвым, или какие-то другие неучтенные деньги, которых, как рассудил Чарльз, никто не хватится… Он отложил их на черный день, уверенный в том, что никто даже не станет их искать. Но необычайно крупный номинал позволил бы легко обнаружить происхождение купюры, отследить ее, посему ценность ее была значительно меньше своей нарицательной стоимости, поскольку она должна была пройти через руки нескольких посредников, чтобы вернуться лишь одной третью в виде мелких безликих купюр. Маловероятно, чтобы Чарльз этого не понимал. Также маловероятно, чтобы у него были необходимые связи провернуть подобное и время дождаться результата. И, наконец, маловероятно, чтобы игра стоила свеч, даже в ценах 1934 года: всего одна треть «куска».

Так что, скорее всего, это была заначка на случай бегства. Плохому человеку, пустившемуся в бега, понадобятся деньги для путешествий. Ребята, с которыми ему предстоит иметь дело, бесконечно далекие от правоохранительных органов, будут без вопросов забирать деньги маленькими частями, и пройдет несколько месяцев, прежде чем Федеральное казначейство обратит на это внимание и предпримет какие-либо шаги.

— Тысяча? — спросил Боб у сидящего напротив Джейка. — Сколько это в нынешних ценах?

— В тридцать четвертом году на тысячу можно было купить примерно столько же, сколько сейчас на триста долларов.

— Да, не разбогатеешь, — заметил Боб.

— Не торопись. Тут дело не в нарицательной стоимости, а в редкости купюры. Так что она может стоить гораздо больше тысячи. Нумизмат сказал, что серия АС-1934-А, отпечатанная в Сан-Франциско, очень редкая. К тому же практически не бывшая в обращении. Состояние ее близкое к идеальному. Так что сейчас она может стоить от шести до семи тысяч.

— Но это сейчас. В тридцать четвертом году эта тысяча стоила ровно один «кусок». А после «отмывания» ее стоимость уменьшилась бы до трех сотен.

— Совершенно верно.

— Так что ради этих денег вряд ли кто-нибудь пошел бы на убийство; это не тот куш, который становится легендой и обеспечивает роскошную жизнь тому, кто его найдет.

Отложив купюру, Боб взял карту — если ее можно было так назвать. Определенно, слово «карта» было чересчур громким. На плане схематически была изображена стена здания неправильной формы, с выступами, обозначающими окна, и диагональю с десятью рисками, ведущая в северо-восточный угол, если север на карте находился вверху, однако ориентация по сторонам горизонта отсутствовала. На расстоянии десяти шагов, той же самой твердой рукой с чернильной ручкой, — кружок, обозначающий, несомненно, ствол дерева, а с противоположной стороны дерева, считая от стены здания, если это действительно было здание, — крестик, отмечающий то самое место.

— Все это имело бы какой-то смысл, если б речь шла о сороковом годе, том самом, когда было совершено знаменитое ограбление поезда в Хот-Спрингс, к которому, по слухам, был причастен Чарльз. Однако до того нападения еще целых шесть лет, а в тридцать четвертом году в тех краях ничего не происходило. Так что дело с поездом можно отбросить.

— Согласен, — сказал Джейк.

— С какой стати Чарльзу прятать карту под домом? — спросил Боб. — Карту, на которой указано, где спрятан клад? Странно. Почему бы просто не зарыть клад под домом?

— Возможно, «клад» был слишком большой. Возможно, это была какая-то контрабанда, и если б Чарльза схватили с поличным, это грозило бы ему тюрьмой. Поэтому он спрятал его подальше от своего дома. Сам он ничего не говорил?

— Дед умер за четыре года до моего рождения. Я о нем ничего не знаю.

— А твой отец ничего не рассказывал?

— Ни слова. Но моя бабка рассказала моей матери, а та рассказала мне, что Чарльз был дружен с бутылкой. Его радостью в жизни был бурбон, много бурбона, а в конце уже очень много. Он обратился за помощью в баптистский центр, но бурбон оказался сильнее Господа, потому что Чарльз пил до самой своей смерти.

* * *

Главная загадка заключалась в том, что такого произошло в 1934 году, после чего Чарльзу пришлось прятать пистолет, а также деньги и какой-то клад, зарытый неизвестно где? И, быть может, именно после этого он нетвердой походкой проследовал по Бурбон-авеню к такому глубокому разложению, что не смогли помочь даже баптисты.

И все это крутилось вокруг последнего предмета из тайника. Значок. И отец, и дед Боба носили значки, служа закону; следовательно, влечение к этому тотему государственной власти сильно в крови у Свэггеров. И вот теперь сын Боба носит значок. Однако сам он был посторонним своему собственному ДНК — в том смысле, что его это ремесло никогда не привлекало. У него не было позывов работать в полиции. С Боба хватило морской пехоты, сверху донизу пронизанной дисциплиной, до самой смерти, и когда это осталось позади, он решил обойтись без определенных жестких требований, которые наложила бы служба в полиции. И, подобно своему деду, которого погубила выпивка, сам Боб обладал той же слабостью. Так что после того, как его списали по инвалидности из морской пехоты, он был слишком пьян, чтобы пойти в полицию штата; к тому же он никогда не испытывал того зова, которому подчинились его отец и дед и, как знать, сколько еще поколений Свэггеров до них. Бутылка интересовала Боба гораздо больше, чем значок, и хотя он уже много лет не прикладывался к ней, так оно оставалось и по сей день.

Взяв значок, Боб ничего не почувствовал, не ощутил исходящей от него энергии. Это был ничего не значащий кусок — чего? — какого-то сплава бронзы, железа, быть может, стали, отштампованный в символ не просто правосудия, но также и власти, и ее проводника, силы. Носил ли этот значок его дед? Боб внимательно рассмотрел значок, но, поскольку не обладал познаниями в этой области, увидел лишь случайный набор символов силы, по сути дела, изобретенный еще в Римской империи: то есть завитки, выпуклые буквы — они назывались «рельефными», — на маленьком щите, намекающем на силу и честность легионера, хотя в его форму вкралось влияние рыцарей Круглого стола, поскольку он был более изящным по сравнению с минималистским прямоугольником легионеров. И значок оказался тяжелым, как пистолет, значительно тяжелее и солиднее, чем выглядел с виду. В приглушенном неконтрастном свете люминесцентных ламп, когда им покачивали из стороны в сторону, он отражал отблески лучей, то попадавших на выпуклости и углубления его неровной поверхности, то проходивших мимо.