Оказавшись снаружи, Эрл прислонился к стенке хода сообщения и стоял, жадно хватая ртом воздух. Его люди заняли Чарли-дог сразу же после того, как замолчали пулеметы бункера, но если они и обращались к нему, то он ничего не слышал: грохот от стрельбы в бункере оглушил его.

«Огня туда!» — выкрикнул он.

Одна из команд огнеметчиков направила внутрь бункера жерла своих орудий и вычистила подземелье пламенем с температурой две тысячи градусов; огонь внутри был настолько яростным, что всем пришлось отойти подальше от входа.

Капитан сказал, что, черт побери, он никогда не видел ничего подобного, вот только капитан этот был из какого-то места под названием Йель и поэтому он произнес своим странным, по-девчоночьи тонким голосом: «Едва ли мне когда-либо доводилось видеть более великолепный пример агрессивного поведения в полевых условиях». Или что-то наподобие этого.

Эрл и его бутылка исполнили еще один тур своего танца. Очередной удар вышиб мысли из его головы, но вскоре мысли вернулись снова.

Докучливее всего вели себя лица. Но они постепенно исчезали. В один тяжкий день в госпитале на Гуаме, куда Эрл угодил после неприятной раны, полученной на Иво, он сделал кое-какие подсчеты и обнаружил жестокую истину.

Он был сержантом во Второй дивизии морской пехоты, потом взводным сержантом в той же Второй дивизии, потом ротным ганнери-сержантом там же. Когда в сентябре 1944-го формировали новую Пятую дивизию морской пехоты, его включили в ее 28-й полк и повысили до первого сержанта роты «А». В обшей сложности под его командованием находилось 418 молодых морских пехотинцев, а сам он пребывал в прямом подчинении у трех лейтенантов, капитана и, наконец, у майора. Из всех этих людей 229 были убиты. Никто из остальных не обошелся без ранений; и он тоже относился к их числу: семь ран, из них три тяжелых. Из офицеров не уцелел никто. Из его друзей НКО, с которыми он служил с момента поступления 7 декабря 1941 года в отряд морской пехоты, стоявший в Панаме, выжил он один. Из той роты контрактников погибли все, включая офицеров, кроме него самого. Из его первого взвода второго полка морской пехоты, попавшего на Гуадалканал, он был одним из десятка уцелевших; из роты в 232 человека, высадившейся по горло в воде у берега Таравы, выжило тридцать три человека, и он в том числе; из роты в 216 человек, атаковавшей покрытый черным вулканическим песком пляж на Иво, осталось 111 человек, считая его, но он не имел никакого понятия о том, сколько из них получило тяжелые ранения и оказалось покалечено. На Тиниане и Сайпане цифры были не такими страшными — если, конечно, судить по стандартам войны на Тихом океане.

Эрл знал, что не должен был остаться в живых, что это нарушение всех законов математики и что медали, которыми его награждали, давались главным образом за грубое насилие над цифрами, а вовсе не за какой-то там героизм. Манила Джон Бэзилоун, самый храбрый человек, какого ему доводилось видеть, получил медаль Почета за горный хребет на Гуадалканале, где он остановил японское наступление, имея лишь пулемет тридцатого калибра с водяным охлаждением, боевой дух и ничего больше; потом он совершил поощрительное турне по Штатам, стал знаменитостью, женился на хорошенькой девчонке и был разорван снарядом на мелкие кусочки в первый же день боев на черном песке Иво.

По другую сторону от стойки бара Эрл видел себя в зеркале, видел свои глаза, черные, как вода во время паводка, когда она все поднимается и поднимается, пожирая один за другим клочки земли. Его щеки ввалились, а серые губы беззвучно шевелились, будто у сумасшедшего. Он сглотнул, зажмурился и открыл глаза, чтобы снова взглянуть на себя. И увидел опустошенного человека, человека настолько усталого и потерянного, что он вряд ли стоил того кислорода, который вдыхал, или бурбона, который пил.

Он чувствовал, что недостоин вообще ничего.

«Никуда ты не годишься», — услышал он голос отца и был полностью согласен со стариком.

«Никуда я не гожусь. Любой из этих парней был куда лучше меня. Почему, черт побери, я не с ними?»

Эрл сделал очередной огромный глоток бурбона, прикончив бутылку, и посмотрел на часы. Перед глазами у него все расплывалось, так что он не смог разглядеть ни цифр, ни стрелок, но, судя по количеству выпитого, поезд в Форт-Смит должен был уже уйти, и теперь ему оставалось только расплатиться за все.

Он неуверенно поднялся, нетвердой походкой пересек бар и нашел мужскую комнату. Войдя туда, он закрыл за собой дверь, запер ее на защелку, не спеша помочился, вынул свой пистолет и взвел курок.

Никогда за всю войну он не чувствовал себя таким несчастным, как сейчас. Было так несправедливо, что он жив, а столько других парней мертвы, и что у него в кармане валяется медаль, которая удостоверяет, что он герой, а у них имелись только белые кресты на островах, которые никто никогда не будет посещать, и скоро все они окажутся забытыми.

Эрл приложил дуло к виску, почувствовал прохладное прикосновение круглого отверстия. Его палец лег на спусковой крючок, а затем нажал на него.

Выстрела не последовало.

Пистолет дернулся, как всегда бывает, когда курок бьет по ударнику, который сейчас ударил в пустоту. Эрл посмотрел на оружие, затем немного оттянул затвор и убедился, что патронник пуст. Вынув магазин, он обнаружил там шесть патронов сорок пятого калибра. Значит, кто-то очень аккуратно вынул магазин, извлек патрон из патронника и вставил магазин на место. Он знал, что зарядил пистолет сегодня утром.

Неужели это сделала Джун? Но ведь она совершенно ничего не понимала в оружии. Тогда кто? Может быть, он сам забыл дослать патрон? Что, черт возьми, происходит?

Эрл перезарядил пистолет, оттянув затвор и дослав патрон, а потом аккуратно спустил курок с боевого взвода.

После этого он убрал оружие за пояс, оправил китель и отпер дверь.

Вестибюль «Карлтон-отеля» был ярко освещен и переполнен буйством красоты. Свет, казалось, весело танцевал, как будто стены были стеклянными. Вероятно, празднование дня победы над Японией еще не закончилось. Здесь было множество хорошеньких молодых женщин и их поклонников, и все настолько возбуждены из-за телевидения и реактивных самолетов, что с трудом сдерживали свое волнение.

Эрл пробрался сквозь толпу веселящихся. Все были в смокингах или вечерних платьях; радостная молодежь суетилась, жадно ожидая прихода великолепного завтра.

Все юноши были чисто выбриты и казались неженками; он знал, что не должен ненавидеть их, но он их ненавидел, и, позволив этой ненависти пробиться сквозь владевшую им тоску, он почувствовал, что ему нужно выпить. Не еще одну бутылку бурбона, а что-нибудь такое, что помогло бы утихомирить головную боль, вроде коктейля, джина с тоником или мятного джулепа. Он поглядел на циферблат своего «гамильтона» и с облегчением обнаружил, что все же не опоздал на поезд: еще не было семи часов. У него даже оставалось время для…

— Сержант Свэггер?

Он обернулся.

Перед ним стояли двое мужчин. Один, лет тридцати, был настоящим красавцем — лощеным, с блестящими черными волосами и зубами как у кинозвезды. Второй — намного старше, мрачный тип с грустным морщинистым лицом и медленными движениями. Костюм не позволял полностью скрыть его необыкновенно длинные руки, а из рукавов торчали самые громадные кисти, какие Эрл когда-либо видел у человека. Его мягкая фетровая шляпа была небрежно сдвинута на затылок, а поношенная сорочка только условно могла считаться белой — она была застирана до серости, и на ней даже виднелись пятна. Но взгляд его был настолько настороженным и быстрым, что Эрлу сразу же пришел на память Воющий Безумец Смит или какой-нибудь другой старый, закаленный в бесчисленных сражениях морской пехотинец. На груди у этого человека Эрл увидел прикрытый галстуком ремень, выдававший наличие наплечной кобуры, а по натяжению этого ремня ему стало ясно, что в кобуре у незнакомца лежит нешуточная пушка.

— Сержант Свэггер, — произнес первый с интонациями, по которым Эрл сразу же понял, что этот красавчик имеет непосредственное отношение к его родному штату, — мы ждем вас. Ваша супруга наверху собирает вещи. Она сказала, что вы задержитесь в городе и придете позже.

— В чем дело, сэр? — спросил Эрл.

— Сержант Свэггер, мы прибыли, чтобы предложить вам работу.

— Работу? У меня уже есть работа. Я ворочаю бревна на одной проклятой лесопилке.

— Нет, речь идет о работе в правоохранительных органах.

— Кто вы, черт возьми, такие?

— Меня зовут Фред К. Беккер, и неделю назад я одержал победу на специальных выборах на должность окружного прокурора в округе Гарленд, Арканзас.

— В Хот-Спрингсе? — уточнил Эрл. — И что же вам нужно от меня?

— Хот-Спрингс — это самый дикий город в Америке. У нас есть игроки, у нас есть убийцы, у нас есть шлюхи, у нас всяких мошенников больше, чем вы можете себе представить, и многие из них ходят в полицейской форме и носят оружие. Всем заправляют нью-йоркские бандиты. Прямо говоря, сэр, я намерен очистить этот содом и гоморру, и я ищу подходящего человека. А все, с кем я разговаривал, указывали мне на вас как на лучшего из лучших.

Глава 03

Самый высокий небоскреб города был увенчан очаровательным шпилем в стиле, представлявшем собой смесь ар-деко [Ар-деко — декоративно-оформительский стиль 20 — 30-х гг. XX в… соединивший в себе черты модерна и конструктивизма.] и византийского и символизирующем декадентские прелести империи. А управление империей осуществлялось из квартиры на верхнем этаже.

— Это же прямо Нью-Йорк, а? Я хочу сказать, нельзя не согласиться, что это самый настоящий Нью-Йорк, — заявил гордый хозяин своему самому почетному гостю.

— Ваша правда, — поддержал его гость.

Они очень подходили друг к другу. Один, говоривший с английским акцентом, лет пятидесяти пяти, пяти футов десяти дюймов ростом, очень крепкий, но не толстый, с красивым смуглым лицом, как раз и являлся хозяином. Белый смокинг сидел на нем изумительно и казался столь же неотъемлемой его частью, как сливки неотъемлемы от молока, которое наливает трудолюбивая доярка. В петлицу лацкана была вдета гвоздика, настолько свежая, что казалось, будто на ней искрится роса. Его волосы были приглажены назад, и он курил сигарету, вставленную в мундштук. Лицо его украшали небольшие щеголеватые усики, тонкие как ниточка, говорившие не только о мужественности их обладателя, но и о немалом умении и находчивости в бизнесе, а также и в сердечных делах. В другой руке он держал высокий, на тонкой ножке, бокал с мартини. На манжетах сверкали ониксовые запонки.

— Не, — сказал гость, — я ничего против не имею, вы же понимаете. Это красиво. Это очень красиво. Но я же простой парень. Я заполучил дом из тех, что называют тюдоровскими. Он выглядит так, словно в нем мог бы жить король вашей страны.

— Да, старина. Я знаю этот стиль. Весьма приемлемый, я бы сказал. Он действительно назван по имени королевской семейки.

— Ага, — согласился гость, — это как раз для меня. Чем я не самый настоящий гребаный король?

Он улыбнулся, сверкнув белыми зубами.

Его лицо было более румяным, чем у собеседника. От него исходила животная жизненная сила. Он тоже носил прекрасно сшитую одежду, но более спортивного стиля: кремовый льняной пиджак поверх безупречно отглаженной темно-синей сорочки с расстегнутым воротником, свободные брюки из тончайшей шерсти с начесом и ослепительно белые туфли. Ансамбль дополнял эскотский галстук — маленькая вспышка багрового шелка. В сильных пальцах человек крутил дорогую гаванскую сигару.

— Но это клево, — продолжил он, чуть помолчав. — Настоящий шик.

Он был ниже ростом, более мускулистый, загорелый почти докрасна, вообще имел более спортивный вид. У него были большие руки и широкие плечи. Такими часто бывают полузащитники. Его глаза вспыхивали особенно ярко, когда он обшаривал взглядом комнату. Он не был дураком, но не отличался и блестящим умом.

— Вы знаете, кто это сделал? — спросил хозяин.

— Это?

— Обстановку. Нужно нанять декоратора. Незачем заниматься самому. Сам ни за что не влезешь во все тонкости.

— О! — воскликнул спортсмен. — Ага, декоратор.

— Дональд Дески. Тот самый парень, который делал интерьеры в мюзик-холле Радио-Сити. А следовательно, дерево, сплошной глянец, модерн, плавные линии. Коул Портер [Портер Коул (1893–1964) — знаменитый американский джазовый композитор.] был бы здесь в самый раз.

Он размахивал рукой с мундштуком, а вокруг сверкали великолепием его апартаменты: стены вишневого дерева, казавшиеся темными в приглушенном золотистом свете торшеров и бра, покрытая черным лаком мебель с отделкой из мерцающего мягким блеском металла. Ветерок, задувавший с террасы, колебач портьеры из шелковой парчи, а снаружи искрились бесконечно привлекательные огни города.

В углу этого собора из вишневого дерева играл маленький джаз-оркестр, и певец-негр с завитыми волосами негромко пел в микрофон. Это была гладкая, как шелк, зажигательная и быстрая песенка о красотах дороги № 66, которую никак нельзя миновать на пути к Калифорнии. Рядом с оркестром другой негр разливал напитки — по большей части мартини, но иногда также бурбон или скотч — для вихрящейся блестящей толпы. В этой толпе были и кинозвезда Дик Пауэлл — красивая голова с резкими чертами лица, венчающая сухопарое тело, — мужчина, так и светившийся красотой и доброжелательством, и его красавица-жена, необычайно миловидная женщина, какая в любом нормальном месте собрала бы вокруг себя всех присутствующих. Но только не здесь. Немного в стороне стояла Джун Оллисон, изображавшая на экране подругу Пауэлла, маленькая женщина с почти идеальной фигурой, но кажущаяся очень похожей на куклу, с очаровательными веснушками, копной белокурых волос и синими глазами с чуть заметными морщинками у уголков.

Прочие экземпляры были не столь совершенны. Здесь присутствовал писатель Джон П. Маркуэнд в окружении нескольких горячих поклонников, одетых весьма изысканно. Был здесь и звезда футбола Боб Уотерфилд, на редкость крупный мужчина с могучей мускулатурой и пышной гривой волос. Он был настолько огромен, что, казалось, мог играть без всяких защитных щитков. Журналиста-обозревателя Уолтера Уинчелла ожидали попозже. По слухам, собирался появиться также киноактер Микки Руни, но с Микки ничего нельзя было знать наверняка. О Микки все знали, что он яростно жжет свою свечу с обоих концов и потому живет по собственному распорядку. Таков уж был Микки. Еще здесь, как обычно, присутствовали различные политиканы, столпы игорного мира и их богато упакованные женщины, многие из которых даже принадлежали к весьма почтенным семействам.

Но в центре внимания находилась другая красавица. Ее плечи, бледные в золотистом свете, плавно перетекали в груди, столь пышные и мягкие, что на них могла найти отдохновение целая армия, и словно выставленные на обозрение самим покроем платья, благодаря которому ее соски отделялись от всего остального мира лишь тонкой, как паутинка, материей. Вместо талии у нее имелся тончайший перехват, который сделал бы честь даже осе. Ее широкие бедра были округлыми, а ягодицы — упругими. Красное вечернее платье из тафты выразительно подчеркивало фигуру и к тому же имело разрез, сквозь который можно было разглядеть прекрасной формы ноги, казавшиеся еще длиннее и рельефнее благодаря высоченным каблукам. И все же самым привлекательным в этой женщине было лицо, умное, но не интеллектуальное, скорее хитрое. Правда, его тонким чертам не очень соответствовал вульгарный большой рот с пухлыми губами. Глаза у женщины были ярко-голубые, кожа настолько бледная и нежная, что при взгляде на нее становилось больно, а волосы имели подлинный темно-рыжий цвет, словно пламя запретной мечты, — поразительные волосы.

— Эй, детка! — окликнул ее с противоположной стороны зала спортивный гость, вместе с которым пришла сюда эта красавица.

Она словно не расслышала его и продолжала обольстительно покачиваться под музыку, как будто пребывала в царстве грез, навеянных ритмом. Партнер нервно улыбнулся ее другу и хозяину апартаментов. Партнер был маленьким бледным молодым человеком, которому повезло родиться красивым. На самом деле он не был хорошим танцором и на самом деле не танцевал с этой женщиной, а просто служил фоном для ее сольного номера, одновременно помогая красавице удержаться от перехода за грань откровенного хвастовства своей внешностью. У него были не слишком густые белокурые волосы; его звали Алан Лэдд, и он тоже порой появлялся на киноэкране.

— Пожалуй, стоит присмотреть за ней, — объяснил спортсмен хозяину, — а то с нее станется дать этому смазливому мальчишке. С нею никогда не знаешь, чего ожидать.

— Не волнуйтесь насчет Алана, — сказал хозяин, хорошо понимавший такие вещи. — Это, как говорится, не его масть, верно, старина? Нет, если из-за кого и стоит волноваться, так это из-за черных. Вот они невероятно сексуальны. Можете мне поверить, я-то знаю. У меня когда-то был клуб в Гарлеме. Эти парни дают белым женщинам покурить травки, а когда те забалдеют, они заправляют им свой африканский корень, все двенадцать дюймов. После того как белая попробует это удовольствие, мужчины своего цвета для нее больше не существуют. Я видел, как такое случалось.

— Ну уж нет, — возразил спортсмен. — Вирджиния, конечно, сука, но она знает, что, если попробует трахнуться с schvartzer [Schvartzer — черный (искаж. нем.).], я буду гнать ее пинками под задницу обратно до самой Алабамы.

Хозяин стремился во всем достичь британской утонченности и потому скривил губы, услышав эту вульгарность. Но он мужественно воздержался от замечаний.

— Бен, — сказал он, — я должен кое-что показать вам.

Он взял своего молодого собеседника под руку и направился вместе с ним через зал, то и дело кивая с самым радушным видом то одному, то другому гостю, прикасаясь к множеству рук, раздавая поцелуи, приостанавливаясь для того, чтобы позволить кому-то кого-то представить, и отлично зная о том мистическом обаянии, которым обладал. Вскоре они с гостем очутились в небольшой нише.

— Хмм, что-то я не врубаюсь, — признался Бен.

— Это живопись.

— Я понимаю, что живопись. Но почему здесь все такое квадратное, да к тому же и коричневое? Очень похоже на Ньюарк, если бы в нем вдруг появились деревья.

— Уверяю вас, Бен, что наш друг мсье Брак [Брак Жорж (1882–1963) — французский живописец, один из основателей кубизма.] никогда не видел Ньюарка.

— По картине этого не скажешь. Выглядит так, будто он там родился.

— Бен, попробуйте почувствовать это. Он что-то нам говорит. Включите свое воображение. Как я уже сказал, это надо почувствовать.

Красивое лицо Бена напряглось в попытке сосредоточиться, но он явно так ничего и не почувствовал. На картине «Дома в Эстаке» был изображен городской пейзаж, написанный в приглушенных коричневых тонах; справа тянулись по косой невысокие домики, слева спереди торчало грубо намалеванное дерево, и все законы перспективы нарушались самым безбожным образом. Когда хозяин смотрел на эту картину, он действительно кое-что чувствовал, а именно какие деньги ему пришлось угрохать, чтобы ее заполучить.