Что говорится в этих цитатах, уже другой вопрос. Хомский не оставляет никого равнодушным. Реакции варьируют от выражения благоговейного почтения, обычно приберегаемого для гуру странных религиозных культов, до стирающих в порошок оскорблений, в которых ученые достигли высочайшего мастерства. Отчасти это объясняется тем, что Хомский критикует один из основополагающих принципов интеллектуальной жизни XX века — «главную концепцию социальной науки» [Standard Social Science Model.], согласно которой человеческая психика формируется под влиянием окружающей среды. Но есть и другая причина: ни один ученый не может позволить себе игнорировать Хомского. Один из самых строгих его критиков, Хилари Патнэм, признает:
...Когда ты читаешь Хомского, тебя сразу поражает его интеллектуальная мощь — сразу понимаешь, что имеешь дело с человеком незаурядного ума. И это происходит не только под чарами его влиятельной личности, но и под воздействием его очевидных интеллектуальных достоинств: оригинальности, презирающей все надуманное и легкомысленное; желания и умения вернуть к жизни давно забытые и устаревшие концепции (такие как «теория врожденных идей»); интереса к таким темам, как устройство человеческого разума, значимость которых остается неизменной.
Содержание этой книги, конечно, во многом обусловлено влиянием, оказанным на меня Хомским. Но это не просто пересказ идей Хомского, и я буду говорить о многих вещах не так, как это сделал бы он. Хомский озадачил многих читателей, заронив в них сомнение в том, что дарвиновский естественный отбор (в отличие от других эволюционных процессов) может объяснить происхождение языкового органа, существование которого он провозглашает. Мне кажется целесообразным изучать язык так же, как мы изучаем, например, устройство глаза, то есть как продукт эволюционной адаптации, основные части которого предназначены для выполнения важнейших функций, а взгляды Хомского на природу языка основаны в первую очередь на техническом анализе слов и структуры предложений и часто сводятся к излишнему формализму. Его рассуждения о человеке говорящем поверхностны и в высшей степени идеализированы. Во многом я тем не менее буду согласен с Хомским. Я считаю, что убедительные выводы об устройстве разума можно сделать, только если они подкреплены множеством разнообразных фактов. Именно поэтому эта книга весьма эклектична и описывает самые разнородные явления: от процессов формирования мозга с помощью ДНК до рассуждений газетных обозревателей. Лучше всего начать с того, почему вообще стоит считать человеческий язык инстинктом, то есть предметом изучения биологии человека.
Глава 2
Говоруны
До 1920-х годов считалось, что на Земле не осталось ни одного пригодного для жизни человека места, которое не было бы исследовано. Не была исключением и Новая Гвинея, второй по величине остров в мире. Европейские миссионеры, плантаторы и чиновники осваивали прибрежные низменности, будучи уверенными, что ни один человек не может выжить в суровых горах, простирающихся посередине острова. Однако горная цепь, которую было видно с каждого берега, оказалась на самом деле двумя хребтами, между которыми располагались широкие плодородные долины. Около миллиона человек эпохи каменного века, 40 000 лет изолированных от остального мира, населяло эти высокогорья Новой Гвинеи. Завеса тайны была приоткрыта лишь тогда, когда в притоке одной из главных рек было обнаружено золото. Наступившая вскоре золотая лихорадка привлекла Майкла Лейхи, независимого старателя, который 26 мая 1930 года вместе с товарищем и группой носильщиков из числа коренного населения низменных районов Новой Гвинеи начал исследовать горы. Взобравшись на вершину, Лейхи был поражен открывшимся перед ним видом обширной местности, поросшей травой. Однако к ночи его удивление переросло в тревогу, так как вдали виднелись огни, что очевидно свидетельствовало о заселенности долины людьми. После бессонной ночи, в течение которой Лейхи и его команда заряжали оружие и даже сконструировали простую самодельную бомбу, они впервые вышли на контакт с жителями горной местности. Удивление сторон было взаимным. В своем дневнике Лейхи записал:
...Я испытал облегчение, когда мы увидели их [туземцев], впереди… мужчин, вооруженных луком и стрелами, позади них — женщин со стеблями сахарного тростника в руках. Когда Эвунга увидел женщин, он сразу же сказал, что вряд ли они собираются нападать. Мы помахали туземцам, чтобы те подошли, и они это проделали очень осторожно, останавливаясь каждые несколько метров, чтобы нас рассмотреть. Когда некоторые из них набрались смелости к нам приблизиться, мы увидели, что они были буквально потрясены нашим появлением. Когда я снял шляпу, те, что стояли поближе, в ужасе попятились. Один старик, открыв от удивления рот, осторожно подошел дотронуться до меня, чтобы убедиться, что я настоящий. Затем он упал на колени и потер руками мои голые ноги, вероятно, чтобы узнать, не нарисованы ли они, а после обхватил мои колени, прижимаясь своей лохматой головой. Женщины и дети наконец тоже осмелились подойти, и вскоре наш лагерь кишел народом, все бегали туда-сюда, что-то бормотали, перебивая друг друга и указывая пальцами… на все, что было для них в новинку.
Это «бормотание» оказалось их языком, ранее никому не известным. Их язык был одним из 800, обнаруженных с этого времени по 1960-е годы и используемых изолированными обитателями горных областей. Первый контакт Лейхи с туземцами, вероятно, воспроизвел то, что за всю историю человечества происходило сотни раз, когда два народа впервые встречались друг с другом. Все эти народы, насколько нам известно, на момент встречи уже имели собственный язык: каждый готтентот, каждый эскимос, каждый яномамо. Ни разу не был обнаружен «безмолвный» народ, и нет никаких упоминаний о том, что какой-то регион служил колыбелью языка, источником его распространения по всему миру.
Как и во всех остальных случаях, язык местных жителей, в гостях у которых оказался Лейхи, был не простой бессмыслицей, а каналом коммуникации, позволяющим выражать абстрактные идеи, описывать нематериальные сущности и строить сложные цепочки рассуждений. Жители горных районов напряженно совещались в надежде прийти к выводу о том, что собой представляют эти бледные привидения. Большинство предполагало, что Лейхи и его спутники — это реинкарнации их предков или другие духи в обличье людей, а ночью, возможно, они снова становятся скелетами. Туземцы договорились проверить на практике и попробовать прояснить ситуацию. «Один из наших людей спрятался, — вспоминает горный житель Кирупано Эзаэ, — и смотрел, как "белые люди" собираются справлять нужду. Он вернулся и сказал: "Эти люди с небес справляли нужду вон там". Как только они ушли, многие из наших мужчин отправились туда взглянуть. Когда обнаружили, что в том месте плохо пахнет, они сказали: "Их кожа, может, и отличается от нашей, но их дерьмо пахнет так же плохо"».
Универсальность наличия сложного языка — это открытие, вызывающее трепет у лингвистов, и главная причина считать язык не просто еще одним достижением культуры, но особым человеческим инстинктом. Культурные достижения существенно различаются по своей сложности в разных обществах, а внутри каждого они находятся примерно на одном уровне развития. Некоторые группы людей ведут счет, оставляя зарубки на костях, и готовят, разжигая огонь быстрым вращением палочек в выемке куска дерева; другие используют компьютеры и микроволновые печи. Однако язык устроен совершенно по-другому. Существуют примитивные сообщества, но не существует такого понятия, как примитивный язык. В первой половине XX века лингвист и антрополог Эдвард Сепир писал: «Когда речь идет о языковых формах, Платон стоит рядом с македонским свинопасом, а Конфуций — с диким охотником за головами из Ассама».
В качестве случайного примера того, каким сложным может быть языковая форма у неразвитых сообществ, приведу статью, недавно написанную Джоан Бреснан. Она посвящена сравнению грамматической конструкции в языке вунджо — одном из языков банту, на котором говорят в нескольких деревнях на склонах горы Килиманджаро в Танзании, — и аналогичной ей конструкции в английском языке, который она описывает как «западногерманский язык, на котором говорят в Англии и ее бывших колониях». Английская конструкция называется дативной [Все лингвистические, биологические и когнитивные термины, которые я использую в этой книге, описаны в Глоссарии на с. 475–487.], как, например, в предложениях She baked me a brownie 'Она испекла мне брауни' и He promised her Arpège 'Он пообещал ей духи Arpège'. В этих конструкциях непрямой объект me 'мне' или her 'ей' употребляется непосредственно после глагола, чтобы указать на того, в чью пользу совершается действие. Соответствующая конструкция в вунджо называется аппликатив, и ее сходство с английской дативной конструкцией, как замечает Бреснан, «можно сравнить со сходством между шахматами и шашками». В вунджо значение аппликатива выражается прямо в глаголе, у которого есть семь префиксов и суффиксов, два наклонения и четырнадцать времен; глагол согласуется с существительными, выражающими субъект действия, объект и бенефактив (в чью пользу совершается действие), каждое из которых имеет 16 родов. Эти роды никак не связаны с трансвеститами, транссексуалами, гермафродитами, двуполыми людьми и тому подобными группами людей, как предположил один из читателей этой главы. Для лингвиста слово gender 'род' сохраняет свое первоначальное значение 'класс, вид', такое же как в родственных ему словах generic 'родовой, общий', genus 'род', genre 'жанр'. Категория рода в языках банту связана с делением объектов на людей, животных, длинные предметы, группы предметов и части тела. Так случилось, что в европейских языках род (gender) соотносится с биологическим полом, по крайней мере у местоимений. По этой причине лингвистический термин «род» стал использоваться нелингвистами в качестве удобного способа указать на биологические различия; более точный термин sex 'пол' сейчас, кажется, закрепился в качестве деликатного способа обозначить процесс совокупления. Среди других хитроумных приспособлений, которые мне навскидку удалось заметить в грамматиках языков «примитивных» сообществ, сложная система местоимений в языке чероки кажется особенно удобной. В ней существуют разные способы выразить следующие значения: 'я и ты', 'я и другой человек, но не ты', 'я и несколько других людей, но не ты', 'я, ты и один или несколько других людей', которые в английском языке грубо сводятся к универсальному местоимению we 'мы'.
