В том Алайском еще можно было заблудиться.

Как он обрадовался!

Даже его новый горб сладко заныл.

Конечно, он повел ее к мясному павильону, хотя плохо помнил, где тот находится, вообще был равнодушен к мясу.

Сноска. Алайский базар.

Сноска оформлена в виде трех звездочек, которые, если приглядеться, похожи на три хризантемы, которые он купил ей той осенью в цветочном ряду.

По другой версии, эти три звездочки могли означать коньяк «Самарканд», который также мог быть куплен на Алайском.

24

Алайский находился рядом с факультетом.

Разделяла их швейная фабрика, на первом этаже ее был магазин. В витринах стояли картонные человечки, одетые в продукцию фабрики.

Раз в месяц их протирали мягкой тряпкой.

Слово «манекен» произошло от голландского mannekijn, «человечек». «Ручки, ножки, огуречик — появился человечек». «Ручки» у них были вполне себе руками и «ножки» — стройными, пусть и негнущимися, ногами. «Огуречика» не было совсем: один раз, идя с факультета, он видел, как их раздевали, чтобы нарядить в новую продукцию. Картонные мужчины под брюками оказались гладки и бесполы.

Манекены для всей необъятной страны изготавливались в Вильнюсе, Литовская ССР, и они смахивали на литовцев. У манекенов-женщин были серые змеиные глаза.

От вида местной продукции, в которую их наряжали, на их лицах проступала брезгливая улыбка.

Фабрика и картонные люди на витринах были промежуточным звеном. Промежуточным диалектическим этапом между базаром и факультетом.

На базаре пахло жизнью и живыми людьми. Даже в мясном павильоне, где пахло только мясом. Даже в молочном, где пахло молоком и обернутой в марлю брынзой. Даже в хлебных рядах, где стоял запах теплых лепешек.

Человеческий запах проникал везде и везде праздновал свои маленькие победы.

Только в «Живой рыбе» пахло мертвой рыбой и хотелось скорее выйти.

Человек и его запах — тема для еще одного маленького трактата, который он не напишет.

Советский человек выделял в год около двухсот литров пота.

Советский человек радовался, горевал, аплодировал, мялся в очередях, давился в трамвае, бежал под пулями, писал длинные и бессмысленные жалобы. И потел, почти непрерывно потел. Его подмышечные впадины, веки и крылья носа регулярно орошались потом. И весь этот оркестр потовых желез выражал то, что не могли выразить ни его крики, ни его песни, аплодисменты и жалобы.

Двести литров в год. Таковая была его выработка, за которую его никто не хвалил и не премировал. Ташкентский человек, прогретый солнцем, даже перевыполнял ее.

Манекены не потели, они только пылились и безразлично глядели сквозь стекло. В далекой холодной Литве их изготовили из папье-маше, легких, пустых, лишенных сердца, мозга, потовых желез и того, о чем было сказано выше.

Философский факультет был обсажен высокими деревьями и выкрашен в розовый цвет. В середине девяностых факультет отсюда изгонят, деревья вырубят, а здание выкрасят в серый. Но он уже этого не увидит.

Студентов и преподавателей можно было встретить на базаре. Преподаватели чинно несли в авоськах дары земледелия и животноводства.

Философский факультет был Алайским наизнанку. Алайский играл рассветными красками грядущей рыночной экономии; на философском догорала прощальная заря истмата и диамата.

Вдоль длинных коридоров стояли невидимые манекены единства и борьбы противоположностей, перехода количественных изменений в качественные, с негнущимися руками и ногами. На одном было написано ручкой неприличное слово, тоже невидимое.

Как и манекены, эти идеи были произведены далеко от Ташкента, в туманных северо-западных землях, и доставлены по железной дороге в разобранном виде. Здесь их как могли собрали и нарядили в продукцию местной идеологической промышленности.

Как и манекены, эти идеи не имели первичных половых признаков и потовых желез. Если бы идеи могли потеть, то запаха не выдержал бы ни один, даже самый упертый диаматчик, а студентам бы выдавали противогазы, как на занятиях по строевой подготовке. Но идеи не потеют, особенно мертвые. Идеи просто невидимо стоят в коридоре, покрываясь пылью. Тоже невидимой, но ощутимой.

25

«Извините, а где здесь мясной павильон?»

Она держала авоську с помидорами «бычье сердце».

Он повел ее туда, сквозь запахи и голоса. Она шла, с достоинством неся помидоры. Он уже влюбился и стал наблюдать за ней, как за больным. Хотя больным был он сам. Сейчас он наблюдал за ее волосами. За тем, как они шевелятся.

Было солнечно, дул северо-западный ветер, две целых и одна десятая метра в секунду. Когда они входили под навесы, ее помидоры гасли, а когда выходили на солнце, вспыхивали тревожным светом. А волосы шевелились на ветру, дувшем со скоростью две целых и одна десятая метра в секунду, она иногда поправляла их.

Потом они шли по мясному ряду среди подвешенных за ребра бараньих туш.

Они снова вышли на воздух, она усмехнулась.

«Так странно смотрите».

Потому что я хочу обнять тебя и исчезнуть в тебе, — ответил он взглядом.

Она поняла и тоже перешла на язык глаз. Что же мне тогда останется, если ты исчезнешь во мне? — Тебе останусь я, который стану тобой.

«Так странно смотрите», — повторила она.

Ветер усилился. Он шел рядом с ней, как верблюд.

26

Когда мужчина вырастает, он уходит от родителей. Они недолго ищут его и зовут. Вначале они зовут его обычным именем, но это не помогает. Тогда мать зовет его тем именем, которым называла в младенчестве, кормя грудью. А отец — тем именем, которое выколото раскаленной иглой ниже пупка.

Они зовут его, зная, что он не откликнется. Они бегают и кричат, понимая, что он не вернется. Таков их долг. Такова их игра.

Он прячется где-то неподалеку, смотрит на бегающих родителей и тяжело дышит.

Некоторые не выдерживают. Очень тяжело выдержать, когда тебя называют твоими тайными именами. Некоторые выбегают навстречу родителям. И замирают.

Какое-то время они молча стоят и слышен только ветер. Потом отец бросает сыну его новую одежду и уходит. Это женская одежда. Сын возвращается домой, отныне он будет делать женскую работу в доме. По вечерам он будет рассказывать детям сказки, как это делают старухи.

Поэтому, спрятавшись от родителей, беглецы терпят. Некоторые затыкают уши, чтобы не слышать плач матери и крики отца.

Расцарапав себе лицо до крови, родители уходят. «Он стал взрослым», — говорит отец. «Нет», — отвечает мать и идет следом. Из своего убежища он видит, как они становятся всё меньше. Как пространство съедает их — раньше, чем их проглотит время.

А он сидит в укрытии и думает. Но мыслей у него нет, приходится думать пустотой, ветром, пылью. Потом он выходит и идет; вначале идет туда, где стояли и звали его родители. Там он находит женскую одежду, брошенную отцом. Он садится на корточки и смотрит на это платье, вышитое серыми цветами, которое ему пришлось бы надеть, откликнись он на зов родителей. Он кладет это платье в переметную сумку. Оно достанется его первой женщине. После того как он ее сделает своей женщиной и она заснет, он сожжет ее старую одежду. Когда она проснется, он даст ей это платье. И зажмет уши, потому что женщина станет кричать и бросать в него пылью.

Кроме этого платья он принесет ей череп другого мужчины. Он положит его перед ней, перед ее ногами — белый череп с написанным на нем словом. Она не обратит на него внимания. Но если бы не принес, она не обратила бы внимания на него самого.

Где взять череп другого мужчины? Этому не учат родители, и об этом молчат сказки, которые старухи рассказывают детям на ночь.

27

«Так где он должен был добыть череп?» — Она глядела на его спину.

Она сидела около стола, рядом стояла тарелка с косточками от черешни.

Пересесть на кровать она отказалась.

Чуть дальше стоял коньяк «Самарканд», треть бутылки была еще цела.

Они были вместе уже месяц: ходили, стояли, садились, поднимались, шли. До серьезного не доходило. Когда он приближался к ее лицу, она спокойно отворачивалась.

«Если бы я знал, — сказал он, — я бы сам тебе его принес».

«В Судмедэкспертизе можно достать…»

28

Турок остановил запись и вопросительно поглядел на Славянина.

— Судебно-медицинская экспертиза, — откликнулся тот с дивана.

Славянин лежал в серой футболке; у него болела голова.

Эту запись он слушал уже второй раз. Он поднялся, прошелестел тапками на кухню, набрал воды. Таблетка проскользнула в горло; погас свет, возникло чувство вины. Вины не за что-то, а за само свое существование. За эти руки и ноги, за слюну во рту и головную боль в затылке. Он знал, что это в нем от Сожженного.

Германия истекала от зноя.

От реки тянуло прохладой и гнилью. Воды в Гере было по щиколотку. Плавали квелые утки, некоторые с утятами.

Этот сегмент сознания Сожженного, над которым они сидели уже третий день, был самым… задумался, подыскивая слово.

Сложным? Запутанным?.. Пока думал, шел обратно в комнату, где за столом, поджав под себя ногу, сидел Турок.

Другой ногой Турок отталкивался от пола; кресло крутилось.

29

«В Судмедэкспертизе можно достать…»