— Не злобствуй, пожалуйста. И так голова болит.

— Вот я и говорю — давай выпьем. У меня бутылка «Золотого кольца» осталась. Я, как истинный жлоб, не выпил ее с чешскими товарищами. Выпью, думаю, с Наташенькой, по дороге домой… А мне говорят: «Уйди, противный, я не хочу с тобой общаться…» — начал юродствовать Никита. — А с чехами я благоразумно пил чешскую же «бровичку», как говорится, с кем поведешься, с тем и наберешься…

Никита жестом фокусника извлек из-за пазухи бутылку, маленькие стаканчики, нарезку копченой колбасы, две булочки, нож и помидорчик. Наташа с невольным восхищением наблюдала за этими манипуляциями.

— А цилиндра с зайцем у тебя там нет случайно?

— Надо будет, и зайца достанем. Это моя любимая жилеточка. Карманы на любой вкус — большие, маленькие, даже узкий и высокий есть — хоть вазу с цветами ставь.

Не переставая говорить, он открыл водку, вскрыл пластиковую упаковку, нарезал булочки, налил стаканчики… И достал из карманов маленькие вилочки и бумажные салфетки. Следя за ловкими движениями его красивых рук, мимикой подвижного лица, любуясь пластикой сильного тела, Наташа в тысячный раз подумала: «У него удивительно мужественная внешность».

Они выпили, закусили, Никита как бы между прочим спросил:

— Так что случилось-то? Поссорились?

— Нет.

— А что тогда?

— Не знаю. Он ушел, и все.

— Почему ушел?

— Выпить пошел, в бар. И не вернулся.

— А ты что?

— Я спала, Никита. Не знаю я ничего. Проснулась — его нет. И все.

— Так, может, случилось что-то?

— Нет. Он передал мне кое-что. Утром, как я понимаю.

— Записку?

— Да нет, не записку. Вещи.

— Может, это первоапрельская шутка?

Наташа посмотрела на Никиту с отвращением.

— Да ладно, не обижайся. Это я дурак. Может, ты не понравилась его родителям, а он не хотел тебя заранее огорчать?

— Ну что ты говоришь-то такое? Во-первых, я бы поняла, а во-вторых, он бы вел себя по-другому. И что значит — не хотел огорчать? Нет, это все ерунда. Я просто не понимаю, что произошло.

— А кто их знает, иностранцев. Может, он просто напился и пошел спать. А вещи отдал еще с вечера. А может, он с нашим Версаче полетел на самолете?

— Никита, ну ты в своем уме? Помолчи лучше, если нечего сказать.

— Ну почему нечего? Он к нему явно неровно дышит, к Карелу твоему. Вдруг сообразил в последний момент? Сама говоришь, он пошел выпить. Может, он с ним и выпил?

От этого бреда Наташу затошнило, голова болела все сильней.

— Открой окно, — попросила она. Но окно, к сожалению, не поддавалось. — Тогда дверь хотя бы. И не кури здесь больше, мне плохо, — сказала Наташа и потеряла сознание второй раз в жизни.

Очнулась она от того, что перепуганный Никита бил ее по щекам и брызгал в лицо минеральной водой.

— Не увлекайся, — пробормотала она, — мне уже лучше.

— Может, врача поискать?

— Не нужен мне врач. Курить не надо в купе, тысячу раз просила.

— Ты мне всегда разрешала.

— Ну и дура, что разрешала. У меня голова болит до тошноты. И пить я не могу. Шел бы ты спать.

— Если голова так болит, выпить надо обязательно. Еще две рюмки, и пройдет. На себе проверял.

— Может, еще два стакана? И вообще все пройдет навсегда.

— Ну, это от тренировки зависит. Хочешь, я пойду поищу корвалол какой-нибудь?

— Чтобы все знали, что мне плохо? Нет уж, спасибо. Я лучше попробую поспать, дверь только не закрывай.

— Чтобы тебя тут и обчистили заодно? Может, хватит с тебя неприятностей? Ты давай спи, а я посижу, водку допью. Мне все равно туда идти не хочется.

— Делай что хочешь, только не кури и не пой. Буянить не будешь?

— Нешто мы не понимаем?

Под перестук колес она действительно уснула, на границе сквозь сон протянула таможенникам документ, предоставив общение с ними Никите.

Обнимающая ее рука нежно коснулась груди, спустилась ниже. «Надо будет рассказать Карелу, какой кошмар мне приснился», — сквозь сон подумала Наташа. Ладонь сильно и властно, коротким движением надавила на живот чуть выше лобка. Что-то неправдоподобное, неправильное почудилось ей в этой в общем-то знакомой ласке. Точно яркий свет включился в ее сонной голове, и она вскочила в ярости:

— Никита! Твою мать!

Он чуть не упал на пол от толчка, сел, ответил сердитым шепотом:

— Ты что, ошалела? Я сплю!

— Ни фига себе, спишь! Это у тебя сны такие?

— А что? У меня всегда такие, я не виноват.

— Смотри их в своем купе, пожалуйста.

— Я что, туда попрусь в час ночи? Там все спят уже.

— Надо было раньше уйти.

— И оставить тебя с незапертой дверью?

— О Господи! Ну разбудил бы!

— Жалко было, дурочка.

— Ложись спать на верхнюю полку. И лежи там тихо, пожалуйста, чтобы я тебя не слышала и не видела до утра.

Он долго кряхтел, стонал и ворочался. Затих на время.

— Наташа! — жалобно спросил вдруг. — Ты меня совсем не любишь? А, милая?

Наташа почувствовала, что сейчас заплачет от бессильного гнева.

— Ты оставишь меня в покое или нет? Имей хоть каплю сочувствия, мне очень плохо, я хочу побыть одна…

Она с ужасом поняла, что сон как рукой сняло, вся тоска и тревога навалились заново, будто окрепнув от короткой передышки. Молча поджала ноги, уткнулась ладонями в лицо. Было невыносимо больно. Через несколько минут она встала, взяла полотенце. Никита спал младенческим сном, раскинувшись на второй полке, слегка приоткрыв рот.

Наташа умылась, постучала в освещенное купе проводника.

— Простите, у вас нет снотворного? Я заплачу. Никак не могу уснуть.

— Сто рублей, — коротко ответила проводница.

«Ну вот я и дома», — подумала Наташа, роясь в кошельке в поисках рублей. Войдя в купе, она собралась было принять таблетку, но передумала.

Она расправила белье, сняла брюки, повесила на вешалку, хорошо, хоть не мнутся. О, практичный Карел. Прикосновение накрахмаленной наволочки к щеке было таким сочувственно-интимным, что из глаз непроизвольно полились долго сдерживаемые слезы. Выплакавшись, она уснула.

Ее разбудили голоса за дверью, было уже утро. Никита все еще спал. «Все наверняка думают, что со мной. Наплевать. Уже на все наплевать. Надо взять себя в руки и осторожно донести до Москвы. Может, там все разъяснится, — пронеслось в голове. — Я ничего не чувствую, все нормально. Теперь остался один день. Я встаю, всем улыбаюсь, ни с кем не разговариваю. А Никита пусть живет. По крайней мере, пока он здесь, никто больше не сунется».

До дома Наташу довез театральный рафик, она помахала товарищам рукой и вошла в подъезд. В квартире было пусто, мама на работе. На плите стоял готовый обед, на столе лежала записка.

Не в силах что-либо делать, Наташа схватилась за телефон, вздохнув, набрала номер.

— Компания «Пигмалион», добрый день.

— Могу я поговорить с господином Новаком?

— Простите, кто его спрашивает?

— Это Наталья Николаевна.

В голосе вышколенной секретарши послышалось удивление.

— Господин Новак еще не вернулся из Праги. Что ему передать?

— Пусть позвонит мне домой, когда появится.

— Хорошо, передам.

Она немного посидела, обхватив голову руками. «У меня даже нет пражского телефона его родителей. Что же могло случиться?» Встала, прошлась, закурила.

Наташа уже начала раздеваться, чтобы принять душ, когда раздался звонок в дверь. Сердце тревожно подпрыгнуло. На пороге стоял Стефан. Он поздравил Наташу с возвращением, протянул ей ключи.

— Я пригнал машину из гаража.

— А Карел? — осторожно спросила Наташа. — Где он сейчас?

Стефан удивленно посмотрел на нее.

— В офисе.

— Давно?

— Нет. Он прилетел утром.

— Ничего не просил передать?

— Нет. Он сказал, документы на машину у вас, все оформлено.

— Спасибо, Стефан. До свидания.

— До свидания.

«Господи, да что же это? Неужели он не может хоть что-то объяснить?»

Кое-как рассказав маме, что произошло, Наташа провела бессонную ночь, утром поехала в театр, на репетицию к Белякову.

— Ну, ты как? — встретил ее Никита. — Текст-то выучила?

— Выучила, выучила. Что там учить-то, у этой стервы.

— Довольно милая сучка, по-моему.

— Примитивная, как злодейка в мыльной опере, до неправдоподобия.

— Не скажи, вполне правдоподобно, по-моему. По крайней мере, для этой пьески.

Беляков подходил к работе как высокопрофессиональный халтурщик. Озарения были ему ни к чему, актерами он двигал, как пешками по доске, все расписано заранее.

Репетировал он так: «Ты вышел отсюда, подошел к ней. Нет, лучше справа. Так. Текст. Отходи к рампе, обернись. Так. В левую кулису. Молодец». Актеры нервно посмеивались за сценой, привыкая к такому способу работы.

В курилке развлекались Платон Петрович и Юровский, передразнивая Белякова, командовали друг другом: «Так. Сел. Сопли вытер. Левой рукой, в правой у тебя сигарета будет, ты забыл? Молодец. Закурил. Зажигалку спрячь, пригодится. Затянулся. Выдохнул. Ухо почеши. Молодец! Искусство называется, запомни. В туалет пойдешь, спусти за собой. Руки вымой. Так, молодец». Наташа немного развеселилась, забыв о своем горе. Как бы там ни было, к концу репетиции половина первого акта была в общих чертах готова.

21

Прошло две недели. Карел не позвонил.

В театре Иван ухмылялся, слушая комические рассказы своих актеров о ходе репетиций. Не выдержав, начал подглядывать из рубки, злорадно потирая руки. После очередной репетиции дождался Наташу с Никитой, поделился впечатлениями.

— Камеру не взял, так жалел, блин! Это был бы шедевр кинематографии. Какие же вы смешные со стороны, ужас!

Возвращаясь домой, Наташа внимательно прислушивалась к себе. Еще в марте она была почти уверена, что что-то произошло, но боялась в это поверить. Сомнений уже не оставалось. В Медведково она зашла в аптеку, купила экспресс-тест для определения беременности.

Утром она стояла в ванной, вперившись в бумажку в своих руках. На ней отчетливо синели две полоски. Наташа присела на край ванны, глубоко вздохнула. Подавив волну начинающейся паники, приказала себе: «Спокойно. Значит, все было ради этого. В конце концов, именно об этом я молилась. Это счастье, как бы оно ни пришло. У меня есть мама, есть квартира. Времени еще много, я успею заработать какие-то деньги, надо только подумать как. Продам машину, если не хватит на то, чтобы спокойно просидеть год, потом выйду на работу. Если не будет молока, даже раньше. Миллионы женщин так живут. Сиди там, моя детка, у нас все будет хорошо. Нам никто не нужен. Я счастлива, Господи, спасибо тебе, я счастлива!»

Зазвонил телефон. Сердце болезненно сжалось. В звонках слышалось такое безысходное горе, что, еще не услышав ни слова, Наташа поняла, что случилось.

— Наташа? — потусторонне донесся голос.

— Раиса Афанасьевна? Степа?

— Отмучился. Вчера. Отпевание завтра. «Малое Вознесение» на Большой Никитской, знаешь? Напротив консерватории.

— Знаю, Раиса Афанасьевна. Я сейчас приеду!

— Не надо. Утром. Приходи, девочка. Потом приедешь, я совсем одна. Никого не хочу.

Было жалко Степу, так жалко, как ребенка! И себя, и своей молодости, и несбывшихся надежд, и неродившегося мальчика — она почему-то не сомневалась, что это был мальчик.

Она вышла из дома, доехала до Большой Никитской. Смерть вернула юношескую чистоту источенному болезнью лицу покойного. Наташа взглянула на его руки, такие худенькие, точно принадлежавшие двенадцатилетнему мальчику, и заплакала. Но иное горе, горшее, немыслимое, молчало рядом.

Раиса Афанасьевна, в черном платке, прижалась к ее груди.

«Ныне отпущаеши раба твоего», — доносился монотонный голос. Свекровь сжимала ее руку, впиваясь ногтями. «Она не понимает, что мне больно».

Домой Наташа вернулась на следующий день, поскольку Раиса Афанасьевна попросила ее остаться — страшно было первый раз ночевать в пустой квартире. Женщины просидели на кухне почти до утра. Наташа чувствовала себя совершенно разбитой, ее подташнивало. «Хорошо, хоть в театр не надо ехать», — подумала она, войдя в свою квартиру. Взгляд ее упал на шкатулку с украшениями, стоявшую под зеркалом. С внезапной решимостью Наташа открыла ее, вынула кольцо, подаренное Карелом, серьги, сложила все в коробочку. Подошла к шкафу, достала шубу, аккуратно упаковала ее в чехол, положила в большую сумку. Туда же отправились платья, брюки, туфли и даже белье.

Наташа присела к столу, написала короткую записку. «Не понимаю, что случилось, — но, значит, случилось. Спасибо за все. Как только продам машину, верну деньги».

С трудом вытащив сумку из квартиры, Наташа села в машину и доехала до офиса Карела.

Стефан с другими водителями курил на улице возле машин. Наташа подошла к нему, вручила сумку и записку, попросила передать все это Карелу и, не задерживаясь, уехала. От этого поступка у нее почему-то поднялось настроение, но ненадолго. Войдя в квартиру, она заплакала. Потом вытерла слезы, сказала себе, что это никуда не годится, лучше сделать что-нибудь полезное. Выпила валерьянки, заела ее апельсином, подумав при этом, что не мешало бы есть больше витаминов и бросить курить. Вынула из сумки сигареты и торжественно выбросила.

Поскучала, позвонила Олегу. Рассказала о похоронах, выслушала его искренние, сочувственные слова.

— Я отправила Карелу его подарки, — сказала она.

— Напрасно, но если тебе от этого легче… Впрочем, я думаю, он тебе их вернет. Что все-таки у вас произошло?

Она рассказала.

— Ты понимаешь что-нибудь?

— Пока нет. Но подумаю, кто мог его так накрутить…

— Ты кого-то подозреваешь?

— Нет, я просто думаю. Пока. Кто его видел после тебя?

— Не знаю. Не хочу расспрашивать всех подряд… Никита не видел.

— Да? Уже что-то.

Поговорив еще немного, они попрощались.

Наташа набрала номер Никиты. Детский голосок ответил, что папа гуляет с собакой, спросил, что передать. Она попросила перезвонить ей, когда он вернется.

Подойдя к окну, Наташа увидела двух мам с колясками, подставивших детские личики уже вполне весеннему солнцу. Погладила себя по еще плоскому животу, улыбнулась. И вдруг заметила, как округлилась ее грудь, даже бюстгальтер стал тесен. «Придется купить новое белье. Наверное, лучше сразу в магазине для беременных. Заодно присмотрю себе джинсы и свитер, тогда еще долго никто ничего не заметит. А могут вообще не узнать — сезон открывается только в ноябре, а в ноябре я уже должна родить».

От этих мыслей и подсчетов ее отвлек звонок.

— Вы мне писали? — весело спросил Никита.

— Да. Я хотела тебя спросить кое о чем. Ты нигде не собираешься выступать со своими программами?

— А что?

— Ну, если есть возможность, я бы присоединилась. Небольшие финансовые затруднения…

— Здорово! Мне как раз нужна программа минут на тридцать для Дома ученых. Они просили что-нибудь лирическое, без гражданского пафоса. Мы с тобой читали как-то Гумилева и Ахматову, помнишь? Надо что-нибудь в таком духе… Давай «Песнь песней»? На два голоса?

— Хорошо. Не оригинально, но зато на века. Что еще?

— Не знаю, сам думаю. Может, тебе что-нибудь придет в голову неизбитое?

— Мне пока только Кнут Гамсун приходит в голову. «Пан».

— Молодец, Наташка. Он у меня есть, я сейчас возьму его и Библию и накидаю что-нибудь. А завтра после репетиции сядем и посмотрим, что получается. Мы такую любовь этим ученым забацаем, что они будут рыдать. Пока, пойду искать и записывать.

— До завтра.

Наташа тоже нашла на полке Библию, но в ее настроении ее больше привлекал «Екклесиаст», а не «Песнь песней».

Позвонили в дверь. Она открыла. На пороге стояла ее сумка, на ней лежала записка.

Со вздохом Наташа развернула ее. «Прекрати меня оскорблять и ставить в идиотское положение. Я не коллекционирую женские вещи и не имею привычки их носить. Более того, ни одной женской тряпки я больше в своем доме не потерплю. Если ты продашь машину, я буду считать это просто плевком в лицо. Прощай».

«Когда я тебя оскорбила и чем? — чуть не закричала Наташа вслух. — Что я сделала, хоть бы кто-нибудь мне объяснил! Я так его люблю, как никого в жизни, чем же я поставила его в идиотское положение?» Плача она разложила по местам вещи. Среди них оказались духи, шампунь и крем, оставшиеся в квартире Карела. Наташе было грустно и так хотелось закурить, что она выскочила из дома и долго бродила вдоль берега Яузы.

Через неделю состоялся вечер в Доме ученых.

Сидя за кулисами, Наташа слушала проникновенный голос Никиты. «Он держит зал. От этого бархатного баритона просто дрожь по позвоночнику. У каждой женщины, наверное».

Наташа встала, готовясь. Страстная, нежная мольба донеслась до нее:



Вот зима уже прошла,
Дождь миновал, перестал,
Цветы показались на земле,
Время пения настало, и
голос горлицы слышен в стране нашей.
Встань, возлюбленная моя,
прекрасная моя, выйди!


Появившись из темноты кулис в белом шелковом платье, она ответила:

«Отперла я возлюбленному моему, а возлюбленный мой повернулся и ушел. Души во мне не стало, когда он говорил. Я искала его и не находила его, звала его, и он не отзывался мне.

Встретили меня стражи, обходящие город, избили меня, изранили меня, сняли с меня покрывало стерегущие стены.

Заклинаю вас, дщери Иерусалимские: если вы встретите возлюбленного моего, что скажете вы ему? Что я изнемогаю от любви».

И вот закончилась «Песнь песней». Наташа вновь отошла в тень, и голос Никиты с чувственной хрипотцой произнес: «Густая, алая нежность заливает меня, как я о тебе подумаю, словно благодать сходит на меня, как я вспомню твою улыбку. Ты отдавала все, ты все отдавала, и тебе это было нисколько не трудно, потому что ты была проста, и ты была щедра, и ты любила. А иной даже лишнего взгляда жалко, и вот о такой-то все мои мысли. Отчего? Спроси у двенадцати месяцев, у корабля в море, спроси у непостижимого Создателя наших сердец…»

«Он что, с ума сошел? Он же вообще не собирался брать этот кусок. И что мне теперь делать, интересно?» — заволновалась Наташа.

«Другую люблю я, словно раб, словно безумец и нищий! — воскликнул Никита и наконец произнес реплику, которой она ждала: — Кажется, голос! Млечный путь течет по моим жилам, это голос Изелины».

Наташа с облегчением подхватила: «Спи, спи! Я расскажу тебе о моей любви, пока ты спишь, я расскажу тебе о моей первой ночи…»

Доброжелательный зал ничего не заметил, и через десять минут Наташин отрывок закончился: «Когда-нибудь я еще расскажу тебе про Свена Херлуфсена. И его я любила, он жил в миле отсюда, вон на том островке — видишь? И я сама приплывала к нему на лодке тихими летними ночами, потому что любила его. И о Стаммере я тебе расскажу. Он был священник, я его любила. Я всех люблю…»

Она ушла за кулисы, дослушала последний романс в исполнении Никиты — свой любимый, и вышла вместе с ним на аплодисменты.

— Что это на тебя нашло? — спросила она его на обратном пути.

— А-а, ты об этом. Я этот кусок все прикладывал то туда, то сюда, уж больно он мне понравился. И тут вдруг прямо на сцене понял, где он должен быть — в начале. Оставляем?

— Как хочешь. Он действительно красивый, но на секунду я растерялась.

— Я положился на твою выдержку. И согласись, что «сердце метели» сразу в кассу, некий надрыв его оправдывает. — Он вручил ей белый конверт с гонораром, сказав: