— В том-то и дело, Наташенька. Ведь позорище какое, я и не говорю никому. Все равно рано или поздно сплетни поползут. Тебе вот сказала. То ли я Бога прогневала, что родила его от чужого мужика, то ли сам он… Он молится все, за все прощения просит, за тебя особенно. Звонить хотел тебе, но я упросила его, что сама с тобой поговорю. Позвони ему, скажи, что простила, даже если не можешь — ему хоть на душе полегче будет. Все наркотики эти, будь они прокляты, кровь-то ему испортили, обезболивающее не берет его. А врачи говорят, ему два месяца от силы осталось, неужели я не облегчу ему страдания? Я бы душу заложила, не то что в рекламе сниматься. Я отцу его позвонила, первый раз за тридцать лет. Помоги, говорю, хоть чем-нибудь, ведь твоя родная кровь. Рассказать даже не дал, в чем дело! У меня, говорит, своих двое, внуки…

— Где он сейчас? — тихо спросила Наташа, вытирая слезы.

— В специальной клинике пока, держат их там за семью замками, только родных пускают. А оттуда — домой или на кладбище.

— Меня пустят к нему? — Наташа уже не сомневалась, что у Степана спид.

— Не надо тебе к нему, не думай даже. Ты и не узнаешь его… — Плечи ее опять затряслись.

В автобус поднялась Таня, бессменная гримерша актрисы, понимающе отвернулась, роясь в сумке.

— Пора начинать, Раиса Афанасьевна.

Подошли костюмерша и ассистент режиссера, началась обычная суета.

Наташа повторила про себя текст, потом еще раз, с Раисой Афанасьевной. Та уже преобразилась с помощью Тани — грим скрыл следы горя, парик — седые волосы. Сверкающая диадема отбрасывала блики на величественное лицо немолодой, но все еще красивой статс-дамы. Она плавно и величаво поднялась, кивнула Наташе.

— Пойдем, доченька. Какая ты красавица.

Через полтора часа Наташа попрощалась с Раисой Афанасьевной, шепнув:

— Я позвоню ему вечером, как только доберусь домой.

Та сжала ее руку, кивнула.

Дома, собравшись с духом, она набрала номер Степана.

— Говорите, — еле слышно донесся голос бывшего мужа.

— Степа, это Наташа. Я видела сегодня твою маму… Как ты себя чувствуешь, можешь говорить?

— Да. Я себя вообще не чувствую, слава Богу. Часа через два почувствую… Спасибо, что позвонила. Я хотел сказать тебе многое… Прости за все, что я тебе сделал, если можешь…

— Я давно простила, никакого зла не держу. И ты прости меня. Я давно поняла, мы оба были слишком незрелыми людьми, чтобы жить вместе. Я была для тебя неподходящей женой, тебе было со мной плохо. Это наша общая ошибка, и ты ни в чем не виноват.

— Виноват. Я плохо с тобой обращался. Я довольно быстро понял, что ты-то была со мной ради меня самого, чего не скажешь о других… Я завидовал твоему таланту. Меня бесило, что ты такая хорошая, а я такое дерьмо… Мне казалось, в тебе говорит гордыня. Потом я понял, что ты действительно любила меня искренне, просто не проснулась еще, а тогда казалось, что ты мне назло ведешь себя безупречно, чтобы моральный выигрыш был на твоей стороне. Прости меня за это. И за ребенка, главное, прости — видишь, как меня Бог наказал.

— Степа, не думай так, прошу тебя. Я ребенка потеряла по своей вине, из-за собственного легкомыслия. Если бы я не простудилась так сильно, ничего бы не случилось. Я бы оставила его, что бы ты ни говорил, и у твоей матери сейчас был бы внук, а у тебя сын. Прости меня!

— Хорошо, если тебе так легче, хоть я на тебя никогда с тех пор не сердился. Я всех простил, даже своего отца, который всю жизнь делал вид, что понятия обо мне не имеет. Я хочу одного — скорее отмучиться. Конечно, легче было бы сразу, но я знаю, надо терпеть, чтобы Бог простил. Ты замужем?

— Нет.

— У тебя есть кто-то?

— Да.

— Он не женат?

— Нет. Мы скоро поженимся.

— Дай Бог тебе счастья. Роди мальчика и девочку. Я верю, у тебя все будет хорошо. Мне тяжело долго говорить. Прощай, Наташенька. Поживи хоть ты вместо меня. Молись за меня иногда, особенно когда умру. Боюсь, моей душе это необходимо.

— Я хочу к тебе приехать, можно? — От этого «прощай» у нее сжалось сердце.

— Нет, ни в коем случае. Я и зеркало-то боюсь брать, даже не бреюсь уже сам. Не хочу, чтобы ты меня видела. Мы поговорили, и мне стало легче. Спасибо. Прощай.

Уже лежа в постели, она продолжала скорбные подсчеты. Шестьдесят тысяч — две с половиной тысячи долларов. Значит, два месяца — около двадцати двух тысяч. И при этом ей надо жить, платить гримеру, ездить со съемки на съемку, в больницу, кормить себя и больного. Плюс наркотики. «Интересно, что с моей машиной, — подумала она. — Надо спросить Карела, может, тот мужик уже готов заплатить хоть что-то, хоть пятьсот долларов. Полтора дня без невыносимой боли для Степы». Сама того не заметив, она уже рассуждала, как Раиса Афанасьевна. Неужели, неужели он все равно умрет? Немыслимо. Степа, который боялся зубного врача, стонал, как умирающий, если у него болело горло, терпел такие муки, и никого рядом, кроме матери, — ни женщин, ни друзей. Если бы не мать, он давно бы покончил с собой, потому что знать, что все равно умрешь, и физически страдать при этом — кому это под силу? Ни одна мать не скажет, что ее ребенок умирает, если есть хоть капля надежды. Неужели и он сам уже ни на что не надеется? Не может быть. А что бы сделала я на его месте? Наверное, этого о себе никто не может знать заранее. Страшно подумать, что перенесла Раиса Афанасьевна, сколько раз переходила от надежды к отчаянию…

Два дня, оставшиеся до приезда Карела, Наташа думала об этом неотступно.

15

Когда они встретились, он спросил:

— Что-то случилось, Наташа? Ты разлюбила меня?

— Нет, милый, что ты. Просто взгрустнулось.

— Наш приятель объявился. Завтра обещал отдать первый взнос, так сказать. Двести долларов. Не густо.

Наташа расстроилась, но постаралась взять себя в руки.

— Привези мне их сразу, ладно? — Она замялась.

— Ты можешь мне сказать, что произошло? Тебе нужны деньги?

— Нет, мне — нет. Они всегда нужны, но со мной все в порядке. Расскажи лучше, как ты съездил, что там произошло?

— Ничего страшного. Небольшая семейная проблема. Мы уже все уладили, не думай об этом. Поедем поужинаем в ресторане?

— С удовольствием.

Когда они уже сидели за ужином, Карел спросил:

— Ты можешь мне все-таки сказать, что случилось? Я же вижу, что тебя что-то гложет. Разве я тебе чужой человек? Или ты хочешь это скрыть?

— Карел, дело не в этом. Я ничего не хочу скрывать, но сказать тоже не могу. Пойми меня правильно. Я хочу обратиться к тебе с просьбой. Ты уверен, что этот человек расплатится до конца года?

— Я понял, Наташа. Тебе нужны деньги. Если ты мне не доверяешь, я не буду спрашивать зачем. Сколько тебе нужно?

Она помолчала, не зная, что сказать.

— Карел, если бы ты мог дать мне взаймы сумму, которую рассчитываешь с него получить, я была бы тебе очень признательна. Мне тяжело просить тебя об этом, но они мне действительно нужны.

— Хорошо. Две тысячи я тебе, конечно, дам. Сегодня же. Но ты меня с ума сводишь, Наташа. Я не понимаю, кто ты мне? Ты моя невеста или нет? Ты обращаешься ко мне как к постороннему человеку. Это очень страшно, понимаешь? Тем более я вижу — ты несчастлива.

Она еще ниже наклонила голову.

— Что я должен думать, Наташа? У тебя долги? Скажи, я их с удовольствием заплачу, не думаю, что речь идет об астрономической сумме, ты же разумный человек, к тому же живешь очень скромно, что меня огорчает. Ты так себя повела, что я уже боюсь тебя обидеть и предложить что-то. Надеюсь, когда мы поженимся, хоть это изменится.

— У меня нет долгов, Карел.

— Что тогда? Тебе угрожают? Больна твоя мать? Ты хочешь что-то купить? Машину, одежду — что? Не мучь ты меня, скажи хоть что-нибудь.

— Хорошо, — вздохнула Наташа. — Но сначала скажи, зачем ты ездил домой? Что за «небольшая семейная проблема», ради решения которой твой отец не попросил — потребовал, чтобы ты бросил все дела и вылетел в Прагу перед Новым годом? Меня это не должно волновать?

Он растерялся.

— Но это не касалось нас с тобой, правда. Это то, чего нам действительно не хотелось бы обсуждать ни с кем.

— Посторонним. Да, Карел? Ты это имел в виду?

Он изменился в лице, помолчал. Взял ее руку, поцеловал.

— Я был не прав, Наташа. Ты мне самый родной человек, просто я еще не привык к этому. Проблемы были у моей сестренки, ей всего восемнадцать. Отцу показалось, что с ней что-то не в порядке. Он осторожно проверил и убедился — это наркотики. И не марихуана, гораздо серьезнее. Он не знал, что делать, и вызвал меня. Мать девочки, к сожалению, не имеет на нее никакого влияния.

— И что вы решили?

— Я поговорил с ней. Дело, к счастью, еще не зашло далеко, но в первую очередь необходимо оторвать ее от этой компании. Увы, это университетские друзья. Сейчас она уезжает на ферму, к Фрэнку и Изабель, тем более что обожает лошадей. А летом приедет ко мне, и мы будем решать, где ей продолжить обучение. Она одаренная девушка. Рисует, поет, танцует — но пока окончательно не определилась. В Праге она изучала юриспруденцию, но, кажется, это не для нее. Вот и все. Я успокоил тебя?

— Да, любимый, хотя это очень грустно. У меня, правда, все совсем страшно. Нет, не у меня, не пугайся. Дело не в недоверии, просто я не знала, как ты к этому отнесешься. Мой бывший муж, он умирает. Мы никогда по-настоящему не любили друг друга, но сейчас не в этом дело. Я чувствую, что должна помочь ему. Вернее, не ему, а его матери. Господи, так трудно объяснить…

— Наташа, мне очень жаль. Я понимаю тебя. Но все эти неприятности помогли нам преодолеть недоверие, стать действительно близкими людьми. У него рак?

— Спид.

Карел помрачнел.

— Мы развелись почти десять лет назад. Я здорова.

— Я не об этом думал, Наташа.

— Она относилась ко мне очень хорошо. Ничего не жалела, ни в чем не упрекала, ни во что не вмешивалась. Не говоря уже о том, что полностью нас содержала, пока мы учились. Она очень известная актриса, таких в стране — единицы. И вот у нее уже почти ничего нет, а лекарства безумно дорогие.

— Неужели никто не может ей помочь?

— Хорошо, что ты на это так смотришь. Она воспринимает это как позор. Бьется как рыба об лед, но никуда не обращается. Она меня ни о чем не просила, только позвонить ему и попрощаться. Это нужно лично мне.

Он рассматривал ее некоторое время молча. Потом, закуривая, спросил:

— Это N*?

— Как ты узнал?

— Сопоставил кое-что. Мой приятель, юрист, недавно обмолвился, что одна крупная фирма совместно со своим рекламным агентством подает на нее в суд.

— За что?

— Она подписала контракт, где обязалась в течение двух лет не сниматься ни в какой другой рекламе. И нарушила договоренность несколько раз. Все еще удивлялись, чего ей не хватает. Без работы не сидит, гонорары у нее всегда были большие, и сбережения должны быть.

— Да. Только этого ей не хватало, — грустно промолвила Наташа.

— Теперь к вопросу о благотворительности. Ты это ощущаешь как моральный долг. Как я могу не иметь к этому отношения? Позволь уж мне, пожалуйста, решить эту проблему. И еще одно. Ты моя невеста, почти жена. Мне неловко ездить в машине, когда ты ходишь пешком. Мне неловко днем обедать в ресторане и покупать себе то, что мне нравится, когда вы с матерью живете так бедно. Не спорь, пожалуйста, это правда. Итак, я все-таки куплю тебе машину, причем ту, которая понравится нам обоим, а не ту, которая стоит две тысячи. А эти деньги возьми себе и трать их, пожалуйста, на себя и на хозяйство.

Она уже открыла рот, чтобы возразить, но он покачал головой.

— Это не все, Наташа. Ты не до конца откровенна. Дело не только в том, что она была к тебе добра, правда? Есть что-то еще.

— Да. Я чувствую свою вину, хотя в жизни не пожелала бы ему такого… Когда мы разводились, я была очень обижена, страшно зла на него…

— Почему? Скажи правду, почему?

Она рассказала.

— Вот видишь… — помолчав, сказал он. — А ты говоришь, что это не имеет ко мне отношения. Ты ведь хочешь ребенка, правда?

— Да. А ты?

— Очень. У нас все будет, милая. Хорошо, что вы простили друг друга, прощаться — это ведь простить, правда? А теперь я облегчу ему последние дни, если нет никакой надежды. Ее нет?

— Нет.

— Тем более. Я не хочу, чтобы хоть тень сомнения терзала мать моих детей. Ты ни в чем не виновата, я знаю, ты не могла так ненавидеть. Позволь же мне позаботиться, чтобы он отошел с миром и не слишком страдал, ты ведь этого хочешь. А теперь поедем ко мне, хорошо? Я так скучал…

Умиротворенная ласками Карела, она уснула спокойно впервые за эти десять дней.

16

Наутро у нее была репетиция, а днем Карел заехал за ней в театр, не зная, что в три часа назначена еще одна, музыкальная. Наташа предложила ему выпить чаю, он согласился. В буфете сидели актеры, среди них — Инга и Никита. Наташе пришлось представить им Карела. Мужчины пожали друг другу руки, Инга накинулась с вопросами. Было видно, как она заинтересована.

— Я считаю, надо выпить вина за знакомство, — пропела она со своим едва уловимым прибалтийским акцентом и потащила Наташу к буфетной стойке. Когда они вернулись с бокалами и бутылкой шампанского, Наташа почувствовала — что-то произошло. Все были милы и любезны, болтали о прошедшей премьере, о планах театра, но напряженность не исчезала.

Проводив Карела, Наташа вернулась в буфет.

— Ну ты даешь! — упрекнула Инга. — И молчит, как партизан. Просто принц, да нет, какой там принц — король! Здорово, Наташка, я так рада за тебя. Ты чего надулся-то, Никита, с ума сошел? Радоваться надо за подругу. Ну пока, я побежала.

Никита неприятно улыбнулся.

— Не смотри на меня так, пожалуйста, — попросила Наташа.

— Я просто радуюсь за подругу, что ты!

— Мы с тобой вроде обо всем договорились, нет? Ты сам сказал, что все понимаешь. Что между вами произошло, когда мы отошли? Что он тебе сказал? Или ты ему?

— Брось, Наташ. Ничего никто не сказал, что мы, дикари, что ли?

— Я же видела, что-то произошло.

Никита разозлился.

— Да, я ему сказал: «Здравствуйте, Ваше Величество, добро пожаловать! Я тут просто сторожем состоял, хозяйское добро охранял, на воротах там, то, се — цветочки полить, петли смазать, чтоб не скрипели. Орденов, медалей не надо, аплодисментов тоже. Вот ваши ключики, располагайтесь…» Что ты напряглась-то, я шучу. Ничего я ему не сказал, совсем, что ли, дурочка? Обидно, конечно, но как-нибудь переживу. Может, оно и к лучшему.

— Наверняка.

— А ты тоже не хами, не плюй в сердечные раны. Давай поцелуемся да и пойдем, уже без пяти три. Рано или поздно, я бы все равно его увидел, сама понимаешь.

Когда вечером Наташа вышла из театра, машина Карела стояла на уже привычном месте, он сам был за рулем. Поцеловал ее, молча повез к себе домой. Она возмутилась про себя, что он не поинтересовался ее согласием, но промолчала. Карел тоже был молчалив. Наташа не решалась его расспрашивать, смутно чувствуя, что лучше ничего не говорить.

Почти в полном молчании они поужинали, убрали посуду под аккомпанемент телевизора. «Я как будто снова замужем. С той только разницей, что ужин не готовила». Она вздохнула, сказала:

— Я пошла в ванную.

Рассудив, что торопиться некуда — помолчать можно и в одиночестве, Наташа стала наполнять ванну. Заколола волосы, умылась, разделась. Собралась уже сесть в пушистую пену, когда раздался стук в дверь. Она приоткрыла. Вошел Карел, в одном халате.

— Я хочу тебе помочь.

— Обычно я справляюсь, — улыбнулась Наташа, прячась в высокой пене.

— Помолчи, — сказал он, закатывая рукава. «Ого!» — подумала Наташа. Он намылил ее губкой, сосредоточенно, как девочка, купающая куклу. Наташа отвернулась, пряча улыбку.

— Смейся, смейся, — проворчал Карел. Он массировал ее тело умело и сильно, сперва руками, затем тугой струей душа, с довольно горячей водой. Смыв пену, завернул в махровую простынь, как ребенка. Обняв, поднял из ванны, посадил на пуфик, скомандовал:

— Посиди минутку.

Ей опять стало смешно. Он разделся, быстро принял душ, обернул бедра полотенцем, взял с полки тюбик с массажным кремом. Обернулся к ней.

— Я сама пойду, можно? — Он угрожающе сдвинул брови, перекинул ее через плечо, понес в комнату, положил на постель. Молча склонившись над ней, выдавил крем ей на руки, на ноги, на живот, размазал его легкими массажными движениями, задержавшись на груди. Присел рядом, взял в руки ее правую стопу, начал массировать пальцы китайским точечным массажем. Он делал это почти профессионально. Наташа чувствовала, как уходит напряжение, как горячо кровь побежала по жилам.

Закончив массаж ступней, он перешел к бедрам. Его движения становились все более интимными. Она почувствовала, как ее охватывает возбуждение, но ничем этого не выдала. Перевернув ее на живот, он начал массаж спины, постепенно спускаясь к ягодицам, к внутренней стороне бедер. Горячая волна вновь прокатилась по ее телу.

Его движения уже не напоминали массаж, ритм дыхания сменился, он уже не скрывал своей страсти. Лаская ее, он проявил такие познания в женской физиологии, каких она до сих пор в нем не подозревала. Каждое движение вызывало в ней бешеный отклик и в то же время порождало чувство такой беспомощности, что она, не выдержав, застонала. Сдавленное рычание было ей ответом. Она перевернулась и взглянула ему в лицо.

Таким она его еще не видела. Глаза, казалось, впитывали ее обнаженное тело, ноздри дрожали. Но это не была гримаса животного сладострастия, он был красив, как только может быть красив охваченный страстью мужчина.

Рывком подняв ее, он коснулся языком сосков поочередно, будто дразня. Поднял глаза и впился в ее губы поцелуем, от которого у нее перехватило дыхание. Он осторожно положил ее на спину, раздвинул ноги, поцеловал живот, скользнул ниже. Через секунду она потеряла всякое представление о времени, выгибаясь, издавая стоны, кусая руки, подушку, простыни, чтобы не кричать от восторга, будя весь дом. Ее экстаз был нескончаем, к тому моменту, как он вошел в нее, она пребывала в полном изнеможении, но это было только начало. Немыслимой силы оргазм потряс тело, растаяв в следующем, и разум покинул ее. Возвращаясь в какой-то космический миг из неведомой дали, она уцепилась за край сознания и испугалась, что он совершенно потерял контроль над собой, но его глаза обожгли ее сиянием такой любви, что она буквально растворилась в них, прошептав:

— Карел…

— Нэ мужу млувит… Мам те рад… — через силу ответил он, и ураган подхватил их снова.

Она лежала в беспамятстве, заново постигая ощущение бытия, обнимая его влажное тело, не в силах пошевелиться. Через несколько бесконечных минут он с трудом приподнялся, перевернулся на спину.

— Я люблю тебя, Наташа.

У нее хватило сил только слегка пожать его пальцы, и она провалилась в сон, насыщенный таким покоем, что в нем не осталось места сновидениям.

Они проснулись одновременно, на рассвете.

— Карел?

— Да, милая?

— Что это за урок ты мне преподал?

— Тебе было плохо?

— Очень хорошо.

— Мне тоже.

— И все-таки… ты ревновал?

— Не без этого. Сначала, во всяком случае. Но потом я понял одну вещь. Я понял, что излишне тебя боготворя, я только увеличиваю расстояние между нами, лишая тебя того, что необходимо любой женщине. Для меня ты никогда не будешь «любой», но, начав ревновать, я вдруг ощутил, что ты живая женщина, моя жена, а не оживший идеал. Ты работаешь сегодня?