— Ну например?

— Например, в последнем бардо повелители смерти волокут покойного на веревке за шею, отрезают ему голову, вырывают сердце, выпускают кишки, лижут мозг, пьют кровь, поедают плоть и обгладывают кости.

— Да-да, понимаю, о чем ты… Мы сегодня видели много такого на ретроспективе.

— Ага, — кивнула Принцесса. — И в этот момент особо полезно знать, что в бардо тело соткано из обмана, а повелители смерти тоже рождены лучезарным разумом жертвы.

— Потрясающе излагаешь. И чем все заканчивается?

— Если умерший поверит в наваждение и не распознает трюков собственного ума, то увы, снова угодит в матку. Сначала он увидит перед собой бесчисленные пары, занятые в этот момент сексом, — Принцесса обвела рукой ночное небо, будто созерцала эти пары прямо сейчас, — а затем — стройные ряды голодных маток, готовых его принять. Ну а если не поведется ни на какие иллюзорные ужасы и соблазны, то растворится в вечной нирване Буддаленда.

— Удивительно. То есть пока религии мира обслуживают человеческий страх смерти заверениями в том, что жизнь продолжится за гробом, вы тут заняты прямо противоположным: успокаиваете человека, что вот, мол, отмучался, и даст Будда — на этом все!

— Типа того… — Принцесса улыбалась так, словно она лично и успокаивает весь китайский народ. — Итак, ты выросла в тибетском бардо. Продолжай про художников!

— Итак, я выросла в тибетском бардо, представь. Я постоянно испытывала недоумение перед миром и тем, как витиевато все в нем устроено. Вот, скажем, ты собираешь в посадке каштаны для поделок в садике, а из-за дерева выходит угрюмый человек и распахивает перед тобой плащ. Что думать? Я научилась просто принимать, что так бывает, и это — часть мира. Или, например, сердитая усатая воспитательница в детском саду ставила на подоконник тех, кто не спал в тихий час. Как это понимать? Я понимала так: мир скроен на эдакий манер, что если кто не спит в тихий час, то он стоит на подоконнике без трусов. Воспринимала как данность. Так есть, и все тут. А эти люди с фотоаппаратами в посадке? Часто это бывали пары — муж и жена, парень и девушка или даже дети чуть постарше нас. Очень дружелюбные, к тому же с конфетами. Играли с нами в прятки, прыгали через погреба… Что? Ну, погреба — это такие глубокие ямы, где люди хранят картошку. Не спрашивай… И вот они фотографировали, как мы играем, залезаем на деревья, сидим на корточках. Давали конфету и просили поднять платье, «чтоб было видно трусы». Все это ласково — мол, если стесняешься, встань спиной.

А теперь подними юбочку! Приспусти трусики. А если три конфеты? Вон смотри — твоя подружка только что сфотографировалась и уже ест конфеты! На всех может и не хватить… И ты вроде понимаешь, что делаешь что-то плохое. Но ведь как работает детская мысль? Да и взрослая, если уж на то пошло: либо ты плохой человек и делаешь что-то очень нехорошее, либо… это нормально. И тогда единственный способ доказать, что это нормально, — продолжать это делать. Мы и фотографировались. Странно, конечно.

Но не более, чем говорящий волк в сказке. Наверное, так надо — думали мы. Я хочу сказать, что знала лишь один способ обработать мир — принимать к сведению, что в нем есть бледные люди в плащах, бусы из рябины, морг, трамваи, люди с фотоаппаратами, бадминтон, шмели, скучные новости по телевизору, одуванчики, говорящий волк, красные нудисты, конфеты, ядовитые перстни, компот и страшная усатая воспитательница. Мир вливался в меня одним сплошным потоком, не разделяясь на хорошее и плохое, реальное и выдуманное. И был слишком странным, чтобы всякий раз задаваться вопросом: «А это нормально или нет?» Я просто замечала: бывает и так. Часть бардо.

Принцесса слушала, почти не перебивая и неотрывно глядя мне в глаза. Я знала этот взгляд — тайная радость узнавания, когда собеседник вдруг из-за случайного внутреннего сбоя или, скажем, парада планет вдруг роняет свою социальную маску, скроенную из разговоров о погоде и прочей светской чепухи, и раскрывается, как соцветие ночных флоксов. Я почувствовала к ней родственную нежность. Мне тоже нравилось слушать людей без маски.

Принцесса освежила бокалы, стянула одну из моих сигарет и кивнула:

— Часть бардо.

— Да. Вот и с этим миром современных художников — то же самое. Я не знаю, как устроено это бардо. Но оно явно загробное — тут играет зомбо-музыка и скармливают тиграм предсмертные мысли самоубийц…

— А еще у тебя в номере телефона шесть четверок…

— Именно. Я в загробном мире! Что если после смерти человек попадает не в ад или рай, и даже не в лимбо, а в современное искусство? Господи, это было бы ужасно…

Принцесса рассмеялась:

— Ну, в целом мне ясно, что ты думаешь о художниках.

— Но послушай, что я могу о них думать? Я не из их мира.

— Как? Ты же сама художник.

— Да, но я впервые наблюдаю их так близко. Последние десять лет я провела дома в пижаме — сначала в декретах с детьми, потом за рисовальным столом, не поднимая головы от заказов. И вот спустя все эти годы я вылезла из пижамы — и посмотри на меня — сразу оказалась в Шанхае! Вот что об этом думать? «Так бывает», а что еще? Всю жизнь до этого момента я только подбира-а-алась к мечте про Настоящего Художника — который аж про целое Искусство, а не про горбатое ремесло… Нет, конечно, я знала, что современное искусство — это «что-то такое», сокрытое дымовой завесой элитарности. Но я думала — попаду в среду Настоящих Художников и разберусь с этим «сокрытым»! Я думала, резиденция — мой шанс…

Конец ознакомительного фрагмента