А резиденция — это возможность посмотреть на Настоящих Художников вблизи, разобраться, чем они заняты, а главное — как попасть на Олимп? Кем нужно быть, чтобы делать, что хочется, а не корпеть над заказами, которые едва покрывают счета? Разве я прощу себе, что упустила шанс узнать — а как живут свободные художники? Неужели тоже горбатые и в пижамах?

Я выпрямилась и с усилием опустила правое плечо, вечно поднятое от напряжения над рисунками. Перечитала письмо еще раз. Соблазн, конечно… Так близко к мечте жизнь еще не танцевала. Она просто прямым текстом предлагала мне выползти из-за стола, сбросить пижаму и вылететь из ее кокона в дивный мир свободного искусства! Я должна…

Да, но почему мечты сбываются так страшно? Где я, и где Шанхай? Как можно уехать на край света, бросив детей на мужа в самый адский период года — летние каникулы? Работа книжным иллюстратором на фрилансе и так довольно скверно сочетается с интересами семьи, но все привыкли… Пора! Пора выставить родным новые горизонты, чтоб не расслаблялись: любовь моя, я прошла отбор в художественную резиденцию в Шанхае и уезжаю на все лето. Вот тебе трое детей, две работы и кредит в банке, который мы возьмем на мои творческие искания в Поднебесной. Кружки у детей по пнд и чтв, котлеты в холодильнике.

Я чувствовала себя ужасным человеком, потому что муж на это сказал: «Хорошо». Он все знал про хрустальную мечту.

* * *

Спустя пару месяцев, проведенных в пижаме над книжкой Ричи, благополучно пережившего операцию и даже отрастившего на голове симпатичный ежик, я переоделась в джинсы и рубашку и восполняла недосып последних дней в аэропорту Бен Гурион в ожидании своего рейса. Я все еще переживала чудо завершения шестидесяти иллюстраций, и новое чудо — поездка в Шанхай — не помещалось в сознании, хотя происходило прямо сейчас.

Я очнулась оттого, что кто-то выкрикивал мое имя и фамилию. Мне активно махал какой-то неопрятный мордоворот. Я подняла руку в неопределенном жесте неузнавания.

— Не узнала? А я тебя сразу узнал! Я — Блинчик! В одном классе учились, помнишь?

— Блинчик… Ну конечно. Помню. Привет.

Люди из археологических слоев жизни — почти всегда шок. Упитанный мальчик с длинными ресницами и ямочками на щеках, прозванный Блинчиком за круглую физиономию, не имел ничего общего с этим потрепанным и небритым хмырем.

Ребенком Блинчик был неистово любим в семье. Мать прочила его в президенты или, по меньшей мере, в нобелевские лауреаты. На основании этой уверенности она костьми ложилась, чтобы не дать «испортить мальчику аттестат» и устраивала бесконечные тяжбы по поводу каждой заваленной им контрольной, за что Блинчику перепадали тонны презрения от сверстников.

А в одну из зим, классе в шестом, случился снегопад. К концу учебного дня снега выпало столько, что в городе остановилось движение. Мобильных телефонов тогда не было, да и звонить было бесполезно — родители были точно так же замурованы по своим работам — и мы побрели домой пешком, небольшими группами. В моем направлении топали три человека — я, Майя Райцес и Блинчик.

От нашей английской спецшколы и в хорошую погоду топать было часа два, а тут — снегу по грудь. Следовало решить, кто пойдет первым и будет телом прокладывать тропу. Меня сразу отмели — я была на голову ниже всех в классе, и снег доставал мне до макушки. Майя с Блинчиком какое-то время смотрели друг на друга, и по итогам незримых переговоров Майя вздохнула и пошла вперед. Я следовала по борозде за ней, а Блинчик плелся где-то сзади, неистово ропща, сильно отставая и регулярно пропадая за пеленой падающего снега. На третий раз обмораживающего ожидания, мы с Майей выговорили Блинчику, чтоб завязывал со страданием, а то эдак мы все замерзнем на полпути.

Не помогло. Когда очередные стенания отдалились и стихли, мы замедлились, помялись еще какое-то время… и повернули назад. Мы нашли Блинчика в снегу, уже изрядно припорошенного. Он обреченно лежал на спине, и его прикрытые веки предательски подрагивали всякий раз, как на ресницы падали хлопья снега.

— Блинчик! — Майя буцнула его куда-то в дефицитную дубленку.

Раздался слабый стон. Блинчик приоткрыл глаза, изображая пионера-героя, умирающего за родину, так ни в чем и не признавшись фашистам под пытками.

— Девчонки… — слабым голосом заговорил Блинчик, — я больше не могу… Бросьте меня здесь. Мой портфель — там… Я скинул его, когда думал, что смогу дойти. Идите… сам-ми… Я останусь… с-здесь…

Мы с Майей переглянулись, и я пошла искать его портфель в пургу, а она взвалила Блинчика на себя, как раненного. Мы перебрасывали его с плеча на плечо еще два часа, пока не доперли до ближайшей расчищенной развязки, где бросили прямо на асфальте. Я кинула сверху портфель, а Майя придавила обещанием такого ада глумления «когда все узнают», что мама его рядом не стояла со своими примитивными провокациями.

— Привет, отличница-а-а-а! — повзрослевший на тридцать лет Блинчик взмахнул руками, сжимая в одной из них открытую бутылку «Чивас Ригал» из дьюти-фри. — Слыхал, ты теперь в Израиле живешь.

— Да. А ты что, тоже тут?

— Не, я все там же, в славном городе Запорожье. Тут по делам. Бизнес у меня. Торговля.

— М-м.

— Закупаю тут оптом всякие израильские приблуды для кухни — тряпки там, бытовая химия всякая. У нас хорошо идет. Три магазина уже открыл… Ну а ты что? Был тут у Майки Райцес, в соседнем с тобой городе живет, знала? — я кивнула. — Она говорит, ты картинки рисуешь?

— Да.

— На картинках, поди, не заработаешь… Вот я и говорю Майке: ну и где они сейчас — отличники наши, а? По заграницам расползлись, квартиры съемные, от зарплаты до зарплаты… Чего добились? Хоть кто-нибудь? У Жеки вон похоронное бюро на Брайтоне, так и то жалуется, что жизнь не балует…

— Смертью.

— Что?

— Смертью не балует. У него ж похоронное бюро, ты сказал.

— А, да. Ну и я говорю — где наши отличники? У меня вот, три магазина, жену одел-обул в шубы, бриллиантов у нее — целая шкатулка. Детям квартиры купил, и-э-э-эп-ф-ф, — из Блинчика вырвались пары виски, — а эти что? Что?! Вот ты, например? Как оно там, с картинками?

— Ну, не брильянты, конечно, нет.

— Квартира съемная? — посочувствовал Блинчик.

— Ну да.

— Дети есть?

— Трое.

— И все по миру пойдут, да? — кивнул Блинчик понимающе. — Я ж говорю, пф-ф-ф… отличники. Кому это надо? А-ы-ы-ыф-ф… — в Блинчике снова заговорил «Чивас Ригал», на пару с детской обидой за все те школьные тонны презрения. — А гонору-то было, гонору… Куда летишь?

— В Шанхай.

— И че там?

— Картинки рисовать, как всегда.

— Бездельничать, кароч, да? — Блинчик отхлебнул виски из горла и добавил, то ли про безделье, то ли про виски, — Эт хорошо-о-о-о-а-а. А я щас думаю четвертый магазин открыть… Эх, мать! Мама, мама… Помнишь маму? Умерла. Десять лет как. Инфаркт — все переживала, хотела, чтоб я тоже отличник… И на юридический потом, и диссер чтоб. Да на кой он сдался? Вот скажи мне?! У тебя ж есть диссер, поди — и что? Подтираться им, что ли?

— У меня нет диссера, Блинчик.

— Эт ты молодец! Хоть что-то в жизни сделала пра-ально.

— И не говори… Ладно, я пойду, у меня посадка. — Я махнула рукой во все стороны, на всякий случай, чтобы был выбор направлений, куда удрать. — Рада была тебя повидать.

— Ага, бывай. Привет узкоглазым! ыщщ-э-э-эпф-фуо-о-ай, йопт…

* * *

Мы разошлись под его утробный саундтрек, исполненные каждый своего тайного превосходства. «Картинки, пф-ф-ф…» против «шуба-брильянты-чивас-рыгал-из-горла, нашел как потратить жизнь».

И тем не менее, настроение испортилось. Блинчик зрил в корень. «Дети по миру пойдут», «на картинках не заработаешь», вот это все… Нет, определенно, решение оставить семью на три месяца и поехать за мечтой в Шанхай было страшным, но верным: надо двигаться, чтобы не окоченеть в этом сугробе.

В самолете я спала, и мне снилось, что мы с Майей бросили Блинчика в том снегопаде и он умер, как пионер-герой, с нерастаявшим снегом в ямочках на щеках. Во сне я горько плакала, но не из-за того, что Блинчик не вырос в упыря с жирной пористой кожей и маленькими пьяными глазками, а потому что вырос — и ничто в прошедших десятилетиях не могло оправдать этой метаморфозы.