* * *
В ближайшем подземелье я разжилась карточкой метро и на удивление быстро в нем разобралась. Под воздействием великой силы искусства я автоматом отмечала все розовое — шрифты, зонты, туфли, фасады домов… На выходе из вагона взгляд уткнулся в прозрачные розовые будки, к которым ринулось сразу несколько людей из поезда.
Я подошла к одной. Внутри светился экран, а на нем танцевал человек в леопардовой пижаме. Перед экраном на барном стуле сидела девушка с микрофоном и беззвучно открывала рот. Караоке! Это будки караоке! Люди по одному заходили, бросали монетку и минуты две пели перед экраном. За пределами будки ничего слышно не было. То есть… люди в отчаянии. Очень хотят петь! Выскакивают из вагона метро и мчатся в будку, будто это туалет. Я была впечатлена и заинтригована.
Я зашла в будку после девушки. Внутри были бордовые шторы на кольцах. Не знаю, кого я опасалась — вряд ли кто из моего мира мог случайно застать меня в шанхайском метро за низкими караочными страстями, но за шторами было спокойнее. Я бросила монетку и нажала кнопку в китайском меню наугад.
На экране снова возник леопардовый человек. Наверное, я нажала «на бис». Как ни странно, пел он по-английски. Слова, правда, имели психоделический оттенок текстов в учебниках, которые ограничены уже известными ученику словами, а потому звучат странно, будто описывают другую реальность, где человеческие отношения так просты, что аж зловещи: «Привет. Я ем банан, а ты?» — «Я не ем банан. Ты ешь банан. Прощай.»
Человек в леопардовой пижаме пел так:
...У меня есть карандаш!
У меня есть ананас!
У меня есть ананасный карандаш!
Он повторял это на разные лады под незатейливую электронную музыку, с притопом и приплясом, в ослепительно белом нигде. Я молча досмотрела, как он радуется своему ананасному карандашу. В сущности, чем это отличалось от гипнобудки? «У меня есть карандаш. У меня есть ананас. У меня есть ананасный карандаш!» — повторила я в повисшей тишине. Звучало вполне как ритуальное внушение, но смысл его оставался неясен.
Если б у меня внутри были ежевечерние новости, то начинались бы они так: «События дня: Глоссолалия, Розовый цвет и Компульсивное пение. Не переключайтесь!» Где я? В какой реальности? Скелет этого мира стоит на розовых подпорках и поет караоке про ананасный карандаш. Я испытывала сильные чувства, знать бы какие.
* * *
Голод выгнал меня из гостиницы глубоко за полночь. Я купила первого попавшегося кракена на палке у первого встречного уличного торговца. Шашлык оказался таким острым, что из глаз хлынули слезы. Но мне было все равно — мои защиты пали. Я с жадностью уничтожала осьминога за осьминогом, рыдая крокодильими слезами на какой-то парковке с видом на чуть поредевшую и изрядно повеселевшую ночную толпу, и думала о том, что это был самый длинный день в моей жизни: он начался с Блинчика в аэропорту и закончился кракеном в центре Шанхая.
Рано утром, при въезде в Китай, как и положено иностранке, я сдала отпечатки пальцев. Очередь на паспортный контроль была огромна, как драконий хвост, и регулировалась хмурыми людьми с властными лицами. Однако я давно поняла, что все эти процедуры в аэропорту — ерунда и притворство.
Есть куда более строгая граница, от пересечения которой зависит вся поездка. На изнанке каждого большого города работает другая, невидимая таможня, и она по прихоти либо впускает чужака, либо нет. Если этот изнаночный департамент не открывает доступа в город, то человек не увидит ничего, кроме невнятного фасада и набора мертвых декораций, даже если проживет там месяц. Ему будет адски не везти с погодой, воры сопрут его бумажник, весь город перекроют, и так далее…
Шанхай оказался не таков. Он не просто «впускает». Он проглатывает человека сразу, как дракон — с потрохами. Без прелюдий и радостей узнавания. В недрах дракона гостя огревают клюкой, переезжают велотачкой, кормят шашлыком из кракена и проталкивают ананасным карандашом в нутро розовой гипнобудки, чтобы он стал умнее, сильнее и лучше… Вместо обычных туристических попыток ознакомиться с непривычной реальностью человек сталкивается с почти непреодолимой задачей хоть как-то справиться со всей оглушившей его новизной.
4
Сон, вызванный полетом пчелы вокруг граната, за секунду до пробуждения
Следующее утро началось со скандала на кухне. Когда я пришла на завтрак, авторы мусорной инсталляции Леон и Хесус стояли у безупречно чистого стола, а вежливый метрдотель держал под локоть маленькую горничную и на китайском объяснял ей, что она натворила. Уборщица кивала, глядя в пол. Кухарка с подносами в руках застыла у шведских столов, прислушиваясь. Минни Маус, Стив и еще пара незнакомых художников следили за событиями, сидя у общего стола.
— Она не знала, что это инсталляция, сэр, — обращался вежливый метрдотель к Хесусу. — Она просто делала свою работу. Я очень сожалею, что так вышло, сэр.
Хесус — печальный человек с аккуратной седой эспаньолкой и в ярко-оранжевом шелковом халате с рисунком из ящериц и черепов — выглядел как знаток древних и сомнительных наук из фильмов про дьявольские культы. Он внимательно смотрел на метрдотеля сквозь роговые очки, сложив на груди руки в перстнях, и говорил тихим зловещим голосом:
— Я бы хотел узнать у нее, где мусор? Где то, что она убрала?
— Одну минуту, сэр.
Метрдотель заговорил с уборщицей на китайском.
— К сожалению, сэр, пластиковый мусор уже увезли. Возможно, стеклянный еще на месте. Если у вас были стеклянные детали в инсталляции, их можно…
— Она что, рассортировала инсталляцию, прежде чем выбросить? — Хесус моргнул медленно, как игуана.
— Да, сэр, мы внимательны к экологии. Политика гостиницы, сэр.
Когда метрдотель, уборщица и кухарка удалились, художники устремились к тарелкам и подносам. На завтрак были глаза заморских чудищ. «Ты пробовала тысячелетнее яйцо? — спросил Стив. — Это местный деликатес, их сразу расхватывают, потом ничего не останется. Не благодари!» Он ловко метнул палочками мне в тарелку пару мутных глаз. На столе еще были ломтики корня лотоса, грибы энокитаки, побеги бамбука, несколько фруктов и овощей. Я взяла морковку, банан, бамбук и пару ломтиков лотоса — из-за красоты: они выглядели как ажурные срезы сырой картошки в дырочку. На вкус оказались примерно такими же.
* * *
Хесус был расстроен. Днем в отель должен был прибыть куратор резиденции, и Хесус желал показать ему инсталляцию «в процессе». А теперь — что показывать, что? Его напарник Леон — на вид высокий бородатый лесоруб — напротив, был в прекрасном расположении духа. Даже в этой кощунственной ситуации он лучился любовью к искусству, злополучной уборщице, тысячелетним яйцам и любым капризам бытия.
— Как что показывать куратору?! Вот это и показывать! — радовался Леон. — Вся эта история — и есть произведение искусства!
— Ну нет, — возразил Хесус, — история о том, как уборщица приняла искусство за мусор — старая шляпа. Херста выкидывали, Бойса отмывали… Было уж сто раз.
— Кто это Херста выкидывал? В смысле — Бойса отмывали? — вклинился Стив.
— Уборщик лондонской галереи выбросил инсталляцию из пивных бутылок, недопитого кофе и окурков.
— И Херст, кстати, считал, что это отличное завершение инсталляции! — не унывал Леон.
— …а грязную ванную Бойса стоимостью, между прочим, четыреста тысяч фунтов, отмыли в академии искусств Дюссельдорфа, — продолжал Хесус, не обращая внимания на попытки его приободрить. — Или, скажем, в Италии случай был. Уборщица приняла за мусор бутылки из-под шампанского, серпантин и окурки на полу, смела все и выбросила. А между тем, это была инсталляция, критикующая итальянскую коррупцию. Ну и коне-е-ечно! Началось вот это все. «Уборщиц — в кураторы!» Это же любимый конек всех ретроградов: какой мусор — это ваше современное искусство, из какого дерьма и палок оно сделано…
Хесус вынул из шелкового кармана футляр с лакированными палочками, зажал их в пальцах и хищно защелкал ими:
— А публика хавает с большим воодушевлением, потому что зачем, зачем давать себе труд разбираться в современном искусстве, если можно травить такие смешные шутки про уборщицу, разоблачившую голого короля… Фу! Пошло, плоско, смехотворно!
— Душа моя, в искусстве нет понятия «смехотворно», — Леон продолжал излучать радиоактивный уровень радости, — даже сама мысль об этом смехотворна. Взять хоть бы ее!
Он ткнул в меня.
— Она вчера тоже чуть не уничтожила инсталляцию!
Я напряглась.
— Но ей можно и даже нужно! Потому что она — художник!
Я удивилась.
— Огромная разница с уборщицей, огромная!
Я испытала смутное облегчение.
— Между художниками происходит диалог, жест и комментарий.
Я запомнила.
— Ведь что есть инсталляция шанхайского горизонта из мусора? Стаканчики? Пластиковая сетка? Одноразовые коробки и шарики для пинг-понга? О нет! Это был, — Леон ткнул палочками в доску с эскизами и процитировал, — «критический комментарий о всевозрастающем влияния консюмеризма на экологию Китая»! А она?
Леон обошел стол, встал у меня за спиной и возложил руки на мои плечи, словно демонстрируя собравшимся предмет своей мысли:
