Светлана Оникс

Любовные каникулы

Глава 1

Золотой лев

Я ничего не понимаю... Кажется, назвали мое имя... Что там лепечут эти итальянцы?

— ...Леоне д'оро... Александра Кузнецова...

Мамочки родные, да ведь это я!

Ага, вот по-английски — приз Золотой лев за лучшую женскую роль — Александра Кузнецова, Россия! Так... сейчас бы в обморок от счастья не свалиться... Наверное, я вскочила слишком быстро. Андрей аж отшатнулся.

Сумочка свалилась на пол. Что ж, ее теперь поднимать под креслами? Да пошла она, эта сумочка!

Ну-ка, пустите, господа артисты, режиссеры, операторы и сценаристы, лучшую актрису, ну-ка, дайте пройти победительнице Венецианского кинофестиваля. Да уберите вы ножки, синьора. Мне надо быстрее — еще передумают!

Не теряй голову, Сашка, никто не передумает. Смотри, тебя ждут, на тебя смотрят и восхищаются. Давай, неси себя. Тебе есть что нести. Платье на мне шикарное, но с чужого плеча. Дом модели Нины Риччи мне его, что называется, «любезно предоставил». Ах, ведь догадывались, что я выйду в нем на сцену! Или знали? Неважно!

А платье полупрозрачное, в облипочку, если бы не высокий разрез на юбке, так и шагу бы в нем не сделать. И я двигаюсь чинно, мелкими шажками, рассыпаю улыбки по сторонам.

Почему-то вспомнилось: «Мы шли сквозь грохот канонады, мы смерти смотрели в лицо!..» Аплодисменты действительно грохочут. Но тут не смерти в лицо смотришь, а славе!

И где-то сзади в зале те, кого я обскакала, — Софи Лорен, Катрин Денев, Марон Тэйт, Клаудиа Кардинале... Девчонки, не завидуйте, вы свое еще получите! А сегодня моя очередь!

Только бы не споткнуться на этой лесенке. Только бы не растянуться на виду у всего мира. Нет, проскочила, удалось. Мне все сегодня должно удаваться! Только бы не потерять голову! А как ее тут не потерять, спрашивается?

Марчелло Мастрояни спешит ко мне, улыбается на все тридцать два металло-керамических.

— Белла! Грандиозо! Брависсимо!

Ну, это и я понимаю! Конечно, брависсимо! А ты думал? У тебя сколько этих золотых львов, пальмовых ветвей и оскаров? А у меня — первый!

Ручку целует, жмет, проникновенно глядя в глаза. Это все потом, Марик, подайте мне звереныша... И тут выносят небольшой такой сундучок. Прямо сказочный ларчик какой-то! И теперь я, кроме него, ничего не вижу и не слышу. А ларчик плывет ко мне по воздуху, как синяя птица, и вдруг раскрывается весь, всеми стенками, а там...

Блеск золота на красном шелке.

Крылатый Золотой лев святого Марка.

Похож на поджарую кошку на кряжистых лапах. Серьезный, строгий, а уши человеческие.

И я протягиваю к нему руки, и я беру его, тяжеленького, и поднимаю над головой! Смотрите все! Вот тяжесть моей победы!

Ну, здравствуй!

Дай-ка я поцелую тебя прямо в оскаленную золотую пасть!

Глава 2

Хотите верьте, хотите — нет

...Когда-то молоденький журналист брал у меня интервью, потом напечатал очерк, который назвал «Хотите верьте, хотите — нет». Дурацкое название, если честно. Но к тону очерка имело прямое отношение. Чуть не каждое предложение этот журналистик начинал именно так — «трудно поверить...»

«Кто бы мог подумать, что простая девочка из сибирского поселка нефтяников станет известной театральной актрисой в столице!»

Я и сама порой диву даюсь, ну какой там театр в нашем Пионерском? Жили в бараке — об этом журналистик тогда не посмел, — семья от семьи отгораживалась занавесочкой. По ночам стоял любовный стон целой роты женщин и мужчин. Ну и все остальное тоже вместе — праздники, скандалы, песни и похороны...

Меня жалели. Баловали даже — конфеткой, игрушкой, просто лаской. Я росла без отца, хотя папаш у меня было несчитано: мама моя — женщина сердечная и любвеобильная. Чуть не каждую неделю новый папаша. Вот соседи меня и подкармливали.

Хотя я никогда не голодала — мамка работала в кондитерском цехе. А это для девочки — сладкий рай. Помню, подставляю ладошку, мамка льет из десятилитровой жестянки сгущенное молоко. Так с ладошки и слизываю.

Первый мой артистический опыт — сижу под столом и горланю песню, а кто-то кричит:

— Да выключите радио, уснуть не дают.

Тут все хохотать, потому что меня-то не выключишь. А я любила всяких певиц повторять — Русланову, Пьеху, Великанову, Пугачеву, могла и певцов — Магомаева, Отса, Вуячича...

Потом собрала из пацанов поселковых команду и поставила спектакль «Илья Муромец». Играла там самого Илью. Ни одному мальчишке не доверила. Сами костюмы делали, мечи. Почему «Илья Муромец» — убей, не помню. А все равно — здорово!

А потом... все. Больше ничего театрального.

Ну, на пьянках меня всегда просили задушевную спеть. Я не отказывалась. Пою, а все плачут. Лет до двенадцати так слезу вышибала, а потом что-то надоело. Другие заботы начались. Ухажеры пошли, да таким косяком, хоть сети ставь. Мамка их гоняла, я их гоняла, нет — идут. Стоят под окнами, чего-то канючат:

— Шур, пойдем в кино. Шур, пойдем погуляем. Дрались даже из-за меня. Ну, дурачки, понятно.

А я и сама влюбилась тогда. В учителя рисования. Он был однорукий. Красавец — не описать. Вот он нам рассказывает, какое это плохое искусство абстракционизм, а я на него смотрю и думаю — вырасту, сама ему в любви признаюсь. Он меня совсем покорил, когда руку мыл. Все так ловко получалось. Мелом испачкает и тут же моет.

Но он скоро уехал от нас. У нас в поселке вообще никто долго не задерживался. Денег заработает и — на Большую землю.

Мамка и сама каждый год говорила — еще маленько подсоберем и домик в Одессе купим. Очень ей на море хотелось. Вот до сих пор в этом Пионерском сидит.

А потом... Нет, это лучше не вспоминать... Сейчас не время... И кто бы мог подумать? Да я и сама никогда бы не поверила, что попаду в Москву, в театральное училище, а потом в Париж, а потом в Берлин, а потом... Словом, поезжу по миру.

Еще этот журналистик все меня спрашивал:

— Какая ваша основная жизненная цель?

А я вот так возьми и ответь ему:

— Ну, — говорю, — людям радость доставлять.

Скривился, вижу, не нравится, не слишком глубоко, легкомысленно.

— Чтобы меня любили, — добавляю. Ну уж куда откровеннее?

— Как это? — не понял.

— Любили, и все. — Что непонятного?

— Все любили?

— Если бы! Хоть те, кого знаю. И кто меня знает.

Это ему тоже не понравилось. Он там что-то написал о просвещении, о затрагивании самых чутких струн души, о пробуждении доброты в людях. В общем, красиво написал. А мне так стыдно. Никого я просвещать не собираюсь, пробуждать и трогать.

Мне в самом деле всегда хочется, чтобы меня любили. Это даже до какой-то мании доходит. Вот чувствую, что человеку не нравлюсь — редко, но бывает такое, — в лепешку разобьюсь, глупостей наделаю, вывернусь наизнанку... Илья тоже говорит — это нездоровое что-то. Как он там, маленький мой? Потом сразу надо позвонить.

Илья у меня чудо! Наверное, так Толстой сидел целыми днями и творил своих людей. Или Достоевский. Да, Достоевский, точнее. По-моему, Илья уже не отличает настоящей жизни от своих вымыслов. Иногда вдруг спрашивает:

— А Колчевский куда уехал?

— Какой Колчевский?

— Евгений Иванович. У которого собака умерла, он диабетик.

— Здрасьте-пожалуйста! Какая собака?

Смотрит, соображает.

— А! Да это тут у меня один есть... Он раньше плакаты писал... Словом, неважно. Куда ж он уехал?..

...Ой! И в театр позвонить! О-бя-за-тель-но!

Из Пионерского я уехала очень просто. Села на вертолет, до Надыма, а там до Тюмени... А все из-за телевизора. Мамка купила цветной. «Рубин», кажется. И я, знаете, сошла с ума. Вот сижу и смотрю, сижу и смотрю. Еще только сетка на экране, а я смотрю. Мы тогда уже, конечно, не в бараке жили, отдельная квартира. Мои кавалеры просто дурели, что я каждый вечер дома.

— Шурочка, пойдемте в Дом культуры. Александра, пойдемте на дискотеку.

А я, как старуха, — к телевизору.

Что-то там было такое... Ну как объяснить? Вот этот очерк про меня — вроде все правда, а только ложь. Правда не до конца. И в этом цветном экранчике то же самое: вот здесь сижу я, мамка с кавалером любезничает, кран капает, собака у соседей лает, а в экранчике тоже сидит какая-то девушка, тоже у нее собака, и девушка говорит с каким-то мужчиной — и это совсем-совсем другая жизнь. Но только не ложь получается, а красота. И мне эта, настоящая, жизнь противна, а та, выдуманная, — интересна.

Наверное, Илья сейчас живет так же, как я тогда в свои шестнадцать.

...Ой, обязательно позвонить в театр.

Да, так вот. Сижу я возле телевизора, а мамкин кавалер что-то сильно раздухарился. Они всегда так — сначала паиньки, скромные, добрые, меня по головке гладят, сладости суют, а потом начинают шуметь. Вроде и так не видно, что он мужик. Надо покричать, ножкой потопать, кулачком стукнуть. Я уже привыкла. Вообще-то они все добрые. А тут завелась. Как раз по телеку «Три сестры». Мы-то их в школе прошли, да мимо, видно. А тут МХАТ играет — это я потом узнала, что МХАТ, актеры — пальчики оближешь! А мужичок шумит. Я терпела-терпела, а потом взяла его за шиворот и выкинула на улицу. Он уже пьяненький был, не сопротивлялся. И как раз по телеку:

— В Москву! В Москву! В Москву!

Мамка мне:

— Ты что, сдурела?! Ты что наделала?!

Я собрала вещички и следом за мужичком. Только не на лавочку отдыхать, а... в Москву. Потом еще столько всего было! Поступала в театральный — один только монолог и знала. Вернее, всего одно предложение: «И вот я стою перед вами, простая русская баба!..»

А это про меня. Я действительно, простая. Честное слово... Никто не верит, а я вся на виду!

Журналистик тот — это и есть мой Илья. Так я ему понравиться хотела. Он до сих пор в себя прийти не может. И я не могу. А тогда сидели, болтали, смеялись, и кто бы мог подумать?!

...Марина, конечно, раскричится, я же почти что без спросу уехала.

— Выбирай — кинцо или Театр?!

Так и кажется, что она именно с большой буквы говорит. А кино ненавидит. Сама уже лет десять не снимается. Вот и ненавидит. А вообще тяжело женщине быть главным режиссером театра. Да еще такого. Ну ничего, ничего. Поговорим с ней, посплетничаем — отойдет.

И выберу я кино и театр. Все сразу.

Марина потом удивляться будет:

— Ну как ты, Сашка, меня уговорила? Меня уговорить невозможно. Кто б мог подумать?!

Действительно...

Хотите верьте, хотите — нет.

Глава 3

Знай наших, Венеция!

Я стою на сцене Дворца кино, расположенного на острове Лидо близ Венеции. Я обладательница Золотого льва святого Марка, и мне предстоит произнести небольшую речь.

Зал притих, зал ждет: что скажет русская актриса, дебютантка Венецианского фестиваля? Меня тут еще почти никто не знает. А я многих знаю в лицо.

Вон сидит подвижный итальянец с высокими залысинами и маленьким, слабым, почти женским ртом. Он наклонился и что-то шепчет хрупкой элегантной немолодой блондинке в боа из белого меха. Это мой кумир, сам маэстро Федерико со своей женой Джульеттой.

А вот этот коренастый, в очках, уже в годах, но с юношеской улыбкой, — Антониони. Он стоял на моем месте в 1964 году, получая Золотого льва за фильм «Красная пустыня».

Старый-престарый японец, которому все почтительно кланяются, — это Акира Куросава. Обладатель Золотого льва пятьдесят первого года за картину «Расемон».

Годар, Занусси, Ален Ренэ. Все — звезды первой величины. Знайте же: я теперь ворвалась в ваше созвездие!

Ищу глазами своего режиссера, Андрея Арсеньева.

Вон же он, справа, рядом с декольтированной Клаудией Кардинале. Та обернулась к нему и, видимо, поздравляет.

Как я ему благодарна! Спасибо, Андрей, что на эту роль ты выбрал именно меня! Однако согласись, что и ты не прогадал: сам видишь — я справилась!

Режиссер — главный творец картины. Актеры — исполнители его замысла. Но мы — не слепые исполнители, слышишь, Андрей? Да, я была послушна твоим указаниям на съемочной площадке, но и я вложила в работу свою душу, свой талант, свой труд. И жюри оценило мой вклад. А ты почему-то не радуешься. Ты горюешь, чудак-человек.

Не хочу, чтоб кто-то был печальным в день моего триумфа! Сегодня все должны смеяться и ликовать.

Посмотри же на меня, мой уважаемый режиссер. Ах, не желаешь? Ну погоди, я тебя расшевелю.

Я подхожу к микрофону и говорю:

— Вот стою я тут перед вами, простая русская баба...

Эту реплику произносила Марецкая в картине «Член правительства», и я копирую ее интонацию. Иностранцам это ни о чем не говорит. Им переводят вполне нейтрально:

— Я, простая русская женщина, стою тут перед вами.

Все вроде то же самое, а смысл — совсем другой.

А Андрей поднял наконец голову. Ага, зацепило!

Ну так я зацеплю тебя еще сильнее. Устрою скандальчик. Совсем маленький, невинный. Как говорится, простенько, но со вкусом.

Слушайте меня, благовоспитанные звезды мирового кино!

Вместо того чтоб продолжать речь, я начинаю гортанно голосить в микрофон:

— Ва-ленки, валенки, не подшиты, стареньки!

У меня это здорово получается! А теперь — еще и сплясать русскую. Вот так, да притопнем, да прихлопнем!

Золотого льва — под мышку, чтоб освободить руки.

Узкое платье он Нины Риччи стесняет движения? А мы подберем подол. Мешают высоченные шпильки серебряных туфель? А мы — туфли прочь. Нам не привыкать бегать босыми!

И пятками, пятками отстучим дробь на итальянской сцене, привыкшей к торжественным, чинным церемониям!


Суди люди, суди Бог,

Как же я любила —

По морозу босиком

К милому ходила!

И-их, валенки-и!


Переводчик растерялся, публика — тоже. У Андрея, вижу, глаза на лоб полезли.

Зато сидящая рядом Клаудиа Кардинале вдруг с жаром схватила моего режиссера за запястье и подняла его руку вверх, как победителю в боксерском поединке:

— Брависсимо! — звонко выкрикнула она.

Молодец, Клавушка! Мы найдем с тобой общий язык!

И — после секундного шока — весь зал взорвался аплодисментами.

Маленькие девочки в национальных итальянских костюмах бежали ко мне с букетами цветов.

Марчелло, поцеловав мою руку, пророкотал:

— Грацие, синьорита Кузнецова.

Наверное, надо было поправить его: синьора, а не синьорита, ведь я замужем. Ну да ладно!

Тут на сцену вслед за ряжеными девчушками пытается прорваться статный белокурый мужчина с букетом белых роз. Но служители его отстранили: церемония награждения строго регламентирована, и поклонников на подмостки не пускают. Все, что не запланировано, — потом, в частном порядке. А жаль. Он очень красив, этот голубоглазый блондин в смокинге.

Что же, вот и свершилось.

Я покидаю сцену Дворца кино на острове Лидо. Сейчас тут будут вручать следующий приз.

Возможно, это был пик моей творческой биографии. А может, впереди новые победы, еще более оглушительные? Впрочем, зачем загадывать! И без того нынче счастливый день...

Знай наших, Венеция!

Глава 4

Снимается кино

Если бы кто знал, что это за мука такая — начинать съемки. Уже, вроде, и имя есть, и даже, извините, слава какая-то, а режиссер смотрит на тебя, как на девочку с улицы, и видно, что сомневается до чертиков. И все ему в тебе не нравится — ноги, руки, волосы, глаза... Все. Он, как Агафья Тихоновна, — этот бы нос да к другому лицу! И ты стоишь перед ним, словно тебя раздели догола. Но не для того раздели, чтобы полюбоваться, а чтобы высмеять. Тебе противно, зубами скрипишь, кулачки сжимаешь, а все равно ослепительно улыбаешься.

И это еще только цветочки. Потом начинаются кинопробы. Вот тут уже ягодки зреют.

Народ в кино бесцеремонный, сразу несколько актрис в одно время пригласят и выбирают, кто же получше? Вот и начинаешь на этих актрис — а они все подруги твои, мир-то театральный тесен — смотреть как на врагов. И они тебе тем же платят.

Анекдот есть по этому поводу — прибегает актриса на спектакль, вся взмыленная, ошалелая, подруге своей в гримерке говорит:

— Маш, какой сон сегодня видела! Это — с ума сойти! Как будто я умерла...

— Типун тебе на язык!

— Да, Маша, умерла. И вот попадаю на тот свет. И ведет меня ангел в ад. Я говорю: за что же в ад? А он: лицедейство — грех, а ты актриса.

— С ума сойти!

— Да, Маша, и вижу я вдруг тебя!

— Меня?

— И ты, Маша, в раю! Представляешь? Играешь там, поешь, веселишься! Чудо!

— Ну, ты скажешь, — смущается Маша.

— А мне обидно. Что ж такое, говорю ангелу. Меня в ад, а Маша вон в раю! Она тоже актриса.

— Да.

— А ангел мне отвечает: Маша? Да какая она актриса?!

И самое противное, что фильм, может, будет бездарный, а ты из кожи вон лезешь. Я уже потом стала ставить условие — никаких проб. Или берите сразу, или я отказываюсь. Так они, хитрецы, что придумали.

— Ой, Александра Николаевна, мы вас берем однозначно. Только просим подыграть партнерам. Это мы их пробовать будем.

Ну, партнерам помочь — святое дело.

А потом оказывается, еще три претендентки были, только я о них не знала. Андрей это особенно любит. Ну, о нем разговор особый. Ему-то я многое могу простить.

А вот как раз, когда «Пригоршню» снимали, позвал меня еще и Файфман. И как раз «Илью Муромца» запускал. Но на этот раз, конечно, на роль не богатыря, а любимой его, русской девушки Насти.

Такие фильмы называют костюмными. Дорогое дело. Где только деньги берут? Но Файфман достал.

— Никаких проб, — говорю ему.

— Само собой, Сашенька, вы уже утверждены.

— И партнерам помогать не буду. Некогда, извините. У меня репетиция в театре, съемки...

— Конечно-конечно! О чем вы говорите!

— И, умоляю вас, Арсеньеву ни слова.

— Могила!

Но «Мосфильм» — большая деревня. Назавтра Андрей все знал.

Боже, что тут началось!

— Внимание, господа, идет простая русская девушка Настя!.. Настенька, а где ваше коромыслице?.. Настя, сарафанчик помяли... Ой, Настенька, а ваш Муромец вас не заревнует?..

И вот на таких шуточках целый день.

Мало того, сам пошел к Файфману и уговорил его мне пробы устроить. Вроде в интересах дела. Она, дескать, специфическая актриса, русского в ней мало, потянет ли? И бедный Файфман давай меня уговаривать:

— Сашенька, умоляю, разочек только. Вы сами попробуете! Это вам нужно — размять материал, взять его, так сказать, за рога.

Хотела ему самому по рогам надавать. Но пожалела. Он человек чудный, мягкий, добрый, нежный даже, если может быть нежным кинорежиссер.

— Ладно, Исай Константинович, давайте разминать.

И если у Андрея съемки тяжело шли, роль не клеилась, переснимали по сто раз, то эту Настеньку я с таким наслаждением играла. Как сейчас говорят, с кайфом! Файфман, конечно, забыл о своих сомнениях. Более того, решил переписать сценарий, чтобы главным героем не Муромец был, а Настенька.

Арсеньев от злости мне новое прозвище придумал — Сандра. А я вдруг вступила в какую-то полосу везения. И у Андрея моя роль пошла, и у Файфмана. Это как огородик для инженера — отдых в физическом труде. У Файфмана я отдыхала от «Пригоршни», а у Арсеньева — от Настеньки. Тут, правда, другие сложности начались: никак режиссеры мое время поделить не могли.

Да еще Марина! Та-то вообще мной безраздельно владеет.

— Какие съемки?! Какой Арсеньев!? У нас премьера на носу!