Мысли о Юле не давали мне покоя весь первый день заезда. Не покидало ощущение, что я ее уже где-то видела.

Но где?

Ваня

— Кто насрал в душевой поддон?! Я спрашиваю: кто насрал? Кто-о-о-о?! Кто, сука, насрал в душевой поддон?

Кричала воспитательница Елена Санна. Она всегда кричала. Крик был ее нормальным тоном голоса.

Я оторвала голову от подушки. 06:47. Еще бы ей говно везде не мерещилось — вскакивать в такую рань.

— Не я, Елена Санна. Честное слово, не я.

— Все шуточки шутишь, Ларцева. Ты у меня довыделываешься.

— Да не шучу я. Подождите, Елена Санна, а вы уверены, что там правда… ну… человеческое? Вдруг это Пират ночью пролез?

Даже по достижении двадцати лет я не научилась произносить вслух слова вроде «месячные» и «срать». Как и многие другие термины, связанные с выделительными процессами. Потому пользовалась нелепыми эвфемизмами.

— Ты, дорогуша, чего думаешь, я человечье говно от собачьего отличить не умею? В лагере уже тридцать лет как пашу, в отличие от вас, пигалиц немощных. Тем более Пират — псина воспитанная. Не то, что вы.

Люся примирительно предложила перестать орать и отправиться изучить артефакт. И мы пошли. Мне лично все стало ясно еще на пороге, благо с обонятельными рецепторами у нас взаимопонимание. Так что за тем, как консилиум из трех вожатых и одной воспитательницы склонился над душевой, я наблюдала из дверного проема.

Изучение много времени не потребовало.

— И вправду человечье, — весело сказала Люся.

— Ну и как оно здесь, спрашивается, появилось? — Елена Санна снова начала переходить на крик.

— Может, братья эти? Как их там… Ярополк и Ростислав? — предположила я.

— Они Лука и Всеволод, Ви. И зачем им в душе-то срать, скажи на милость?

— Ну… Они выглядят так. Хулигански.

— Это как ты выяснила?

— Эмпирически. Отстань.

Я подняла голову на Люсю и увидела, как она одними губами, говорит: «Иди на хуй».

— Сама иди, — ответила я вслух.

А потом вспомнила.

Вспомнила, как вчера вечером Ваня (Заметки → Ваня, испуганный, с Чукотки, в серой рубашке до колен) долго не мог найти себе места, мыкался из угла в угол, будто что-то искал, но не отвечал на вопросы и предложения помощи. Потом до меня дошло: ищет туалет. Ну я и сказал: мол, вон туда.

Если бы я знала, что на Чукотке еще остались семьи, которые прячут своих детей от вертолетов, развозящих местных ребят по школам-интернатам, — прячут, не в силах вынести девятимесячной разлуки и из страха лишиться помощи по хозяйству. Если бы я знала, что Ванин папа — записной алкоголик, а это для чукчей, не имеющих в желудке особого фермента, почти равно смерти — пусть не физической, но моральной. Если бы я знала, что Ванина мама — не только жена непроходимо глухого к импульсам жизни оленевода, но и волшебница. Выбила путевку и сумела отправить сына на первую встречу с новым миром.

Если бы я знала.

Но я не знала. Уже потом я находила спасение в мысли, что моей вины тут ровно половина. Все-таки не будь Елена Санна верна привычке орать не подумав и позволять всему, что появляется в ее голове, выходить изо рта, судьба Вани имела шансы сложиться иначе. К нему не прилепились бы клички Дерьмоед и Иван-Кал. Он не оставался бы без вкусного на завтраке, потому что не ждал бы, пока в туалете на семь кабинок не останется людей. Он был бы обычным ребенком с необычной судьбой, впервые пролетевшим на вертолете над синей тундрой, севшим на вездеход, а после — на поезд. Ребенком, который впервые опустил бледные ноги в соль моря в возрасте тринадцати лет.

С Ваней мы проболтали весь день. Эти разговоры дали мне понять, что из нас двоих это я — непроходимая невежда. Такое случается, когда начинаешь верить, что жизнь ограничивается виртуальными событиями. А она тем временем бывает другой. Бывает жизнь как у кочующих народов Севера. Их дети не могут делать презентации с последним слайдом «Спасибо за внимание». Они не могут прогуливать физру и пить какао с пенкой в школьной столовке. Они не могут проспать первый урок, потому что в тундре вообще нельзя ничего проспать: она играет со светом и тьмой, как хочет, диктуя человеку особый биоритм. Ваня сказал, что вариантов у местных не так много. Есть кочевые школы, которые, по идее, должны решить невыполнимую задачу: дать детям знания, не разлучая их с родителями. И есть интернаты, куда забирают на целый учебный год. Минус их в том, сказал Ваня, что после учебного года в цивилизации теряются навыки жизни в тундре, ориентиры в пространстве и переданные от поколения к поколению знания. Так истончаются родственные связи и образуется замкнутый круг. После полноценных одиннадцати лет учебы в стойбища возвращаются единицы. И кому это, спрашивается, надо? Родителям Вани точно не надо. У родителей Вани другие заботы — бороздить бесконечную тундру, перевозить чумы, собирать скарб и видеть каждый день одно и то же: снег, недостижимый горизонт и олений хвост.

Молодой дружный коллектив

— Звонок на детское радио: «Моего друга Сережку завтра родители везут в лагерь. Поставьте для него песенку “И сизый полетел по лагерям!”» Я не понял, Ларцева, чего не смеемся? Вожатая, блин. Кто вас понабрал сюда, без чувства юмора? — Физрук Виктор Михалыч не любил, когда не смеются его анекдотам. А потом сразу давил на чувство вины: — Ты, может, и детей не любишь?

Я ненавижу этот вопрос. Потому что, когда вру, я краснею, а детей, если честно, терпеть не могу. За исключением сына наших младородящих друзей, трехлетнего Санька — такой он маленький, пахнущий молоком, медом и присыпкой юркий зверек. Аж страшно иногда, как хочется его до смерти затискать. Когда я беру его на руки, что обычно случается на вечеринках, потому что Санька не с кем оставить, на мгновение всё становится как будто понятным, трезвым, спокойным и теплым. Только покалывает что-то в груди. То ли материнский инстинкт, то ли невралгия. Таких чувств во мне больше никто не вызывает. И выражение «Дети — цветы жизни» я считаю бессмысленной комбинацией слов. Цветы жизни, очевидно, не дети, а нормальные, обычные такие цветы — ромашки там, гладиолусы, лилии. Ну, или лизиантусы, у кого вкус повзыскательнее.

Однажды мне надоело стыдиться, и я ответила: «Педагогическая миссия важнее сантиментов». Я не врала, к третьей смене миссия и вправду придумалась: отучить хотя бы часть отряда от слов вроде «денежка» или «кушать», привить правильные ударения, надоумить прочитать что-то из приличного и избавить от привычки вытирать руки о штаны. Сейчас понимаю, что программу стоило бы наполнить более прикладным — например, объяснить девчонкам, что, услышав отмазку «давай без, у меня аллергия на латекс», лучше бежать куда глаза глядят. Или, скажем, что худеть, вызывая рвоту, некруто и чревато выпадением зубов. Жаль, что я так и не осмелилась.

Парням свои идеи я продавала как инвестицию в будущее. Апеллировала к известным мне историям про свидания, скоропалительно завершившиеся после одной лишь ошибки в произношении фамилии Бальмонт. Но они не покупали, предпочитая другой ассортимент: сиги, чипсы, карты с голыми девицами. Женской же половине можно было и вовсе не продавать. Спасибо родителям постсоветского пространства, унаследовавшим от предков хитроумный упрек: «Но ты же девочка!», что взращивал в самых уязвимых из нас безропотность, смирение и покорность судьбе.

Далеко не все в отряде с восторгом относились к идее внутреннего роста. И я могу это понять: двадцать один день без предков хотелось провести по-человечески — то есть бессовестно и полноправно деградируя. Только не подумайте, что я была изувером или деспотом. Свои развлечения я никому не навязывала. Не стремилась приручить бунтарей; довольствовалась образовавшейся, пусть небольшой, но все-таки свитой. За поглощение пюре ножом и вилкой я разрешала им не спать во время тихого часа, а за поедание супа, не загребая, а отгребая ложкой от себя, как велит этикет, могла закрыть глаза на пропущенную уборку.

Теперь вечерами, когда большинство девчонок надевали розовые велосипедки и поролоновые лифчики, чтобы предаться жарким радостям пубертата на дискотеке, моя пятерка собирались кружочком в беседке. Единственный, пожалуй, за всю мою жизнь кружочек, где я была центром. Они все в панамках, потому что мы так договорились. Смотрят доверительно, будто думают, что у меня есть тайное знание. А тайного знания меж тем нет и в помине, поэтому повестка такая: «Вино из одуванчиков», «Над пропастью во ржи», «Гарри Поттер», «Джейн Эйр». И никаких тебе чибисов, проблем чувства и долга, быть или казаться. Демократичность программы, правда, однажды сыграла со мной злую шутку, когда притащились парни — читая вслух Паланика, но больше гыгыкая и краснея на неловких словах. Спустя час они утратили к нашему собранию интерес — отваливались по одному, всё больше заражая друг друга зевотой. В итоге мы остались девичьим кругом: читали по очереди вслух, стесняясь своих голосов, учились говорить громко и четко, не получалось, но все равно читали и говорили, говорили, говорили. Я чувствовала себя лидером суфражисток, а еще — впервые в жизни — что живу не просто так, а по специально задуманной кем-то причине.