Тахира Мафи

Возроди меня

Посвящается Джоди Ример,

которая всегда верила

Джульетта

Я больше не просыпаюсь с криком, не чувствую дурноты при виде крови, не содрогаюсь, прежде чем выстрелить.

Я никогда больше не стану извиняться за то, что выжила.

И все же…

Вздрогнув от звука распахнувшейся двери, оборачиваюсь, и рука сама привычно ложится на рукоять полуавтоматического пистолета, торчащего из кобуры на ремне.

— Джей, у нас проблема!

Кенджи смотрит на меня, сузив глаза и упершись руками в бока. Футболка туго натянута на груди. Это сердитый Кенджи. Взволнованный Кенджи. Шестнадцать дней назад мы захватили Сектор 45, и я заняла пост Верховного главнокомандующего Оздоровления. Пока все тихо. Настолько тихо, что это пугает. Каждый день я просыпаюсь, переполняемая ужасом и восторгом, с тревогой ожидая официальных нот от враждебных держав, которые не призна́ют моей власти и развяжут войну, — и вот этот момент настал. Глубоко вздохнув, я поворачиваю голову вправо-влево, с хрустом разминая шейные позвонки, и смотрю Кенджи в глаза.

— Докладывай.

Он сжимает губы, глядит в потолок и наконец говорит:

— В общем, я не виноват, ясно? Я помочь хотел!

Дрогнув, недоуменно свожу брови:

— Что?

— Нет, конечно, твой гаденыш — тот еще паникер, но это уже ни в какие ворота…

— Подожди. — Я убираю руку с пистолета, чувствуя, как отпускает напряжение. — Кенджи, ты о чем? Война не началась?

— Какая война?! Джей, ты меня не слушаешь! Твой бойфренд бьется в истерике, иди и разберись с ним, пока я за него не взялся!

Я с раздражением выдыхаю.

— Ты снова за свое? Господи, Кенджи! — Я расстегиваю ремень кобуры на спине и не глядя бросаю на кровать. — Что ты на этот раз натворил?

— Ну вот опять! — Кенджи показывает на меня пальцем. — Почему ты сразу осуждаешь, принцесса? Почему у тебя всегда я виноват? — Он скрещивает руки на груди и говорит уже тише: — Я давно хотел с тобой поговорить — мне кажется, что как Верховная командующая ты не должна оказывать предпочтений…

Вдруг он замолкает.

Скрипнула дверь, и Кенджи резко приподнял брови. Тихий щелчок, и его глаза расширились. Заглушенный шорох движения — и вдруг ствол пистолета надавил ему на затылок. Кенджи смотрит на меня и одними губами повторяет слово психопат.

Предполагаемый психопат подмигивает мне, улыбаясь так, будто он вовсе не приставил пистолет к голове нашего общего приятеля. С трудом сдерживаю смех.

— Ну-ну, — говорит Уорнер. — Расскажи, в чем это Джульетта не оправдала твоих ожиданий на этом посту.

— Эй. — Руки Кенджи взлетают в шутливом «сдаюсь». — Я же не сказал, что она облажалась! Что ты нервничаешь?

Уорнер легонько стукает Кенджи пистолетом по голове:

— Идиот.

Кенджи резко оборачивается и выхватывает у Уорнера пистолет.

— У тебя не все дома? Ты же вроде успокоился!

— Успокоился, — ледяным тоном соглашается Уорнер. — Пока ты не коснулся моих волос!

— Ты сам попросил тебя подстричь!

— Ничего подобного, я просил только подровнять концы!

— Я так и сделал!

— Это, — говорит Уорнер, поворачиваясь, чтобы я могла увидеть ущерб, — не называется «подровнять концы», безрукий придурок!

Я ахаю. На затылке пучками торчат неровные пряди — выстрижены были целые полосы.

При виде своей работы Кенджи морщится, кашляет и сует руки глубже в карманы:

— Ну, это… Пойми, чувак, красота — понятие субъективное…

Уорнер наводит на него другой пистолет.

— Эй! — вопит Кенджи. — Я здесь не ради оскорблений, ясно? — Он указывает на Уорнера: — Я на это дерьмо не подписывался!

Взгляд Уорнера становится таким, что Кенджи пятится из комнаты в коридор, не дожидаясь, пока оппонент отреагирует на его слова. Не успела я вздохнуть с облегчением, как Кенджи снова заглядывает в комнату:

— А мне стрижка нравится!

Уорнер захлопывает дверь прямо перед его лицом.

Здравствуй, моя новая жизнь в качестве Верховного главнокомандующего Оздоровления.

Уорнер, тяжело выдохнув, некоторое время стоял лицом к закрывшейся двери, но плечи чуть расслабились.

Я смогла лучше разглядеть кошмар, который сотворил Кенджи. Густые роскошные золотистые волосы Уорнера, предмет его гордости, безобразно подстрижены.

Катастрофа.

— Аарон, — говорю я тихо.

Он опускает голову.

— Иди сюда.

Он оборачивается, поглядывая на меня краешком глаза, будто стыдится. Я убираю пистолеты с кровати, освобождая место. С печальным вздохом Уорнер опускается на матрац.

— Я выгляжу ужасно, — тихо говорит он.

Я с улыбкой качаю головой и глажу его по щеке.

— Зачем ты вообще разрешил ему себя стричь?

Уорнер озадаченно смотрит на меня круглыми зелеными глазами:

— Ты же сама сказала мне больше с ним общаться!

Я хохочу.

— И ты позволил ему себя обкорнать?

— Не позволял я, — с досадой отвечает Уорнер. — Это был… — он колеблется, — дружеский жест, проявление доверия. Я такое видел среди солдат… У меня, видишь ли, мало опыта в построении дружеских отношений.

— Как это? — говорю я. — Мы же с тобой друзья?

Он улыбается.

— И? — подталкиваю я его. — Это же здорово? Ты учишься вести себя с людьми нормально.

— Да, но я не хочу быть чересчур приветливым, мне это не идет.

— Очень даже идет, — уверяю я. — Мне так нравится, когда ты нормальный.

— Еще бы, — Уорнер едва сдерживает смех. — Но снисходительность дается мне с трудом. Тебе, любимая, придется проявить терпение с таким учеником.

Я беру его за руку.

— Не знаю, о чем ты. Ко мне ты очень добр.

Уорнер качает головой.

— Я обещал попробовать поладить с твоими друзьями — и пытаюсь. Но, надеюсь, ты не считаешь, что я способен на невозможное?

— Ты это о чем?

— Только о том, что я не хочу тебя разочаровать. Если очень надо, я могу выдавить из себя какую-то теплоту и общительность, но ты должна знать, что я не собираюсь с каждым обращаться как с тобой. Это, — он касается воздуха между нами, — исключение из очень жесткого правила. — Взгляд Уорнера не отрывается от моих губ, рука тянется к моей шее. — Это, — повторяет он, — очень-очень необычно.

Я перестаю

перестаю дышать, говорить, думать.

Не успевает он коснуться меня, как сердце начинает учащенно биться и воспоминания накрывают меня волной: тяжесть его тела на мне, вкус его кожи, жар прикосновения, резкие вздохи и то, что он говорит мне только в темноте.

Во мне трепещут бабочки, но я их прогоняю.

Это так ново — его прикосновения, кожа, запах, — так ново и так невероятно…

Уорнер улыбается и наклоняет голову. Я копирую его движение. С мягким вздохом его губы приоткрываются, я удерживаюсь от движения, но все внутри падает в бездну, и пальцы тянутся к его рубашке и тому, что под ней, когда он говорит:

— Мне придется остричься наголо.

И отстраняется.

Растерянно моргаю. Он так меня и не поцеловал?

— Очень надеюсь, — продолжает он, — что ты не разлюбишь меня, когда я вернусь.

Он встает и выходит. На пальцах одной руки я пересчитываю мужчин, которых я убила, и поражаюсь, как мало это помогает мне сдерживаться в присутствии Уорнера.

Я киваю, когда он машет на прощание, подбираю свой рассудок там, где я его оставила, и падаю навзничь на кровать. Голова идет кру́гом от сложностей войны — и мира.

* * *

Я не думала, что быть лидером легко, но, кажется, не ожидала, что будет так трудно.

Меня постоянно раздирают сомнения в правильности принятых решений. Я всякий раз поражаюсь, что солдаты подчиняются моим приказам. И меня все сильнее страшит, что нам — мне — придется убить очень многих, прежде чем в мире воцарится относительное спокойствие. Хотя больше всего из равновесия выводит тишина.

Прошло уже шестнадцать дней.

Я произносила пламенные речи о том, что́ должно прийти на смену настоящему, и о планах на будущее. Мы почтили память погибших в бою и сдержали обещание все изменить. Касл, верный слову, с головой ушел в работу, занявшись возрождением земледелия, ирригацией, а главное, адаптацией гражданского населения к жизни за пределами огороженной территории бараков. Но эта поэтапная и долгая работа — восстановление почвы — может занять добрую сотню лет, мы все это понимаем. Если бы речь шла только о гражданских, я бы так не волновалась, но я слишком хорошо знаю: этому миру ничем нельзя будет помочь, если мы потратим несколько десятилетий на войну.

И все равно я готова воевать.

Это не то, о чем я мечтаю, но я с радостью пойду в бой ради перемен. Но если бы все было так просто… Сейчас наибольшая проблема — еще и самая обескураживающая. Для войн требуются враги, а я ни одного не могу найти.

За шестнадцать дней с того момента, как я выстрелила Андерсону в лоб, мы не встретили никакого сопротивления. Никто не попытался меня арестовать. Никто не оспаривал мое главенство. Из остальных 554 секторов Северной Америки ни один не восстал, не объявил войны и не отозвался обо мне скверно. Никто не протестует, соседние сектора не взбунтовались. Отчего-то Оздоровление подыгрывает.

Делает вид, что ничего не произошло.

И это очень меня беспокоит.