Мы оказались в патовой ситуации, застряв в непонятном промежуточном положении, когда я отчаянно жажду действовать — ради жителей Сектора 45, ради Северной Америки, ради всего мира, но странное затишье выбивает почву из-под ног. Мы не сомневались, что после смерти Андерсона другие верховные командующие двинут против нас — и меня — свои армии. Вместо этого мировые лидеры подчеркнуто дают понять нашу незначительность. Нас игнорируют, как надоедливую муху, загнав за стекло, где мы можем сколько угодно жужжать и биться сломанными крыльями о стены, пока не кончится кислород. Сектору 45 дали автономию и возможность переделывать инфраструктуру без стороннего вмешательства. Сделали вид, что в мире ничего не изменилось. Наша революция произошла в вакууме. Нашу победу низвели до чего-то микроскопического, почти несуществующего.

Игры разума.

Касл постоянно говорит со мной, советует. Это по его предложению я начала проявлять инициативу и становиться хозяйкой положения. Я должна не выжидать, изводясь от тревоги, и обороняться, а громко заявлять о своем присутствии. «Застолби участок, — настаивает Касл, — займи свое место за столом и попытайся найти союзников, прежде чем перейти в наступление. Свяжись с пятью другими верховными главнокомандующими».

Допустим, я выступаю от имени Северной Америки, но как же остальной мир — Южная Америка, Европа, Азия, Африка, Океания?

«Проведи международную конференцию лидеров», — предложил Касл.

«Произнеси речь. Призови к миру», — сказал он.

— Они наверняка сгорают от любопытства — семнадцатилетняя девчонка во главе Северной Америки? Какая-то девочка-подросток убивает Андерсона и объявляет себя правительницей континента? Мисс Феррарс, сейчас вы обладаете огромным козырем, разыграйте же его с умом!

— Я? Какой у меня козырь?

Касл вздохнул.

— Вы на редкость смелы для своего возраста, мисс Феррарс. Жаль только, что юность всегда подразумевает неопытность. Выражаясь проще, вы обладаете сверхчеловеческой силой, почти неуязвимой кожей и смертоносным прикосновением; всего в семнадцать лет вы в одиночку свергли деспота целого континента. И однако вы сомневаетесь, что способны устрашить целый мир?

Я поморщилась.

— Старые привычки, Касл, — тихо сказала я, — плохие привычки. Конечно, вы правы.

Он заговорил снова, глядя на меня в упор:

— Вы должны понимать, что единодушное молчание ваших врагов — не совпадение, они общаются. И такой подход выбран неслучайно. Им интересно посмотреть, что вы предпримете. Они ждут вашего хода, мисс Феррарс. Умоляю вас сделать хороший ход.

Я стараюсь быть прилежной ученицей.

Я сделала, как предлагал Касл: три дня назад передала через Делалье пятерым лидерам Оздоровления приглашения на конференцию международных руководителей в Секторе 45 в следующем месяце.

Всего через пятнадцать минут после ухода Кенджи мне сообщили первый ответ.

Океания приглашение приняла.

Только я не знаю, как к этому относиться.

Уорнер

В последнее время я сам не свой.

Впрочем, сам не свой я уже довольно долго — так давно, что не отвечу точно, когда это началось. Не мигая, смотрю в зеркало; жужжание машинки для стрижки волос эхом отражается от стен. Свет падает в другом направлении — лицо освещено скупо, но я вижу, что здорово похудел. Щеки запали, глаза кажутся больше, резче проступили скулы. Словно в знак траура, а в общем-то механически, я брею голову, и остатки былого тщеславия падают к моим ногам.

Мой отец мертв.

Я закрываю глаза, напряжением всех мышц борясь с непрошеным стеснением в груди. Машинка жужжит в стиснутом кулаке.

Мой отец мертв.

Прошло всего две недели после его смерти. Ему дважды выстрелила в голову та, которую я люблю. Она проявила ко мне доброту, убив его. Она проявила смелость, которой я не смог набраться за целую жизнь, и нажала на спусковой крючок, на что у меня никогда не хватало духу. Мой отец был чудовищем, он это заслужил.

Но откуда же эта боль?

С трудом втягиваю воздух и часто моргаю, радуясь уединению и возможности оторвать от себя толику плоти хотя бы таким образом. В этом чудится мне странный катарсис.

Моя мать мертва, думаю я, ведя электрическое лезвие через всю голову. Отец мертв, думаю я, когда волосы осыпаются на пол. Все, чем я был, все, что я сделал, все, что я есть сейчас, родилось от их действия и бездействия. Кто я теперь, когда родителей нет в живых?

Голова побрита, машинка выключена. Схватившись за край трюмо, подаюсь вперед, силясь разглядеть человека, которым я стал. Я чувствую себя старым и ненужным. Сердце и ум объявили друг другу войну. Последние слова, которые я сказал моему отцу…

— Эй…

Оборачиваюсь с гулко стучащим сердцем и тут же напускаю на себя безразличие.

— Привет, — говорю я и нарочито медленными, чтобы смирить дрожь в руках, движениями смахиваю с плеч остатки волос.

Джульетта смотрит на меня прекрасными большими глазами, полными тревоги.

Вспоминаю, что нужно улыбнуться.

— Ну, как я выгляжу? Не слишком ужасно?

— Аарон, — тихо говорит она, — что с тобой?

— Все в порядке, — отвечаю я, мельком взглянув в зеркало. Провожу ладонью по мягкой и одновременно колючей щетине полдюйма длиной и удивляюсь, что с бритой головой я выгляжу суровее и хладнокровнее, чем раньше. — Хотя, признаться, я не совсем узнаю себя, — добавляю я с деланым смешком.

Я стою посреди ванной в одних бо́ксерах. Тело никогда еще не было стройнее, а рельеф мышц более выраженным. Резкие линии в сочетании с безжалостно остриженными волосами создают впечатление чего-то брутального, почти нецивилизованного. Я невольно отвожу взгляд.

Джульетта встает прямо передо мной.

Она опускает руки мне на бедра и тянет вперед. Я переступаю, подчиняясь ее тяге.

— Ты что делаешь? — начинаю я, но, встретившись с ней взглядом, вижу в ее глазах нежность и заботу.

Что-то внутри меня тает, плечи расслабляются, и я прижимаю Джульетту к себе, глубоко вдохнув.

— Когда мы поговорим? — спрашивает она, уткнувшись мне в грудь. — О том, что случилось?

Я каменею.

— Аарон!

— Со мной все нормально, — лгу я. — Это просто волосы.

— Ты знаешь, что я не об этом.

Отвожу взгляд и смотрю в никуда. Некоторое время мы оба молчим.

Паузу наконец нарушает Джульетта.

— Ты злишься на меня? — шепчет она. — Потому что я его застрелила?

Мышцы словно сводит судорогой. Ее глаза расширяются.

— Нет-нет! — говорю я слишком быстро, хотя это правда. — Нет, конечно, вовсе нет.

Джульетта вздыхает.

— Может, ты этого даже не осознаешь, — говорит она, — абсолютно нормально скорбеть по отцу, даже если он был ужасным человеком. — Она поднимает на меня взгляд: — Ты же не робот.

Справившись с комком в горле, мягко высвобождаюсь из ее объятий, целую в щеку и не отстраняюсь еще секунду.

— Мне надо в душ.

У нее расстроенный и недоумевающий вид, но я не знаю, как еще поступить. Не то чтобы мне неприятно ее общество, просто мне действительно необходимо побыть одному, и я не знаю, как еще это сделать.

Поэтому я стою под душем, принимаю ванны, ухожу на долгие прогулки.

Я трачу на это много времени.

Когда я ложусь в постель, она уже спит.

Я хочу коснуться Джульетты, прижать к себе ее нежное теплое тело, но я словно парализован. Это мучительное полугоре делает меня сообщником мрака — я уже беспокоюсь, что моя скорбь будет интерпретирована как сочувствие выбору отца и самому его существованию, а в этом вопросе мне не нужно, чтобы меня неправильно поняли. Я не могу признаться, что скорблю по нему, что мне вообще есть дело до смерти монстра, который меня вырастил. В отсутствие нормальной реакции я будто замороженный — разумный, все чувствующий камень в надгробии отца.

Ты злишься на меня, потому что я его застрелила?

Я его ненавидел.

Ненависть была такой сильной, какой я никогда не испытывал. Но пламя подлинной ненависти, как я уже понял, не может гореть без кислорода любви. Я не чувствовал бы такой боли и ненависти, будь он мне безразличен.

Именно безответная любовь к отцу всегда была самой большой моей слабостью, поэтому я лежу, утопая в скорби, которой мне не с кем поделиться, и тоска выедает мое сердце изнутри.

Я сирота.

— Аарон? — шепчет Джульетта, и я возвращаюсь в настоящее.

— Да, любимая?

Она сонно пододвигается и толкает меня лбом в плечо. Невольно улыбнувшись, ложусь так, чтобы дать ей место. Она тут же заполняет пустоту, прижимаясь лицом к моей шее, а рукой обняв за талию. Закрываю глаза, будто в молитве. Сердце снова начинает биться.

— Мне тебя не хватало, — говорит она еле слышно.

— Я здесь, — говорю я, нежно касаясь ее щеки. — Я рядом, любимая.

Но Джульетта качает головой. Даже когда я прижимаю ее к себе, она, засыпая, все-таки качает головой.

И я гадаю, сильно ли она ошибается.