— Да ладно тебе, не выдумывай.

Но, по правде сказать, я понимал, куда клонит мама. Год спустя я был готов приступить к делу, выпустить новое поколение с обновленным списком инструкций и правил.

Не то чтобы наше с Селестией воспитание казалось мне неправильным, но мир меняется, и детей нужно воспитывать по-новому. В частности, я планировал никогда не говорить со своими детьми о сборе хлопка. Мои родители без конца твердили про хлопок в буквальном или фигуральном смысле. Белые говорят «вкалывает как проклятый», а черные — «вкалывает как на хлопковой плантации». Я своим детям не собираюсь постоянно напоминать, что обычные вещи им доступны потому, что ради этого кто-то умер. Не хочу, чтобы Рой III сидел в кинотеатре, смотрел «Звездные войны» (или что у них там будет) и думал, что его право сидеть в кресле и есть попкорн стоило кому-то жизни. Не будет этого. Или будет, но совсем чуть-чуть. С пропорциями еще надо разобраться. Селестия клянется никогда не говорить ребенку, что он должен работать в два раза больше, чтобы получить вполовину меньше. «Даже если так и есть, зачем это знать пятилетке?»

В Селестии все женские качества сочетались в безупречной пропорции — не как у пресной офисной служащей, нет, она несла свое происхождение, будто оно было блеском на лакированной коже дорогих туфель. Кроме того, она трахалась с изобретательностью художницы, но не доходила до сумасшествия. Другими словами, розовый пистолет она в сумочке не носила, но напряжение от этого не падало. Селестия всегда поступала так, как считала нужным, и это чувствовалось сразу. Она была высокой, метр семьдесят пять, с плоскими стопами и даже выше, чем ее отец. Я знаю, что рост — это чистая удача, но казалось, что она сама так решила. Из-за волос, пышных и непослушных, она казалась капельку выше меня. Даже если не знать, что Селестия — гений нитки и иголки, было ясно, что перед тобой — совершенно особенная личность. Хотя некоторые (и под «некоторыми» я подразумеваю свою матушку) так не думали, я знал, что благодаря этим качествам она станет прекрасной матерью.

Я даже подумывал, не предложить ли ей назвать нашего ребенка — сына или дочь — Завтра.

Если бы решал я, мы бы мчались к родительству уже во время медового месяца. Вообразите: мы вдвоем лежим в хижине со стеклянным полом, а под нами — океан. Я и не знал, что такое бывает, но прикинулся, что давно в теме: когда Селестия показала мне брошюру, я сказал, что это моя давняя мечта. И вот мы лежим на Бали, зависнув над океаном, и наслаждаемся друг другом. Свадьба была почти два дня назад — от Америки нас отделяли двадцать три часа перелета первым классом. На свадьбе Селестия преобразилась в кукольную версию самой себя: непослушные волосы заарканены в тугой пучок на затылке, как у балерины, на щеках — яркий косметический румянец. Я смотрел, как она плывет ко мне по проходу под руку с отцом и оба хихикают, будто это все еще репетиция. А я стою, серьезный как четыре сердечных приступа и инсульт. Но потом она взглянула на меня, розовые губы сложились в поцелуй, и я понял, в чем была шутка. Она дала мне понять, что все это: девочки, которые несут шлейф ее платья, мой костюм-визитка, даже кольцо у меня в кармане — все это не всерьез. Но вот огоньки в ее глазах и быстрый бег нашей крови были подлинными. И тогда я тоже улыбнулся.

На Бали от пучка не осталось и следа, она расхаживала с шевелюрой как из семидесятых, и на ней не было ничего, кроме блесток для тела.

— Давай делать детей.

Она рассмеялась:

— Вот, значит, как.

— Я серьезно.

— Подожди, папочка, еще рановато, — сказала она. И добавила: — Но скоро.

На нашу бумажную свадьбу я написал на листке: «Скоро уже наступило?»

Она перевернула листок и написала на другой стороне: «Наступило еще вчера. Я ходила к доктору, и он сказал, что мой организм готов».

Но на пути у нас встал другой листок бумаги — моя собственная визитка. Мы вернулись домой после ужина в честь годовщины — ходили в «Бьютифул» на Каскад-роуд: полуресторан, полудайнер. Не очень роскошно, но именно здесь я сделал ей предложение. Она тогда сказала: «Я согласна, только спрячь кольцо, пока нас не обокрали». Мы снова пришли сюда в годовщину и устроили пир: заказали ребрышки, макароны с сыром и кукурузный пудинг. Потом пошли домой, где уже был десерт: два куска свадебного пирога 365 дней пролежали в морозилке, дожидаясь, сумеем ли мы продержаться вместе год. Мне хотелось продолжить этот разговор, и я достал бумажник, чтобы показать ее фотографию, которую я там хранил. Когда я доставал снимок из кармашка, из бумажника выпала моя визитка и мягко приземлилась рядом c кусками торта «Амаретто». На обратной стороне карточки фиолетовыми чернилами было записано женское имя и телефонный номер, что уже само по себе было плохо. Но Селестия заметила еще три цифры, которые она посчитала номером комнаты в гостинице.

— Я все объясню.

Правда такова: мне нравились женщины. Мне нравилось заигрывать с ними, чувствовать эту легкую дрожь. Иногда я записывал номера телефонов, как делал еще в колледже. Но в 99,997 процентах случаев на этом все и заканчивалось. Мне просто нравилось знать, что я по-прежнему так могу. Все невинно, правда?

— Объясняй, — сказала она.

— Она мне сама ее в карман сунула.

— Как она могла сама сунуть тебе в карман твою же визитку?

Селестия очень злилась, и меня это слегка заводило, как щелчок на плите перед тем, как вспыхнет пламя.

— Она у меня сама ее попросила. Я думал, ничего такого.

Селестия встала, собрала блюдца с тортом и кинула все в мусорку, будь этот свадебный сервиз неладен. Потом она вернулась к столу, взяла фужер с розовым шампанским и опрокинула игристое так, будто это стопка текилы. Затем она вырвала бокал у меня из рук, выпила мою порцию, и бокалы на длинной ножке тоже полетели в мусорку. Разбившись, они зазвенели как колокольчики.

— Какое же ты говно.

— Но ведь сейчас я с тобой. В нашем доме. Каждую ночь кладу голову рядом с тобой на подушку.

— И все это в нашу, твою мать, годовщину.

Ее злость таяла и становилась грустью. Она села на высокий стул.

— Зачем ты женился на мне, если хочешь изменять?

Я не стал ей говорить, что сам факт измены невозможен, если ты не женат. Вместо этого я сказал правду.

— Я ей в жизни не звонил, — я подсел к ней и добавил. — Я люблю тебя, — эти слова прозвучали как заклинание. — С годовщиной нас.

Она позволила мне поцеловать себя (хороший знак), и я почувствовал вкус розового шампанского на ее губах. Мы уже разделись, когда она с силой укусила меня за ухо.

— Все ты врешь.

Она потянулась к моей тумбочке и достала оттуда серебристый квадратик:

— Надевай давай.

Знаю, найдутся те, кто скажет: наш брак был в кризисе. Людям всегда есть что сказать, когда они не видят, что происходит за закрытыми дверями, в кровати, между закатом и рассветом. Но я, будучи не только свидетелем, но и частью нашего брака, убежден, что у нас все было в порядке. Ведь если ее может вывести из себя клочок бумаги, а меня сводит с ума дурацкая резинка — это что-нибудь да значит.

Да, мы были женаты, но мы были молоды и были друг от друга без ума. Прошел уже год, а огонь между нами все еще пылал. Ведь в чем здесь главная трудность? Установить следующее обновление. По идее, мы как тот сериал, «Другой мир» [Сериал, выходивший в 1987–1993 годах и рассказывавший о жизни группы студентов, обучающихся в бывшем «чёрном университете».], в телешоу «20 лет спустя». Выросшие Уитли и Двейн. Но таких, как мы с Селестией, Голливуд еще не выдумал. У нее талант, а я — ее менеджер и муза. Не в том смысле, что я лежу в чем мать родила, а она меня рисует, нет. Я просто остаюсь собой, а она за мной наблюдает. Еще до свадьбы ее скульптура выиграла приз — на расстоянии это просто шар из разноцветного стекла, но если встать поближе и взглянуть с определенного угла, линии внутри стекла складывались в мой профиль. Ей за эту работу предложили пять тысяч долларов, но она не захотела ее продавать. Когда брак под угрозой, так не поступают.

Она поддерживала меня, а я поддерживал ее. В прошлом, когда мужчины работали, чтобы жены сидели дома, их называли «кормильцами». Рой-старший очень стремился стать кормильцем, чтобы Оливия сидела дома, но у него не вышло. Отчасти для него, а может быть, и для себя самого я пропадал на работе, чтобы Селестия оставалась дома и шила кукол — в этом заключалось ее творчество. Я скорее за мраморные скульптуры музейного уровня и утонченные карандашные рисунки, но куклы доступны даже широкой публике. Я представлял себе линейку матерчатых кукол, которых мы станем продавать оптом — таких можно посадить на полку или просто обнять покрепче. У нее будут и первоклассные работы на заказ, и произведения искусства, за которые станут платить пятизначные суммы. Но имя она себе заработает именно на ходовых куклах — так я ей сказал. И оказался прав.

Знаю, что все это уже быльем поросло и на чудный сад совсем не тянет, но, честно говоря, мне нужно рассказать все с самого начала. Мы были женаты год с небольшим, но это был хороший год. Даже она с этим спорить не станет.

Метеорит врезался в нашу жизнь в День труда [Национальный праздник в США, отмечаемый в первый понедельник сентября.]. Мы поехали к моим родителям в Ило на выходные. Решили доехать на машине, мне такие поездки нравились больше. По работе часто приходилось летать — тогда я работал торговым представителем в издательстве учебной литературы, которое специализировалось на пособиях по математике (хотя максимум, что я мог — умножать в уме до двенадцати). Дела у меня шли в гору: продавать-то я умел. За неделю до нашей поездки я заключил неплохой контракт на поставку учебников с нашей альма-матер, и все шло к подписанию еще одного, с Госуниверситетом Джорджии. До магната далековато, но я надеялся на премию, которой хватило бы, чтобы начать разговор о покупке нового дома. Вообще-то, меня полностью устраивала и наша нынешняя обитель — крепкий и просторный одноэтажный дом в тихом районе. Просто его нам на свадьбу подарили ее родители, Селестия в этом доме выросла, и они его передали своей единственной дочери — и только ей. Так белые обычно делают, дают детям опору, очень по-американски. Но мне хотелось вешать шляпу на крючок, под которым бы значилось мое имя.