— А вы, значит, остались? — спрашивает Кел. — В сельском хозяйстве?

Лена качает головой.

— Была. Продала ферму, когда муж помер, оставила только дом. Хватит с меня.

— Вам, значит, нравится в этих краях.

— Нравится, ага. Город мне б не подошел. Весь день да всю ночь слушать чужой шум.

— Кел жил в Чикаго, раньше-то, — вставляет Норин.

— Я знаю, — говорит Лена, весело дернув бровью. — А вы что ж тут делаете?

Что-то в Келе хочет, чтобы он расплатился за сыр и убрался, пока Норин не вызвала священника — женить их не сходя с места. При этом явился он сюда сегодня с определенной целью — помимо того, что у него закончилось то-сё. Усложняется все еще и тем, что Кел не помнит, когда последний раз был в одном помещении с женщиной, потолковать с которой был бы не прочь, и он не уверен, очко это в пользу того, чтобы остаться или чтобы проваливать к чертям из Доджа [Фраза из американского радио- и телесериала “Дым из ствола” (Gunsmoke), в общей сложности просуществовавшего с 1952 по 1975 год; действие происходит в окру́ге бандитского Додж-Сити, штат Канзас, во времена освоения Дикого Запада.].

— Видать, и мне в этих краях нравится, — говорит.

Лене явно все еще весело.

— Многим так кажется, пока на постоянку не переберутся. Перезимуйте тут, тогда и потолкуем.

— Ну, — возражает Кел, — я не то чтобы неженка. Доводилось и в лесной глуши жить, когда пацаном был. Считал, что там же сразу и осяду, но, похоже, задержался в городе дольше, чем думал.

— Что ж вас достает? Дел мало? Или мало тех, с кем этими делами заниматься?

— Не-а, — говорит Кел, улыбаясь чуточку застенчиво. — Ни с тем ни с другим у меня проблем нет. Но, надо признать, по ночам я слегка дерганый — никого ж рядом нету, кто б заметил, если вдруг какие неприятности возникнут.

Лена хохочет. Смех у нее хороший — откровенный, гортанный. Норин фыркает.

— Ой, да господь с вами. Вы ж привыкли к вооруженным грабежам да перестрелкам. — Испытующий взгляд сообщает Келу, что Норин осведомлена о его работе, хотя кто б сомневался. — У нас тут ничего такого не бывает.

— Ну, я и не прикидывал, что бывает, — говорит Кел. — Я имел в виду детишек, кому скучно и они ищут, чем бы развлечься. Нас таких была банда, мы хулиганили по соседям — подставляли помойные ведра с водой кому-нибудь под дверь, стучали и убегали или брали здоровенный мешок из-под чипсов, наполняли его пеной для бритья, подсовывали открытый край под дверь и топали по мешку. Такая вот дурь. — Лена опять хохочет. — Я подумал, пришлому может перепасть такое вот обращение. Но, видимо, как вы и сказали, молодежь тут не задерживается. Похоже, я единственный моложе полтинника на мили вокруг. Не считая присутствующих.

Норин вцепляется в это.

— Вы только послушайте его — делает тут из нас предбанник Господень! В округе полно молодежи. У меня самой четверо, но они проказничать не пойдут, знают: пусть только попробуют — устрою им красные задницы. У Сенана с Анджелой тоже четверо, и у Мойниханов парнишка, и у О’Конноров трое, и все мировецкие молодые люди, никаких с ними хлопот…

— И у Шилы Редди шестеро, — говорит Лена. — В основном все дома. Хватит вам столько?

Норин поджимает губы.

— Если у вас какие хлопоты и были, — сообщает она Келу, — они от этой шатии.

— Да? — говорит Кел. Пробегает взглядом по полкам, берет себе банку с кукурузой. — Бедовые они?

— Шила нищая, — говорит Лена. — Вот и все.

— Выучить ребенка манерам не стоит ничего, — обрезает Норин, — или отправить его в школу. И каждый раз, когда ребятня эта здесь появляется, чего-то недосчитаешься. Шила говорит, я не могу это доказать, но я-то знаю, что у меня в лавке есть, а… — Тут она вспоминает о Келе — тот мирно изучает шоколадные батончики — и осекается. — Шиле бы голову свою привести в порядок, — говорит.

— Шила справляется как может с тем, что ей выпало, — говорит Лена. — Как и все мы тут. — Обращается к Келу: — Мы с ней дружбанились, еще в школе. Мы тогда были бешеные. Вылезали из окон по ночам, шли в поля бухать с пацанами. Гоняли попутками в город на дискотеки.

— Похоже, как раз такими подростками, каких я опасаюсь, вы и были.

Это смешит Лену еще раз.

— Ой, нет. Мы никогда не вредили никому, кроме себя.

— Шила себе навредила, это да, — вставляет Норин. — Вы гляньте, что она из тех безобразий огребла. Джонни Редди да шестерых один в один таких же, как он.

— Джонни тогда был что надо, — говорит Лена, дернув уголком рта. — Я с ним сама пару раз обжималась.

Норин цыкает зубом.

— Тебе зато хватило ума замуж за него не ходить.

Кел останавливается на батончике “Мятный хруст”, кладет его на стойку.

— А Редди далеко от меня живут? Или мне держать ухо востро? — спрашивает.

— Все зависит… — говорит Лена. — Вы вообще паникер?

— Все зависит. Насколько близко неприятности?

— У вас всё шик. Редди от вас в нескольких милях, на горках.

— Вроде хорошо, — говорит Кел. — А Джонни — фермер или как?

— Да кто ж его знает, что там Джонни, — говорит Лена. — Уехал в Лондон год-два назад.

— Бросил Шилу на мели, — вставляет Норин со смесью осуждения и удовлетворения. — У какого-то его дружка возникла деловая затея, миллионерами б их сделала, как он говорил. Но я губу не раскатываю — надеюсь, что и Шила тоже.

— Джонни по части затей всегда был мастак, — говорит Лена. — Да не очень мастак их воплощать. Расслабьтесь. Да для любого из его детей напустить в пакет из-под чипсов пены для бритья — уже за гранью того, что они способны учинить.

— Рад слышать, — говорит Кел. У него есть подозрение, что по крайней мере один отпрыск Джонни Редди мог уродиться не в отца.

— Так, Кел, — говорит Норин, внезапно озаренная мыслью, и наставляет на Кела тряпку. — Вы разве не упоминали при мне в тот раз, что подумываете насчет собаки? Это ж лучше всего вас успокоит, верно? Слушайте, Ленина собака того и гляди ощенится, и щенков предстоит пристраивать. Сходите с ней да гляньте.

— Она еще не ощенилась, — говорит Лена. — Никакого смысла глазеть на ее пузо.

— Посмотрит, какая она вообще из себя. Давайте-ка.

— Ой, нет, — мило отпирается Лена. — Хочу выпить чаю. — Не успевает Норин открыть рот повторно, Лена кивает Келу со словами: — Приятно познакомиться. — После чего исчезает в подсобке.

— Оставайтесь выпить с нами чаю, — приказывает Келу Норин.

— Признателен, — говорит Кел, — но мне б домой. Я без машины, а там, похоже, к дождю.

Норин обиженно фыркает, включает радио погромче и вновь берется стирать пыль, но по ее случайному взгляду в его сторону Кел понимает, что так просто она не сдастся. Хватает продукты поспешно и более-менее случайно, лишь бы Норин не успела затеять еще что-нибудь. В последнюю минуту, когда Норин уже вручную пробивает чек на шумной старой кассе, Кел добавляет пакет молока.

5

Трей и впрямь возвращается и назавтра, и в последующие дни. Иногда появляется посреди утра, иногда после обеда, отчего у Кела возникает утешительное впечатление, будто Трей время от времени посещает школу, хотя Кел отдает себе отчет, что, возможно, Трей так приходит сознательно. Малой болтается рядом часок-другой, в основном ради еды. А затем — отзываясь на некий таинственный внутренний будильник, а может, ему просто делается скучно — говорит: “Мине пора” — и уходит, топая по саду, руки глубоко в карманах худи, не оборачивается.

В первый дождливый день Кел Трея не ждет. Обдирает обои, напевает обрывки строчек под Отиса Реддинга [Отис Рей Реддинг-мл. (1941–1967) — американский соул-певец, автор песен, аранжировщик.], и тут в свете возникает тень, а когда Кел поворачивает голову, Трей уже у окна, торчит там в своей позорной вощеной куртке на два размера меньше нужного. Кел мимолетно сомневается, приглашать ли в дом, но дождь капает у пацана с капюшона и с кончика носа, и Келу ясно, что выбора у него, в общем, нет. Вешает куртку Трея на стул, чтоб обсохла, и выдает ему скребок.

В солнечные дни они возвращаются к бюро, но по мере того, как истощается сентябрь, солнечные дни делаются все скуднее. Все чаще по крыше хлещет дождь, а ветер набивает к основаниям стен и живых изгородей мокрые листья. Белки запасаются как полоумные. Март объявляет, что это к сволочной зиме, и делится драматическими рассказами о годах, когда здешние места отреза́ло от остального мира на целые недели и люди замерзали в домах, но Кела это не очень-то впечатляет.

— Я привык к Чикаго, — напоминает он Марту. — Мы не зовем погоду морозной, пока у нас ресницы не смерзаются.

— Тут другой холод, — уведомляет Март. — Коварный. Не чуешь, как подбирается, пока не сцапает.

Мнение Марта насчет Редди совпадает с мнением Норин, но изложено цветистее. Шила Бради была милой девушкой из приличной семьи, ноги что надо; собиралась в Голуэй учиться на медсестру, да только не успела — влюбилась в Джонни Редди. Этот мог трещать до морковкина заговения и больше трех месяцев кряду ни на одной работе сроду не задерживался — не угодишь ему; “никакой он работник” — так отозвался о нем Март с презрением такой глубины, какое Кел и его отдел приберегали для тех, кто грабит старушек. У Шилы и Джонни народилось шестеро детишек, жили они на пособие в развалюхе-домике у родни в горках, — Март растолковывает родство, подробно, однако Кел теряет нить на третьей или четвертой воде на киселе, — и вот теперь Джонни сдриснул, родственники Шилы поумирали или переехали, и семья, считай, — то, что в этих краях заместо швали трейлерной. Март согласен с Норин и Леной: дети вряд ли воздерживаются от мелкого воровства, но в той же мере маловероятна их способность влезать во что бы то ни было круче.