Кел берется за второе колесо — и тут появляются Март с Коджаком.

— Что ты тут затеял со своим призовым пони? — спрашивает Март, кивая на “паджеро”. Увидев на днях, как Кел полирует машину, Март считает, что отношение Кела к проселочному рыдвану уж слишком трепетное и городское. — Ленты ему в гриву вплетаешь?

— Более-менее, — отзывается Кел, почесывая Коджаку башку, пока тот проверяет улики, оставленные на Келе собаками Лены. — Подкачиваю шины.

К счастью, у Марта ум занят кое-чем поважнее, ему не до колес Кела, сплющенных, как ведьмина титька.

— Тут парнишка повесился, — уведомляет он Кела. — Дарра Флаэрти, из-за речки. Отец вышел утром на дойку и обнаружил его на дереве.

— Ужас какой, — говорит Кел. — Мои соболезнования семье.

— Передам. Двадцать годков всего.

— В этом возрасте они это и творят. — На секунду Кел вспоминает напряженное лицо Трея: “Он не сбежал”. Вновь принимается прикручивать шланг насоса к колесному клапану.

— Я все последнее время знал, что с парнем не то, — говорит Март. — Видал его в городе на мессе аж три раза этим летом. Сказал его отцу, чтоб приглядывал, но нельзя ж с них глаз не спускать день и ночь.

— А почему б ему в церковь не ходить? — спрашивает Кел.

— Церковь, — сообщает Март, вытаскивая кисет из кармана куртки и извлекая оттуда маленькую самокрутку, — она для женщин. В основном для старых дев, они-то да, любят сыр-бор устраивать вокруг того, кому второе чтение делать, или насчет цветов на алтарь. И для мамок она, которые ребятню приводят, чтоб не выросли безбожниками, да и для старичья — эти всем показывают, что еще покамест не померли. Если к мессе начинает ходить молодой парень, дело дрянь. Что-то неладно — либо в жизни у него, либо в голове.

— Ты сам к мессе ходишь, — замечает Кел. — Ты ж его там увидел.

— Хожу, — признает Март, — от случая к случаю. У Фолана треп классный, следом, — и воскресный ужин. Нравится мне иногда, чтоб ужин готовил кто-то другой. И если надо купить или продать скотину, иду к мессе как миленький. Многие сделки заключаются у Фолана после полуденной мессы.

— А я-то решил, что ты просто набожный парень, типа, — ухмыляясь, говорит Кел.

Март смеется, пока не начинает давиться дымом.

— Да куда там, к чему мне эта суета, в мои-то годы. Какие мне, деду старому, грехи? У меня даже широкополосного интернета нету.

— Есть же в этих краях хоть какие-то доступные грехи, — говорит Кел. — А как же потин Малахи Как-его-там?

— Никакой не грех это, — заявляет Март. — Есть то, что против закона, а есть — что против церкви. Иногда оно и впрямь одно и то же, а иногда — нет. Вам, что ли, не втолковали это в вашей-то церкви?

— Может, и втолковывали, — говорит Кел. Мыслями он не целиком и полностью с Мартом. Келу было б веселее, понимай он отчетливей и то, на что Трей способен, и каковы его границы. У Кела есть ощущение, что и то и другое гибко и определяется в основном обстоятельствами и потребностями. — Давненько уж я не из тех, кто в церковь ходит.

— Мы, думаю, твоим требованиям не соответствуем. У вас там во всех церквях играют со змеями [Проповеди со змеями (с 1908) — практика обращения с ядовитыми змеями в подтверждение силы своей веры во время проповедей в некоторых церквях США.] да в экстазах бьются. Такого мы тебе тут предложить не можем.

— Клятый святой Патрик, — говорит Кел. — Изгнал весь наш инструментарий.

— Не мог он предвидеть наплыв янки. Вас тогда вообще не изобрели.

— А теперь смотри, — говорит Кел, поглядывая на датчик давления, — мы повсюду.

— Да и пожалуйста. Святой-то Патрик и сам был пришлым, ну? С вами у нас жизнь интересней. — Март затаптывает окурок сапогом. — Скажи-ка вот что: как там дела с той развалиной, с бюро?

Кел резко вскидывает взгляд от манометра. Всего на секунду ему кажется, что он уловил в голосе Марта намек на то, что вопрос-то лукавый. С некоторых участков Мартовой земли открывается прекрасный вид на задний двор Кела.

Март наклоняет голову, невинный, как дитя.

— Нормалёк, — говорит Кел. — Состарить, а потом лаком покрыть — и будет в полном боевом.

— Орел, — говорит Март. — Если когда понадобится пара фунтов, всегда сможешь обустроиться плотником, мастерскую вон в сарае у себя оборудуешь, найдешь подмастерье, чтоб пособлял. Хорошего только выбери. — Далее, в ответ на повторный взгляд Кела: — Я вроде видел, как ты в город ехал вчера после обеда?

Кел приносит Марту печенье и точит с ним лясы, пока Марту это не прискучивает и он не высвистывает Коджака и не уходит вдаль по полю. Шины вновь на ходу — во всяком случае, на какое-то время. Кел убирает пускач и идет в дом. Хотя б дому ущерба никакого, насколько можно судить.

Кажется, что сэндвичи, которые он брал с собой на реку, были давным-давно, однако готовить Келу не хочется. Вчерашний непокой перерос в откровенную тревогу, резкую и зудящую, — такую и к ногтю-то не прижмешь особо, куда там унять совсем.

В Сиэтле еще рано, но заставить себя ждать он не может. Выбирается на задний двор, где прием не такой паршивый, и звонит Алиссе.

Она отвечает, но голос у нее невнятный и напряженный.

— Папа? Все в порядке?

— Ага. Извини. Минутку улучил, решил, позвоню-ка я прям сейчас. Не хотел пугать.

— А. Да нет, ничего.

— Как сама? Все путем?

— Ага, все хорошо. Слушай, пап, я на работе, и…

— Конечно, — говорит Кел, — без проблем. Ты точно путем? Тот грипп не вернулся?

— Нет, все хорошо. Просто дел завал. Потом созвонимся, ага?

Кел отключается с тревогой, та делается все больше и неугомоннее, рыщет у него в мыслях, набирая прыть. Стаканчик-другой “Джима Бима” ему б не повредил, да только никак себя не заставить. Не удается стряхнуть чувство, что на него надвигается некое бедствие, кто-то в опасности, и Келу, чтобы не упустить возможность исправить что-то, необходимо держать при себе весь свой рассудок. Напоминает себе: чья-то там опасность — не его ума дело, но мысль эта не приживается.

Он поспорить готов, что малой за ним наблюдает откуда-нибудь, но Март сейчас у себя на поле, возится с овцами, услышит, если Кел крикнет. Кел обходит сад по периметру, прочесывает поле на задворках и огибает лесок, но ничего, кроме пары кроличьих нор, не находит. Вновь и вновь проигрывая в голове телефонный разговор, слышит, что с каждым разом голос Алиссы звучит как-то не так — он вымотанный, разбитый.

Не успев взять в толк, что он действительно собирается это проделать, Кел звонит Донне.

Трубку не снимают долго. Кел уже готов сбросить звонок, но тут она отвечает.

— Кел, — произносит она. — В чем дело?

Кел едва не отключается. Ее голос совершенно, полностью бесстрастный; он не понимает, как ответить этому голосу, исходящему от Донны. Но если сбросит звонок, почувствует себя напрочь балбесом и потому говорит:

— Привет. Напрягать тебя не буду. Хотел спросить кое о чем.

— Лады. Давай.

Кел не понимает ни где она, ни чем занята, фоновый шум напоминает ветер, но, вполне возможно, это просто связь такая. Пытается сообразить, который час в Чикаго — видимо, полдень?

— Вы с Алиссой последнее время виделись?

Небольшая пауза. С тех пор как они расстались, каждый их с Донной разговор насыщен такими паузами: она оценивает, соответствует ли ее ответ на его вопрос новым правилам, которые она единолично установила для их отношений. Правила эти до сведения Кела она не довела, а потому он понятия не имеет, в чем они заключаются, но, невзирая на это, иногда ловит себя на том, что, словно эдакий малолетний поганец, сознательно пытается их нарушить.

Судя по всему, такой вопрос правилами допускается. Донна отвечает:

— Я у них гостила пару недель в июле.

— Ты с ней разговариваешь?

— Ага. Раз в несколько дней.

— С ней все нормально, как тебе показалось?

Пауза тянется в этот раз чуть дольше.

— А что?

Кел ощущает, как в нем поднимается озлобление. Но он не пускает его в свой тон.

— По голосу мне не показалось, что все хорошо. Не могу сказать, почему именно, то ли переутомилась на работе, то ли еще почему, но я заволновался. Она, что ли, приболела? Этот малый, Бен, — он с ней нормально обращается?

— А меня ты чего спрашиваешь? — Донна изо всех сил борется за свой бесстрастный голос, но в этой борьбе уступает, что дает Келу крошечное, но удовлетворение. — Я не нанималась быть у вас с ней посредником. Хочешь знать, как там Алисса, — спрашивай ее сам.

— Я спросил. Говорит, все в порядке.

— Ну и вот.

— Она… Ладно тебе, Донна, ну чего ты. Ей опять не по себе? Что-то случилось?

— Ты ее спрашивал?

— Нет.

— Ну так спроси.

Тяжесть пропитывает Келу кости — такая знакомая, что он от нее устает. Столько у них с Донной было подобных ссор в тот год, когда она ушла, — нескончаемых, ведших в никуда, не имевших никакого внятного направления, как те сны, в каких бежишь изо всех сил, а ноги у тебя при этом едва двигаются.

— Ты бы мне сказала? — спрашивает он. — Если б что-то случилось?

— Черта с два. Если Алисса что-то не говорит тебе, значит, не хочет, чтоб ты знал. Это ее выбор. Да и если что-то случилось, что ты с этим поделаешь оттуда, где ты сейчас?

— Я бы прилетел. Мне прилететь?

Донна исторгает взрывной звук чистого отчаяния. Донна любила слова и употребляла их во множестве, их хватало, чтобы уравновесить недостаток их у Кела, но все равно недоставало, чтобы вместить ее чувства; ей нужны были руки, лицо и набор звуков, как у пересмешника.