Холли молча смотрела на меня.

Я перевернул конверт. Обычная белая карточка, такую можно купить где угодно, чтобы напечатать свою фотографию, например. Никаких других подписей, ничего.

— Ты это трогала руками? — спросил я.

Выразительно закаченные к потолку глаза.

— Разумеется, нет. Я вернулась в мастерскую, нашла это, — она показала на конверт, — и деревянный ножик. Подцепила ножом кнопку, вытащила, а записку подхватила в конверт.

— Отличная работа. А что потом?

— Спрятала под блузку, а у себя в комнате сунула в папку. Потом сказалась больной и улеглась обратно в кровать. Пришла медсестра, я наплела ей чего-то, а потом смылась потихоньку из школы и явилась сюда.

— Почему?

Холли возмущенно вытаращила глаза:

— Потому что я думала, что вы, парни, захотите это узнать. Если вам пофиг, я просто выкину все это к черту и вернусь в школу, пока там не обнаружили, что я сбежала.

— Мне не пофиг. Я просто в восторге, что ты это обнаружила. Мне лишь интересно, почему ты не отнесла карточку учителям или своему отцу.

Короткий взгляд на стенные часы (заодно заметила видеокамеру):

— Черт. Вот и напомнили. На перемене медсестра опять припрется проверить, как я, и если не найдет меня на месте, они там все просто взбесятся. Не могли бы вы позвонить в школу, сказать, что вы мой отец и я сейчас с вами? Типа, мой дедушка помирает, и вы позвонили мне сообщить, а я мгновенно сорвалась, никому ничего не сказав, потому что не хотела, чтобы меня направили к школьному психологу поговорить о моих чувствах.

Все предусмотрела, однако.

— Хорошо, я позвоню в школу. Но не собираюсь представляться твоим отцом. (Гневное фырканье Холли.) Я просто сообщу, что ты кое-что передала нам, и поступила очень правильно. Это защитит тебя от лишних расспросов, верно?

— Ну ладно. Но вы хотя бы можете сказать, что мне запрещено обсуждать это с кем бы то ни было? Чтобы они не приматывались?

— Без проблем. — Крис Харпер весело и обаятельно смеется надо мной, в развороте его плеч достаточно энергии, чтобы поднять на ноги пол-Дублина. Я сунул его обратно в папку, закрыл. — Ты кому-нибудь уже рассказала? Может, своей лучшей подружке? Все нормально, даже если так, мне просто нужно знать.

Тень скользнула по тонким скулам Холли, она вдруг стала как-то старше и сложнее, что ли. В голосе тоже появились иные интонации.

— Нет, я никому ничего не говорила.

— О’кей. Сейчас я позвоню в школу, а потом запротоколирую твое заявление. Хочешь, чтобы присутствовал кто-нибудь из твоих родителей?

Она мгновенно пришла в себя.

— О боже, нет. Что, кто-то обязательно должен тут сидеть? Вы не можете просто так взять и записать?

— Сколько тебе лет?

Она прикинула, не соврать ли. Но отказалась от этой идеи.

— Шестнадцать.

— Нам нужен твой законный представитель, взрослый. Чтобы я тебя не напугал и не смущал.

— Вы меня не смущаете.

Еще бы, черт побери.

— Да, я знаю. Но такие уж у нас правила. Ты побудь пока здесь, налей себе чашечку чаю, если пожелаешь. Я вернусь через пару минут.

Холли плюхнулась на диван. Почти свернулась в клубок: ноги затолкала под себя, руки скрестила. Перебросила хвостик вперед и начала его нервно покусывать. В комнате жарища, как обычно, но ей словно зябко. И даже вслед мне не глянула.

В отделе сексуальных преступлений, двумя этажами ниже, есть дежурный социальный работник. Я вызвал ее, записал показания Холли. Потом, уже в коридоре, спросил эту тетку, не отвезет ли она Холли обратно в Святую Килду, — Холли в благодарность метнула в меня уничтожающий взгляд.

— Так твое школьное начальство убедится, что ты и в самом деле сотрудничаешь с полицией, — пояснил я. — Что это не твой парень им звонил. Меньше мороки.

Она скривила такую физиономию, что любому ясно: слукавить мне не удалось.

Она не спрашивала, что будет дальше, как мы поступим с новой информацией. Понимала, какие у нас правила. Бросила на прощанье:

— До скорого.

— Спасибо, что пришла. Ты действительно правильно поступила.

Холли промолчала. Только улыбнулась уголком рта, отчасти саркастично, отчасти нет.

Я смотрел, как они удаляются по коридору. Холли шествовала с идеально прямой спиной, а социальная тетка семенила рядом, тщетно пытаясь затеять разговор, как вдруг меня осенило: она же так и не ответила на вопрос. Ловко вильнула в сторону, как заправский роллер, и продолжила в своем направлении.

— Холли.

Она обернулась, поправляя лямку рюкзака. Насторожилась.

— Я тебя уже спрашивал. Почему ты принесла это мне?

Холли изучала меня. Такой взгляд выбивает из равновесия.

Знаете, когда кажется, что портрет следит за тобой.

— Тогда, давно, — сказала она, — весь тот год все словно по минному полю крались. Будто стоит им произнести одно неверное слово, я тут же психану, случится нервный срыв и меня увезут в смирительной рубашке и с пеной изо рта. Даже папа — он притворялся, что абсолютно спокоен, но я же видела, что он весь на нервах, постоянно. Это было просто… ну, ааааррррр! (Рычащий звук чистой ярости, пальцы судорожно растопырены.) Вы были единственным, кто не вел себя так, будто я в любой момент могу спятить от страха. Вы были просто, типа, ну, о’кей, это отстой, да, но подумаешь, с людьми случаются истории и похуже, и ничего, все как-то справляются, никто пока не помер от этого. Так что давай побыстрее покончим с этим делом.

Крайне важно продемонстрировать отзывчивость и участие юному свидетелю. У нас на эту тему проводят семинары и тренинги, даже презентации в Power Point, если повезет. А я просто помню, каково это — быть пацаном. Большинство людей обычно забывают. Легкий намек на сочувствие — чудно. Чуть больше сочувствия — великолепно. Еще больше — и ты уже мечтаешь, как бы вмазать кому-нибудь в кадык.

— Быть свидетелем и вправду противно. Для кого угодно. Но у тебя это получилось лучше многих.

На этот раз в улыбке ни тени сарказма. Нечто иное, много всего, но не сарказм.

— Вы можете объяснить в школе, что я вовсе не напугана? — спросила Холли у социального работника, которая торопливо изображала дополнительное сочувствие, чтобы скрыть недоумение. — Вот прямо нисколечко?

И ушла.

Кое-что важное обо мне: у меня есть планы.

Первое, что я сделал, распрощавшись с Холли и социальной теткой, — отыскал в системе файл с делом Харпера.

Главный следователь: Антуанетта Конвей.

Казалось бы, ну женщина в отделе убийств, что тут скандального. Да вообще ничего особенного, если так подумать. Но большинство ветеранов у нас принадлежит к старой школе — как, впрочем, и большинство молодежи. Равенство — тоненький налет на вековых принципах, поскреби ногтем, и мгновенно сойдет. Ходят сплетни, что Конвей заполучила это местечко, перепихнувшись кое с кем, другие поговаривают, что просто попала в струю. Она и впрямь особенная, не какая-нибудь одутловатая ирландская курносая деревенщина, нет, — смуглая кожа, точеные скулы и нос, иссиня-черные блестящие волосы. Какая досада, что она не в инвалидном кресле, сплетничал народ, а то бы уже стала комиссаром.

Я был знаком, назовем это так, с Конвей задолго до того, как она прославилась. В колледже она была двумя годами младше меня. Высокая девчонка, волосы собраны в тугой хвост. Сложена как бегунья — длинные конечности, длинные мышцы. Подбородок всегда чуть приподнят, плечи отведены назад. Первую неделю вокруг Конвей крутилось много парней — норовили услужить, помочь, познакомиться, быть обаятельными и дружелюбными, и вроде чистая случайность, что другим девчонкам, с рядовой внешностью, почему-то не досталось такого же внимания. Неизвестно, как она их отшила, но уже через неделю парни перестали к ней подкатывать. И принялись поливать ее дерьмом.

Училась двумя годами младше. Перешла из патрульных в следователи годом позже меня. Попала в отдел убийств в то же время, когда меня перевели в Нераскрытые Дела.

Висяки — это в целом неплохо. Просто оструительно хорошо для такого парня, как я: настоящий дублинский пролетарий, первый из всей семьи сдал выпускные школьные экзамены, получил полноценное среднее образование, а не пошел в техническое училище. К двадцати шести отучился, в двадцать восемь ушел из отдела общих расследований и стал инспектором в полиции нравов — папаша Холли замолвил за меня словечко. В отдел нераскрытых преступлений я попал на той неделе, когда мне исполнилось тридцать, надеясь, что на этот раз, напротив, обошлось без протекции, но, боюсь, ошибался. Сейчас мне тридцать два. Пора двигаться дальше.

Нераскрытые Дела — это хорошо. Но Убийства — лучше.

Тут отец Холли мне не помощник, даже если бы я попросил. Босс убойного отдела терпеть его не может. От меня он тоже не в восторге.

Взять тот случай, где Холли была свидетелем. Произвел тогда арест я. Я зачитал права, я застегнул наручники, я подписал отчет об аресте. Но в то время я был просто мелкой сошкой на подхвате: обязан передать выше по инстанции любую стоящую информацию, которая мне попалась, а потом вернуться в дежурку и как пай-мальчик печатать никчемные показания. Но я все-таки арестовал его сам. Я это заслужил.