Тана Френч

Тень за спиной

Посвящается Уне


Пролог

Моя ма любила рассказывать всякие байки про папашу. Сначала он был принцем с берегов далекого Нила. Принц очень хотел жениться на ней и в Ирландии навеки поселиться, да только его семья взбунтовалась, заставила вернуться домой и женила на какой-то арабской принцессе. Ма умела закрутить интригу. На изящных пальцах сияют аметисты, принц кружит ее в танце под цветные всполохи, а пахнет он хвоей и пряностями. Взмокшая, я лежу под одеялом — дело происходит зимой, но батареи шпарят вовсю, а окна в квартире не открываются — и впитываю эту историю, пряча ее как можно глубже. Я еще совсем маленькая. Эта небылица позволила мне годами задирать нос, пока в восемь лет я не поведала историю своей лучшей подруге Лизе, и ее идиотский хохот разбил легенду вдребезги.

А спустя несколько месяцев, после того как все во мне перестало гореть огнем, я объявилась на кухне, руки в боки, и потребовала правды. Ма и глазом не моргнула — выдавила на губку еще немножко «Фейри» и сообщила, что он был студентом-медиком из Саудовской Аравии. Она познакомилась с ним, когда училась на курсах медсестер. Этот сюжетец тоже был насыщен волнующими деталями. Тут тебе и тяжелые ночные смены, и усталый смех, и сбитый машиной в темной подворотне ребенок, которого они спасли. А когда она поняла, что кроме того ребенка у нее будет еще и свой, было уже поздно. Папаша убыл на свой Аравийский полуостров, не оставив, разумеется, обратного адреса. Она бросила свой медицинский колледж и обзавелась мной.

Эта мыльная опера тоже продержалась у меня в голове некоторое время. Она мне даже нравилась, втайне я планировала стать первым доктором среди выпускников нашей школы — медицина же у меня в крови. Это продолжалось до тех пор, пока в двенадцать лет меня за какую-то провинность не оставили после уроков. Тут-то я и получила головомойку от ма, и, между прочим, она выпалила, что ей бы очень не хотелось, чтобы я прожила свою жизнь без аттестата. Потому что тогда мне, как и ей, не останется ничего другого, как за гроши убирать чужие квартиры до конца жизни. Все эти нотации я уже слышала раз двести, но только тут до меня дошло, что для того, чтобы поступить учиться на медсестру, аттестат все же необходим.

В день своего тринадцатилетия, сидя перед тортом, я объявила, что вся эта мутотень мне надоела и я желаю услышать правду. Ма вздохнула и сказала, что я уже достаточно взрослая, чтобы знать все как есть, и сообщила, что он был гитаристом из Бразилии, она путалась с ним пару месяцев, пока однажды он не избил ее до полусмерти. После этого он уснул, а она схватила ключи от его машины и понеслась домой как ополоумевшая летучая мышь — по темным дорогам, залитым дождем, с дергающимся в ритме дворников глазом. Когда он позвонил с извинениями, весь в соплях и слезах, она, может, и приняла бы его назад, ей ведь едва сравнялось двадцать. Но к тому моменту она уже знала про меня. Поэтому просто повесила трубку.

В тот день я и решила, что стану полицейским. Не потому что я хотела стать Женщиной-кошкой и наказать всех злодеев на свете, а потому что моя ма не умеет водить машину. Я знала, что полицейский колледж находится где-то в глуши. Это был самый быстрый способ свалить от ма и избежать бесконечного штопора уборки в чужих квартирах.

В моем свидетельстве о рождении вместо имени отца стоит прочерк, но у меня свои методы. Есть старые друзья, есть базы ДНК. А еще я всегда могу надавить на ма. И я собираюсь давить на нее, пока не вырву что-то, хоть отдаленно напоминающее правду. Нечто, что можно принять за рабочую гипотезу.

Больше я никогда не возвращалась к этой теме. В тринадцать — потому что ненавидела ее за то, что она мне всю жизнь исковеркала своими дрянными россказнями. А когда повзрослела и начала учиться в полицейской школе — потому что поняла, какую цель она преследовала, и поняла, что все ма делала правильно.

1

Мы получили это дело стылым январским утром, когда кажется, что солнце ни за что уже не выползет из-за горизонта. Мы с напарником заканчивали ночную смену — из тех, от которых, как я надеялась, навсегда избавлюсь, перейдя в отдел убийств, — неизбывно тоскливую, предельно бессмысленную, сплошь сводившуюся к писанине. Два подонка решили завершить свой субботний вечер танцами, используя голову третьего подонка в качестве танцпола. Причины этого решения они не могли объяснить никому, даже себе. Мы отыскали шесть свидетелей. Каждый из них был пьян в сосиску, каждый рассказывал историю, сильно отличавшуюся от остальных пяти, и каждый считал, что нам необходимо выкинуть из головы это никому не интересное убийство и срочно заняться расследованием по-настоящему серьезных правонарушений. Например, почему его выкинули из паба, какого хрена ему впарили некачественную травку или с чего это подружка решила его бросить. Когда свидетель номер шесть велел мне выяснить, почему его куколка «походу, свалила», я уже почти ответила: потому что такого кретина и гуманоидом-то не назовешь — и собралась выгнать этих шестерых говнюков на мороз, но, по счастью, у моего напарника куда больше терпения, чем у меня. Это, помимо прочего, и объясняет, почему мы работаем вместе. В конце концов нам удалось вытянуть из четырех придурков показания, которые соответствовали бы не только друг другу, но еще и уликам с места преступления. Теперь одного из подонков ждало обвинение в убийстве, а другого — в нанесении тяжких телесных повреждений. А это значит, что в каком-то смысле добро снова восторжествовало. Правда, в каком именно смысле, я понятия не имею.

Мы завели на подонков уголовное дело и уселись печатать протоколы допросов и свидетельских показаний, чтобы к утру они лежали на столе у шефа. Стив сидел напротив и что-то насвистывал. Обычно, когда я слышу такое, меня так и подмывает учинить свистуну телесные повреждения средней тяжести, но Стив насвистывает что-то очень верное — старое, полузабытое, из детства. И чуть отстраненно, приглушенно. Свист прерывается, когда у него что-то не ладится с протоколом, и возобновляется, с трелями и переливами, когда писанина возвращается в правильную колею.

Стив, жужжание компьютеров и зимний ветер за окнами. Пустота и тишина. Отдел убийств расположен в Дублинском замке. Прямо в центре города, но чуть в стороне от туристических маршрутов и модных местечек. В нашем здании стены очень толстые. Даже шум утренней движухи с Дам-стрит доносится только мягким, неясным гулом. Стопки отпечатанных протоколов на столах вперемешку с фотографиями и накорябанными записками выглядят так, будто это полностью заряженные гаджеты, которые в любой момент могут быть приведены в действие. За окнами темнота постепенно сменяется предрассветной мглой. В комнате пахнет кофе и горячими батареями. В такие минуты, когда ночная смена катится к концу, мне здесь даже нравится.

Мы со Стивом знаем все формальные причины, по которым нас суют в ночные смены. Мы одиночки — жены, дети и мужья не ждут нас дома. Мы самые молодые в отделе. Мы можем переносить утомление лучше старперов, которым вот-вот на пенсию. Мы в отделе считаемся зелеными новичками. Даже я. Служишь всего два года? Ну и жри полной ложкой. Вот мы и жрем. Это тебе не полицейский участок. Там, если твой начальник козел, ты всегда можешь подать рапорт на перевод. Другого отдела убийств не существует. Он единственный. Если ты хочешь здесь служить, так получай все, что к тебе прилетает. Мы оба хотим.

Некоторые работают в Убийствах еще с тех пор, когда я даже не подозревала о существовании отдела; они проводят свои дни в опасных, как лезвие ножа, интеллектуальных сражениях с гениями-психопатами, точно зная, что лишь шаг отделяет победу от еще одного неопознанного трупа. Но мы со Стивом можем только смотреть на этих психопатов, когда их ведут мимо комнаты для дознаний, где мы в очередной раз пытаемся расколоть какого-нибудь Супруга года из нескончаемой череды домашних насильников, которых с готовностью подсовывает нам шеф — просто чтобы довести меня до белого каления. Мудаки, устроившие танцы на голове, — скорее, приятное исключение.

Стив нажал «печать» и под шуршание принтера спросил:

— Ты закончила?

— Почти.

Я пробежала глазами рапорт, выискивая опечатки. Очень не хочется получить взбучку от шефа из-за пустяка.

Стив заложил руки за голову и потянулся так, что стул под ним жалобно закряхтел.

— Ну что, по пинте? Ранние заведения уже наверняка открылись.

— Ты что, издеваешься?

— Ну надо же отпраздновать.

Настроение у Стива, похоже, было получше, чем у меня. Подарив ему взгляд, который должен был изменить эту нездоровую ситуацию, я процедила:

— Отпраздновать что?

Он ухмыльнулся. Стиву тридцать три. Он на год старше меня, но выглядит значительно моложе. Эдакий симпатяга из колледжа. Худой, долговязый, рыжие волосы торчат во все стороны. И неумолимая жизнерадостность.

— Мы взяли их. Ты не заметила?

— Даже твоя бабушка справилась бы запросто.

— Возможно. И пошла бы выпить пинту потом.