Вот и Катерина тоже прячется. Давно. Вся в отца.

Прошлого не вернешь, и теперь не ее любимый Миша, а только его оболочка, неподвижная и небритая, буравит ее глазами.

— Значит, бросаешь меня…

— Я тебя не бросаю, я должна ехать, отпуск заканчивается. Я вернусь через месяц.

— Через месяц? — Глаза Миши расширились. — Через месяц меня не будет…

— Не говори так! — вскрикнула она.

В палате воцарилась тишина. Прервал ее бодро вошедший врач, за ним шлейфом тянулся запах сигаретного дыма.

— О, Михаил, да ты молодцом! — сказал он прокуренным голосом.

Миша окинул его равнодушным взглядом и снова посмотрел на Люду:

— Забери меня с собой, я не хочу здесь умирать.

— С чего ты взял, что умрешь? — оптимистичным тоном спросил врач. — Ты не умрешь, даже не надейся, ты еще покоптишь небо. И у тебя такая сиделка! — он указал рукой на Катю.

Внутри у Люды все дрожало, в голове стучала одна и та же фраза: не смотри на меня так, не смотри! Но Миша смотрел, и с каждым мгновением его взгляд становился все более невыносимым.

— Люда, мы больше никогда не увидимся.

— Увидимся.

— Увидитесь! — поддакнул лечащий. — Супруга твоя приедет через пару-тройку недель, время быстро пролетит. Ну, Людмила, давайте, прощайтесь, — торопящий голос врача показался Люде озабоченным, и только теперь она заметила, что голова Миши едва заметно трясется.

— Катя, беги за сестрой! — бросил врач через плечо, снял со спинки кровати полотенце и скрутил его жгутом…

Когда приступ закончился, Люда села на край постели, взяла мужа за руку, влажную, холодную и вдруг отчетливо поняла, что живым она его больше не увидит. Поняла, но не поверила — ведь мы даже иногда глазам своим не верим, а не то что душе. Она поцеловала его в еще мокрый лоб и ушла. Катя ее не провожала — она сидела на стуле и, сгорбившись, не сводила глаз с отца. Давясь слезами, Люда побежала к лифту, будто кто-то подгонял ее, хлеща плетью по спине. Это была не плеть — это был взгляд Миши, тот, осмысленный и холодный. Неужели она его не забудет?

Все дни после отъезда Люды он был в сознании, но разговаривал все хуже, а из его глаз иногда выкатывались слезинки. Он хотел их вытереть, чтобы Катя не видела, но не мог — руки плохо двигались, тянулся к щеке, а попадал в плечо… Однажды он сказал с печальной улыбкой:

— Моя класавица, тебе будет трудно в жизни, ты девочка ранимая…

— Я ранимая? — удивилась Катя. — Не волнуйся, папочка, теперь я совсем не ранимая, я сильная, это точно.

Нежность лилась из глаз папы.

— Ты необыкновенная девочка, я очень тебя люблю, и мне так тяжело, что я не увижу, как ты станешь взрослой…

— Папочка, — воскликнула она, хватая отца за руку, — ты все увидишь, ты всегда будешь со мной, ведь правда? — Она во все глаза смотрела на отца.

Он улыбнулся краешками губ:

— Конечно, я всегда буду рядом, но вот только помочь не смогу, — он скривился. — Не смогу тебя защитить… Тебе самой придется защищаться. — Его глаза увлажнились, он часто заморгал.

— Папа, не говори так! — У Кати к горлу подкатил ком. — У нас все будет хорошо, мы скоро вернемся домой. Давай сразу поедем к морю, а? — Она улыбалась сквозь слезы. — Помнишь, как ты учил меня плавать?

Папа не ответил и закрыл глаза.

— Папочка, не надо… — Она уже не могла сдерживать поток слез. — Пожалуйста, скажи, что ты выполняешь свои обещания! Папа! Пожалуйста!

Он открыл глаза:

— Позови врача.

Он сказал врачу, что хочет увидеть Невский проспект и Неву. Катя поехала вместе с ним. Сидя на скамейке возле Казанского собора — ему было очень трудно, Катя видела это, но он попросил усадить его, — он обнял Катю за плечи и сказал:

— Здесь я был счастлив… Был… Девочка моя, будь счастлива!

Он умер днем. От кровоизлияния в мозг. Катя была рядом. Она не смогла закрыть ему глаза, их закрыл врач. Она стояла рядом и не могла с этим смириться: она ведь молилась каждую ночь, но папа умер. Почему так?

Мама и Витя приехали только на следующий день после похорон. Может, намеренно, может, случайно бабушка по телефону назвала дату на день позже. А может, мама сама перепутала. Увы, Катя разговор их не слышала, она была в морге. Только мама с Витей на порог, как бабушка тут же с обвинениями — мол, бессердечные. Вечером того же дня Люда, Катя и Витя уехали домой. Дома их ждала пустая клетка, вернее, Гоша был в ней, лежал на дне мертвый. Водичка в блюдце была. Корма тоже хватало. Витя сказал, что последние дни он совсем не разговаривал.

А Катя маме так никогда и не рассказала, что после ее отъезда папина подушка каждое утро была мокрой — эту тайну она сохранила. И еще она не рассказала про свой сон в ночь перед уходом папы.

…Катя совсем маленькая. Держась за руки, они с папой стоят на краю скалы, залитой ярким солнцем, но солнце не печет, не заставляет щуриться. Внизу быстро плывут белые до голубизны облака, похожие на пену, а до самого горизонта ртутными переливами поблескивает океан. Катя смотрит на птицу с огромными крыльями, парящую над океаном, потом переводит взгляд на папу:

— Почему я не летаю?

— Потому что я не успел тебя научить — Папа грустно улыбается.

— А разве можно научиться летать?

— Да, можно.

— Тогда научи меня.

— У меня не осталось времени.

— Почему не осталось?

Папа опускается на корточки.

— Потому что так нужно.

Катя пугается, отступает:

— Кому нужно?

— Скоро я это узнаю. А сейчас вдохни всей грудью и покажи мне свои крылышки.

Катя удивлена, но она верит папе, она вертит головой, вдыхает и… И вдруг слышит нежный шелест за спиной — то шуршат маленькие белые крылышки.

— Девочка моя, ангел мой! — на глазах папы слезы. — Они вырастут, и ты будешь летать, пообещай мне.

Она проснулась, а папа смотрел на нее не мигая:

— Пообещай, что будешь летать…

Катя испугалась — откуда папа знает о ее сне?

Она кивнула. Через несколько часов он улетел навеки.

Глава 2

Витя продал машину и купил другую. Когда продавал, выкатил из гаража, чтобы покупатель осмотрел ее. Катерина была против — машина-то хорошая, но молчала, потому как встревать было бесполезно: раз Ирина Петровна присмотрела иномарку, пусть даже развалюху, Витя слова поперек не скажет. Он маму не слушал, а уж сестру и подавно. Катя стояла в сторонке, на маму косилась, и все происходящее казалось ей странным — и месяца не прошло, как папы нет, а уже его вещи в комиссионку отвезли, теперь до машины очередь дошла. Не по-людски это. На Ирину смотреть противно — нос задрала, губы скривила, ходит вдоль машины с видом хозяйки, а Катя губы кусала, вспоминая, как на «жигулях» этих из Новосибирска на Байкал ездили, как однажды на проселочной дороге кукурузу воровали, и кукуруза эта так и осталась в ее памяти самой сладкой в мире. А однажды папа вез Катю в больницу, объезжая все ямки, потому что от тряски у нее почки так болели, что хоть кричи. Когда он учил ее водить, она до педалей не доставала, а когда стала доставать, то даже с грузовиком справилась, не то что с легковушкой. Правда, с папиной помощью…

— Витя, может, не надо продавать? — несмело прошептала Катя брату и вдруг увидела на сиденье водителя кота, огромного, серого, с порванным ухом и загноившимся глазом.

— А ну брысь! — брат распахнул дверцу, замахнулся на кота, а тот шмыг — и был таков.

Покупатель засмеялся, подмигнул:

— Хорошему человеку машина принадлежала, раз коту в ней хорошо.

— Очень хорошему, — сказала Катя.

Машину продали, и вскоре в гараже стояла какая-то древняя иномарка представительского класса — так Ирина Петровна говорила, а Катя гадала: хочет она отдельную квартиру или уже не хочет?

Оказывается, очень даже хотела, потому как вопрос о квартире снова возник ранним утром, но в иной интерпретации:

— Нам двухкомнатную, а вам «однушки» хватит.

— Угомонись, Ирина Петровна! — мама впервые обратилась к невестке по имени-отчеству. — Все будет так, как я захочу, а ты можешь ехать в знойный Казахстан. — И, повернувшись к обалдевшему Витьке, добавила: — И ты с ней тоже можешь ехать.

Катя с трудом сдержала ликование и побежала в школу. Когда вернулась, кот с рваным ухом возле подъезда сидел. Она погладила его:

— Как тебя зовут?

Кот глаза закрыл, шею вытянул, стал мурчать и Катину ладошку бодать. Катя взяла его на руки, в глаза посмотрела, а он жмурится, мурлычет.

— Будешь Мишкой.

— Мурррр…

— Ты хороший, Мишка, идем со мной, я тебя покормлю.

Опустила кота на землю и в подъезд зашла. Мишка следом. Она по ступенькам стала подниматься, а он за ней, на одну ступеньку ниже, — будто уважение проявляет. Консьержка кота не заметила. Пришла Катя домой, дверь открыла — никого. Постояла, подождала — сунется кот в квартиру или нет. Если сунется, то она его в кухне покормит, если нет — то на площадке. Кот оказался то ли воспитанный, то ли наученный горьким опытом, но порог не переступил, а только шею вытянул, поводя носиком, с любопытством осмотрел прихожую и сел на резиновый коврик. Когда-то Надежда Степановна говорила, что, если у котика гноятся глазки, ему нужно каждый день давать два сырых яйца со сливочным маслом, масло растопить и все это перемешать, давать до тех пор, пока котик не начнет от блюдца нос воротить. Катя так и сделала, правда, взяла одно яйцо и масла совсем чуточку. Мама заметила, что яиц с каждым днем становится все меньше, поинтересовалась, куда деваются, а Катя ей: