Шульц, следует признать, в долгу не оставался. Его остроумие было до того занимательно, что Настасье Павловне стоило большого труда сохранять вид барышни пустоголовой и недружелюбной. В противном случае, один из лучших агентов Аниса Виссарионовича наверняка заподозрил бы, что Оболенская с ним рядом находится вовсе не из глупого девичьего любопытства, а этого допустить было никак нельзя.

Возвращаясь домой вечером того дня, когда они с Петром Ивановичем обнаружили, что Лаврентий Никанорович надругательным образом был отправлен к праотцам ускользнувшим от них злодеем, Настасья Павловна нежданно осознала, что мысли ее самым возмутительным образом заняты боле личностью господина лейб-квора, чем порученным ей делом.

Конечно, Петр Иванович Шульц обладал внешностью наверняка для многим дам притягательной, но было и что-то еще в этом мужчине, что делало агента дядюшки личностью довольно незаурядной. Об этом могло свидетельствовать одно лишь то, что Настасья против собственной воли испытывала к нему неподобающий интерес, чего с ней, признаться, никогда ранее не случалось.

Выданная замуж за Алексея Михайловича Оболенского в девятнадцать лет, свою недолгую семейную жизнь Настасья Павловна провела в мире и согласии с супругом, но при полном отсутствии нежных чувств с обеих сторон. Оболенский, являясь любимцем Александра II, которого весьма забавляли различные изобретения Алексея Михайловича, Галицкими был сочтен за партию весьма блистательную и выгодную. Но, как выяснилось вскоре после венчания, Оболенскому жена была без особой надобности, и в браке этом он искал в ней скорее ассистентку, способную помочь ему в его безумных опытах, нежели любящую и преданную супругу. Настасья старалась выполнять волю мужа, как могла, но им обоим довольно быстро стало ясно, что ни на что иное, кроме как подавать Алексею Михайловичу инструменты, она не годится. И даже при этих несложных обязанностях она нередко ухитрялась путать меж собою его отвёртки, шестерёнки и прочие детали неясного назначения.

Тем комичнее казался тот факт, что в память о неудавшемся супружестве ей досталось последнее изобретение Оболенского да слухи за спиной, что, дескать, сама же Настасья Павловна мужа своего в могилу и свела. Против этих вымыслов говорило лишь то, что, как уже упоминалось, большинство представителей светского общества считали, что ум Настасьи не столь изощрён, чтобы составить коварный план умерщвления супруга, но другая часть дворцовой аристократии возражала на сие в том ключе, что, судя по тому, как Алексей Михайлович отошёл в мир иной, фантазии особой, как и ума, тут и не требовалось. В действительности же все было достаточно закономерно: смелые опыты, которые Оболенский чрезмерно рискованно проводил с электрическим током, в конце концов стоили ему жизни. И не только жизни, но и традиционного прощания, ибо то, что осталось от Алексея Михайловича после чересчур сильного разряда, прошедшего по его телу, решено было хоронить в закрытом гробу.

После гибели супруга Настасья Павловна осталась при дворе и вела свою жизнь достаточно комфортно на назначенное ей, как вдове любимого изобретателя императора, содержание. Нередко ее вдовством пытались воспользоваться молодые щеголи и пресыщенные повесы, но ухаживания их, лживые насквозь, как и они сами, никакого интереса у Оболенской не вызывали. В отличие от совсем не вдохновленного ее обществом Шульца. Ах, будь же он неладен!

Вот уже третий вечер господин лейб-квор привозил ее по ошибке к особняку Шулербургских Оболенских, приняв, судя по всему, за одну из дочерей хозяина этого дома. Настасья переубеждать его в этой ошибке не стала, ибо это как нельзя более удобно было для нее самой — чем позже дорогой дядюшка Анис Виссарионович узнает о ночных бдениях племянницы наедине с его служащим, тем лучше. А может быть, ей столь невероятно повезет, что он не узнает ни о чем вовсе. Главное — не попадаться ему и Шульцу на глаза одновременно.

На счастье Настасьи, дом Оболенских был не более, чем в двух кварталах от жилища Фучика, а потому она могла быстро преодолеть разделявшее их расстояние пешком. Курьезная ситуация случилась лишь однажды — как раз сегодня — когда Шульц столь долго наблюдал за нею, что Настасье пришлось войти в дом и объяснять удивлённому ее появлением в доме слуге местных Оболенских, что она служанка, посланная господином Шульцем испросить у господина Оболенского разрешения навестить его дочь. Выскальзывая из дома своего однофамильца в глухую ночь, Настасья Павловна не могла подавить лукавой усмешки, представляя, как будет выпутываться из этого положения господин лейб-квор.

Незаметно вернувшись в дом Аниса Виссарионовича, будучи уже на подходе к своим покоям, Оболенская заметила, как дверь ее комнаты приоткрылась и обмерла от испуга. Неужто дядюшка заметил ее отсутствие? — только и успела промелькнуть в голове мысль.

Но вместо Фучика из проема двери выглянуло нечто, весьма похожее на пианино, только несколько более скромных габаритов. Состояло оно полностью из клепанного железа, и даже клавиши, видневшиеся через приоткрытую, словно пасть, крышку, были выкованы из алюминия. В целом этот странный инструмент выглядел так, словно состоял из всего, что его создатель нашел на свалке.

Завидев Настасью Павловну, пианино с неожиданной для него резвостью выскочило из комнаты, бочком протиснувшись в проем, и, громко топая, понеслось навстречу Оболенской. Остановило этот акт дружелюбия лишь повелительное поднятие руки Настасьи Павловны, после чего рояль замер, словно зачарованный, так и не донеся вторую ножку до пола.

— Моцарт! — прошептала Оболенская со всей возможной строгостью, — ты слишком громко топаешь. Если привлечешь внимание слуг, Анис Виссарионович непременно узнает, что я привезла тебя с собой отнюдь не из любви к музыке.

Пианино тут же удивительно бесшумно прикрыло восторженно отворенную крышку-пасть и, деликатно поставив вторую ножку на пол, осело на паркет. Послышался едва уловимый, но так хорошо знакомый Настасье Павловне, звук работающих шестерёнок и, когда Моцарт снова поднялся, Оболенская обнаружила, что теперь его ноги напоминают металлические куриные лапы. Прежде, чем она успела что-либо сказать, одна из этих лап приподнялась, нырнула в недра металлического корпуса и принялась рыться внутри бездонного, как всегда казалось Настасье Павловне, чрева. Вскоре, в результате всех этих манипуляций, Моцарт выудил оттуда пару мягких домашних тапочек нежно-розового цвета, которые изящно были нацеплены им в тот же миг на тонкие, но поразительно устойчивые металлические ноги. Покачав головой, Оболенская сказала:

— Порою я боюсь тебя, ей-Богу, ибо ты кажешься куда умнее меня самой.

Моцарт разом как-то неловко ссутулился и смущённо шаркнул металлической лапой в розовом тапочке по полу.

— Ступай же в комнату, — устало произнесла Оболенская, — это был непростой вечер. Пора отдохнуть.

Пианино покорно пошлепало обратно к двери, но на полпути обернулось и слегка приподняло крышку корпуса, выражая этим немой вопрос, легко понятый Настасьей Павловной.

— Да, я расскажу тебе, что случилось, — ответила она и указала на дверь, после чего Моцарт наконец скрылся в темных покоях, а сама Оболенская быстро огляделась по сторонам и, уверившись, что никто не видел скачущего по коридору металлического пианино, также направилась к своей комнате, пробормотав себе под нос:

— Ох и наследство же ты мне оставил, Леша…

Извечный шулербургский смог, рождённый беспрестанным потоком дыма, который выплёвывали в небо многочисленные городские заводы, плыл по улицам, укутывая все вокруг своим едким, туманным покровом. Покоящиеся в его удушающих объятиях дома, мосты и ясноглазые фонари казались сейчас лишь неясными размытыми силуэтами, да и весь мир вокруг был каким-то призрачным и нереальным.

Сидящей в старомодном экипаже Настасье Павловне Оболенской чудилось, что с приходом ночи город словно зажил иной, скрытой от дневного света, жизнью. Погруженная в эту странную, таинственную атмосферу Оболенская вздрогнула, когда грубый мужской голос с нотками нетерпения внезапно окликнул ее, дабы известить, что они прибыли на место. Расплатившись с извозчиком, Настасья Павловна огляделась, хотя разобрать что-то в этом тумане казалось задачей довольно сложной.

Но здание, которое она искала, не заметить было трудно, даже несмотря на смог. Как поведал Настасье дорогой дядюшка Анис Виссарионович, сие до крайности неприличное заведение открыто было в Шулербурге около года назад, но уже пользовалось весьма скандальной и дурной славой. По слухам — сам дядюшка, по его словам, обходил это место десятой дорожкой — здесь давались самые возмутительные представления и демонстрировались весьма развратного толка танцы. Не говоря уж о нарядах тех, кто имел несчастье служить в данном заведении. «Сплошное непотребство!» — восклицал Анис Виссарионович, промокая батистовым платочком вмиг вспревший от активно выказываемого им возмущения лоб. «Это позор Шулербурга!» — добавлял он, взмахивая руками, словно отгонял от себя сам образ этого «возмутительного заведения». А Настасья слушала его молча, гадая о том, что же это за танцы такие да представления дают в загадочном кабаре «Ночная роза».