— А где ваша мама? — я не могла не спросить.

— Умерла. Давно.

— А отец?

— Сгинул.

— Но он может вернуться. Дом должен его дождаться. Зачем он хоронит хозяина раньше времени?

— Разве ты не видела, что творится на дороге? Никто не вернется. Дому все равно, мир вокруг или война. Для него главное, чтобы в нем жила живая душа, о которой нужно заботиться. А если его покинули, то и ему незачем жить. Он будет рушиться, хотим мы того или нет.

— То есть, ты хочешь сказать, что дом тоскует без хозяев и тихо умирает?

— Он умирает громко.

В доказательство слов Лесека с шумом обрушилось еще что-то.

— Ты не боишься за Ильгу? — я в беспокойстве оглянулась. — Надо было ее с собой взять. Ей, наверное, страшно.

— Она привыкла. Сначала рушится то, что для дома незначительно. Кому сейчас нужна голубиная башня? А вот когда расколется пополам парадная лестница, то это верный знак, что пора бежать. Мы с Ильгой видели такие дома — остается лишь груда камней.

Я поняла, что детям пришлось поскитаться, прежде чем они вернулись домой.

— Давно идет война?

— Три зимы.

— Прилично, — выдохнула я, понимая, как тяжко приходится беззащитным детям. — А кто тогда сажал картошку? Вы сами?

— Нет. Ее посадили слуги. Незадолго до того, как война пришла в наш край. Убрать не успели.

Я улавливала ложь в словах мальчишки, но никак не могла понять, что именно было неправдой. Я перебирала в голове цепочку событий, пытаясь нащупать несоответствие. Итак, когда война подобралась близко к усадьбе, отец потребовал угнать скот. Из дома ушли все слуги, незадолго до этого посадив картошку. Но сам хозяин с семьей не успел спастись. Дети, потеряв где-то отца, поплутали по дорогам войны и вернулись.

Картина бегства и возвращения была какой-то невнятной, но я решила не давить на мальчика. Еще будет время выяснить, с кем меня свела судьба.

— Это хорошо, что не успели убрать урожай. Нам будет что есть.

— Нам?! — Лесек недовольно оглянулся на меня.

— Конечно, нам, — твердо ответила я. — Как я могу бросить маленьких детей? Я же не бездушный дом.

— Мы не маленькие, — буркнул мальчик. — И до сих пор справлялись сами.

— Разве тебе не будет легче, если рядом окажется взрослый? Я умею шить, варить, печь. Я же вижу, что вы замотаны в тряпки, а на ногах… — я посмотрела вниз и прикусила губу. На мальчишке не было обуви. Совсем.

— И давно ты так ходишь?

— Нет. Я кинул посушиться у огня, — буркнул мальчишка и вручил мне лопату. Мы пришли.

Глава 3, где я землекоп и заботливая няня

Я не представляла, что значит копать картошку, когда хлюпающая от влаги почва едва припорошена снегом. Прощайте замшевые сапоги. Надо было померить ботинки, оставшиеся в узле. Вдруг подошли бы?

Лесек не помогал. Сидел петухом на жердочке и кутался в мою шаль. Я сама сняла ее. В работе всегда жарко. Не успокоилась, пока не накопала полное ведро. Я давно не чувствовала ног, а теперь не чувствовала от холода рук. Пришлось поковыряться в стылой земле.

Картошку мыли в поилке для скота. Там же, в соседней, помылись от грязи сами.

— Подожди, я заберу свои вещи, — оставив на тропинке ведро, но прихватив с собой лампу, я скрылась в хлеву.

Любопытство погнало меня посмотреть, что находится за второй дверью — в самом конце хлева. Там я нашла примитивную уборную. Далековато от дома, но не бегать же в кусты? Хотя я сильно подозревала, что дети именно так и делали. Вручив узел Лесеку, сама взяла ведро — оно было тяжелее. В дом кинулись бегом — оба окончательно замерзли.

Ильга уже спала. Свернулась котенком под моей шубой. Чумазая, со свалявшимися кудрями, милая и до слез жалкая. Я оглянулась на Лесека, который деловито раскладывал картошку под лестницей — чтобы обсохла и не позеленела на свету.

В который раз поразилась стойкости мальчишки. Он вырос в богатом поместье, где в доме и во дворе хлопотало множество слуг, а так много знает и умеет. Никакой работы, даже самой грязной, не боится. Оба ребенка оказались неизбалованными, стойко переносящими трудности. Эти дети невольно вызывали у меня уважение.

— Ты пока погрейся, — я подложила в камин дрова — их небольшое количество хранилось тут же, у стены, чтобы не отсырели. — А я схожу в хлев за сеном. На нем спать будет мягко и не так холодно.

Лесек кивнул. Понял, что мы втроем на одной шкуре не поместимся. Он смотрел на меня уже по-другому. Не затравленным злым волчонком, как в самом начале, но и не взглядом, преисполненным благодарности. Мальчишка познал боль предательства и не позволял себе верить, что пришедшая из ниоткуда женщина их не бросит. А раз не верил, то и старался держаться отстраненно. Не хотел привыкать.

Я несколько раз бегала в хлев, чтобы сена было достаточно.

— Не надо класть близко к огню, искра попадет, — буркнул Лесек, видя, насколько рьяно я взялась устраивать гнездо. Чтобы ничего не мешало, оттащила шкуру со спящей Ильгой в сторону и принялась сооружать ложе.

— У каминов обычно есть экран, — я обернулась, ища глазами хоть что-то, что помогло бы обезопасить нас.

— Вот этот, что ли? — спросил Лесек, вытаскивая из-под второй лестницы, также полукругом ведущей на верхние этажи, красивый металлический экран.

Тонкая работа мастера позволяла защититься от выпадающих из камина угольков, но в тоже время пропускала через ажурное плетение тепло.

— Какая красота! — восхитилась я.

Распределив сено и установив каминный щит, я распотрошила свой узел. Выложив вещи на подоконник, осмотрела освободившуюся тряпку. Та оказалась то ли занавеской, то ли скатертью, но я постелила ее на сено вместо простыни.

— Смотри, у нас получилась королевская кровать!

Я обернулась на хмурящуюся во сне Ильгу.

— Лесек, верни меня домой, — произнесла хнычущим голосом девочка.

— Тш-ш-ш, тише, родная. Ты уже дома, — я осторожно перенесла ее на сено и укрыла своей шубой.

— Она часто говорит во сне, — Лесек сел рядом с сестрой и похлопал ее, успокаивая, по спине. — Иногда плачет.

— Все как-нибудь устроится. Надо верить. На, сходи, вытряси за дверью, — я перетащила свалявшийся, местами плешивый мех подстилки к Лесеку. — Будем этим укрываться, раз ничего другого нет.

Тот нехотя поднялся и пошел к двери, волоча за собой шкуру неизвестного зверя.

— Стой! — крикнула я, вспомнив, что мальчишка босиком. Он врал, что у него есть обувь. Тряпки, которые он наматывал на ноги, еще не просохли. — Возьми мои башмаки.

Я отдала ему найденные под телегой ботинки. Выбирать не приходилось.

Лесек скривился, проворчав, что они женские, но взял. Сев на пол, натянул их на себя. Повертев ногой, помял пальцами носок, показывая мне, что обувка велика. Я пожала плечами, мол, другой нет. Вздохнув, мальчишка поволок шкуру к двери.

Пока его не было, я быстро разделась. Сняла с себя лифчик и сунула его к остальным вещам. Выбрав одну из нижних рубашек, влезла в нее. От вещей приятно пахло лавандой, видимо, хозяйке они были дороги. Красивая вышивка по вороту тоже делалась с любовью. Жаль, что нигде не нашлось гребня, хотя зеркал на стенах было хоть отбавляй. Поэтому я, распустив волосы, расчесала их пальцами, а потом туго заплела в косу.

— Попить бы, — сказала я Лесеку, когда раскрасневшийся от холода мальчишка вернулся. Про то, что я так и не поела, жаловаться ему, тощему и замученному ребенку, взвалившему на себя заботу о сестре, было стыдно.

— В чайнике, — подтащив и бросив возле меня шкуру, пахнущую снегом, он сам налил воды в красивый, но выщербленный бокал. Огромный чайник поднял с трудом. — Ильгу помыть надо. Специально для нее нагрел.

— Утром помоем. Пусть спит, — я махом выпила весь бокал. — Спасибо. Хочешь, я тебе на руки полью, чтобы ты умылся?

— Что толку, если одежда грязная? — он зло блеснул глазами. Не скоро еще злость и настороженность покинут этого мальчика.

— Я дам тебе рубаху. У меня их три, — я выбрала простую с завязками под горлом.

— Она же женская, — он брезгливо скривил лицо.

— Зато чистая.

В чистое Лесеку облачиться хотелось. Он без разговоров умылся, стоя над фарфоровой чашей, которую вытащил из-под лестницы. Я не стала интересоваться, что еще он прячет в своих закромах. Расспросы могут насторожить и похоронить и без того хрупкие отношения.

Раздеваясь, Лесик повернулся ко мне спиной, стесняясь светить голыми телесами. Но мне достаточно было взглянуть на торчащие ребра и зад размером с кулачок, чтобы расплакаться. Вытирая слезы, я поклялась себе, что расшибусь, но не дам детям пропасть. Деваться-то все равно некуда, а втроем жить веселей.

Почему-то я с самого начала знала, что больше никогда не попаду домой, к маме. В своем мире я умерла зимой от удара молнии.

— Верни меня домой, — шепотом повторила я слова Ильги, чувствуя, как наваливается усталость.

Рядом со мной посапывал Лесек, с другой стороны причмокивала губами его сестра. Я не спросила, сколько им лет, но мальчик явно приближался к возрасту, называемому у нас подростковым, а вот девочке было лет пять-шесть.

«Все будет хорошо», — подумала я перед тем, как сомкнуть глаза.