Татьяна Богданович
Соль Вычегодская
Строгановы
Часть первая
Всадник
Тихо над Сылвой-рекой, безлюдье. Берег крутой, и лес подступил вплоть к обрыву. Дорога выбегает из лесу и лепится к самому краю. Во впадинах еще снег не стаял, а тепло, на солнце парит — весна.
Вдруг что-то зашумело, затрещало, издали топот — ближе, ближе. На опушку выскочил всадник, без шапки, поводья болтаются, одна нога из стремени выбилась, обеими руками вцепился в гриву. Конь чуть сразу под обрыв не сорвался, заскользил, на всем скаку повернул направо, помчался берегом и скрылся за уступом.
А следом за ним из лесу высыпала целая толпа верховых. В кафтанах, тулупах, в войлочных шапках.
— Прытче гони! Э-эх, беда.
— Обрыв-то!
— Ох, сорвался!
— Гони…
Поворотили, завернули за уступ, и передние сразу попятились.
— О-ox!
— Чего там?
— Убился, знать.
— А все ты.
— Как не я! Вишь, ездок!
И всадник, и лошадь лежали на дороге. Лошадь билась, пыталась вскочить, а всадник раскинул руки и не шевелился. Красный атласный кафтан плавал в луже. Одну ногу прижала лошадь.
Верховые спешились.
— Тьфу, баба! — сказал один, в меховой шапке, с рыжей бородой. Коня не сдержал! Сдох.
— Чего ругаешься, Афонька, сказал другой, черный. — Беда-то какая. Да, может, и не помер… С чего б помереть-то? — прибавил он, подходя ближе, Кровь, мотри, не текет.
— Дурень ты, Мелеха, сказал рыжий Афонька. — Вишь — камень. Сунулся, знать, смаху. Кабы кровь текла, — может, и не помер бы. Кровь ему в нутро вдарила… Все едино дурашный, где ему промыслом ведать. Пущай подыхает… Чего глазы выпучили! — крикнул он другим. — На Пермь, ведомо, не ехать. Взад ворочаться. Подымай коня-то. А там его. Я на конь сяду, а вы мне его через седло перекиньте.
— Не, Афонька, не гоже так, — сказал Мелеха, — не падаль какая. Чай, хозяйский брат. Веток бы наломать да плетенку сплесть.
— И так сволокем, чего там, — сказал Афонька. — Сдох, так какой хозяин — падаль и есть. Ну, да ладно. Живей лишь. Не до ночи тут путаться. Езжай вперед, Мелеха, упреди хозяина.
— Боязно мне, Афонька, — сказал Мелеха, убьет хозяин. Да и Максим Максимыча покинуть жаль будто.
— Вишь, жалостливый! Помер, так чего жалеть. Ну, да чего тут! — крикнул он. Безотменно упредить надобно — сплавят струги, пуще гневаться будет хозяин. Езжай живо! Кто тут старшой? Чай, мне велел Иван Максимович за братом доглядывать.
— Знатно доглядел! — засмеялся кто-то.
Другие тоже захохотали.
— Молчать вы, холопы! — крикнул Афонька. — Мотри, доведу хозяину. Он те посмеется. Езжай живо, Мелеха! И мы следом.
— Ладно уж, — сказал Мелеха, нехотя влезая на лошадь. Он еще раз оглянулся на лежавшего. — Ты, того, Афонька, бережно езжай. Может, не помер он. Так лишь, оказывает.
— Оказывает! Глазы-то у тебя есть? Вишь, лежит, не шелохнется. Помер, туда и дорога, — небось, не оживет. Езжай, знай.
Мелеха натянул поводья и тронул лошадь.
Жив или умер?
Ехать было недалеко. Давно ли выехали они из Соли Вычегодской с Максим Максимычем? В Пермь собирались. Путь не ближний — верст пятьсот будет. А тут… Мелеха сдержал лошадь. Не хотелось ему вперед приезжать. Легкое ли дело хозяину про такую беду сказать — брата родного до смерти убило. Иван Максимович не станет вину разбирать. Так и пристукнет кулаком — с места не сойдешь. Строгановы все нравом круты, а уж Иван Максимович лютей всех. Дня не пройдет без боя или порки. Афонька со зла его подвел, не иначе. Хорошо Афонька вольный он, по найму служит: захочет — уйдет. А ему, Мелехе, куда податься — кабальный он, все равно что холоп — за долг в годы продался. Убёг бы, да жонка тут, ребята малые — изведет хозяин. Эх!
— Мелеха, ты отколь? — окликнул его кто-то.
Мелеха и не заметил, как из леса в поле выехал Строгановский холоп увидел его, поворачивая у дороги соху.
Мелеха только рукой махнул и стегнул коня. Того и гляди, Афонька нагонит. Скорей поле проехал — вот и посад [Посад — торговый город или часть города, где жили торговцы и ремесленники.]. Он в посад не завернул, поехал берегом вдоль Вычегды, до Солонихи. Посад по одну сторону Солонихи, а собор Благовещенский и строгановские хоромы — по другую. Мелеха переехал мост через Солониху на соборную площадь. Влево, где Солониха впадает в Вычегду, под горкой пристань строгановская, а справа строгановский тын и ворота.
«Слава господу, — подумал Мелеха, — грузят еще струги, не сплавили. Кабы ушли струги, вовсе бы беда».
Подъехал Мелеха к расписным воротам с кровлею, с башенками и стал. Хоть назад поворачивай. Глядит по сторонам, дергает поводья, взмок даже весь сразу, хочет перекреститься — рука не поднимается. Прямо, точно на казнь итти. Кабы не Афонька проклятый позади, в жизнь бы не переступил подворотни, а тут никуда не денешься.
Пока Мелеха думал, конь сам заворотил в ворота.
Весь большущий двор коробьями и мехами завален, холопы суются, приказчики кричат. Влево, на хозяйские хоромы и обернуться не смел Мелеха. На дворе-то, слава богу, нет, видно, хозяина.
— Эй, вы, раззявы! — загремело вдруг сверху. — Шевелись живей! Мотри, поддам жару, запрыгаете у меня.
Мелеха обмер весь. От страху и поводья выпустил. Оглянулся, — на крыльце сам Иван Максимович стоит. Уж, кажется, знал его, а тут со страху показалось, точно первый раз видит — большущий на крыльце стоит, чуть головой в навес не упирается, кафтан красный, на солнце огнем горит, кулаки — точно молоты кузнечные.
Тут как раз обернулся Иван Максимович, борода золотом сверкнула.
— Мелеха, ты отколь? — крикнул он. — А брат где? Ну, чего встал, ровно пень?
Мелеха, не глядя, дернул коня. Конь сразу на короб споткнулся. Тут уж Мелеха догадался соскочить с седла, снял шапку и ни жив, ни мертв пробрался к крыльцу.
— Иван Максимыч… Батюшка, — заговорил он, заикаясь, а глаз все поднять не мог, — беда, слышь… Немилость божья…
— Да говори скорее, не тяни, — понукал Иван Максимович.
— Максим Максимыча… вишь ты… конь скинул…
— В реку? — спросил Иван Максимович.
— Нет, почто в реку, — сказал Мелеха и поднял голову. — На дорогу. Да об камень, вишь, головой сунулся…
— Помер? — спросил Иван Максимович.
— Помер, государь, — сказал Мелеха смелее, оказывает, что помер. Афонька, слышь, везет его…
Мелеха передохнул.
«Неужели пронесло?» — подумал он.
За воротами послышался топот.
— Вон и Афонька, — сказал он. Дорогу-то ослобоните! — крикнул он холопам. Не проехать. Холопы быстро принялись растаскивать коробья. В ворота как раз въехали всадники. Иван Максимович ухватился за перила и весь перегнулся вперед. На переднем коне боком сидел Афонька, на другом, рядом, холоп. А между лошадьми была привешена плетенка, и в ней, протянувшись, закинув голову, лицом белый, как холст, с закрытыми глазами лежал Максим Максимович. Афонька подстегнул лошадь, и голова Максима замоталась.
Во дворе примолкло все. Холопы снимали шапки, крестились. Иван Максимович тоже снял соболью шапку и перекрестился.
Вдруг дверь на крыльцо распахнулась, и из сеней выбежала высокая чернобровая женщина в одном черном волоснике на голове.
— Чего с Максимом? — крикнула она. — Ох, да что ж это?
Иван Максимович молчал.
— Афонька, чего с Максим Максимычем? — крикнула она опять, сбегая с лестницы.
Афонька слез с лошади и стоял, переминаясь и не глядя на молодую хозяйку.
— Чего ж стали? — крикнула она на холопов. — Сымайте хозяина! Мелеха, держи лошадей… И тут беда! — проговорила она тише. — Дал бог муженька. Не изжить с им бед.
— Анна Ефимовна… — заговорил несмело Афонька.
— Ладно, Афонька, — перебила она, в горницу ко мне придешь, и с Мелехой. Несите хозяина.
Холопы отвязали плетенку и, толкаясь на узкой лестнице, ступая не в раз, неловко понесли Максима Максимовича, наверх. Анна Ефимовна шла впереди и придерживала мужу голову.
Иван Максимович пропустил носилки, сошел с крыльца, махнул Афоньке и что-то сказал ему, погрозив перед самым носом кулаком.
Анна Ефимовна, как только вошла в сени, крикнула свою мамку и велела ей бежать за лекарем.
— Почто за лекарем? — шепнула ей мамка. — Помер, вишь, хозяин.
Анна Ефимовна только взглянула на нее сердито.
— Сказано, тотчас сыщи.
Максима Максимовича Анна Ефимовна велела внести налево в свою первую горницу и положить на лавке под окном. Посмотрела она на него и головой покачала. И так-то неказист он был — худой, кожа да кости, бородка жидкая и лицом серый какой-то, а тут еще грязью его всего забрызгало. Однорядка изорвалась вся, рукав от кафтана на пол свис, мокрый, черный. Анна Ефимовна пошла в опочивальню, принесла оттуда рушник и изголовье. Изголовье подложила под голову Максиму Максимовичу, рушником [Рушник — полотенце.] вытерла ему лицо и опять головой покачала. Оглянулась, а у дверей толкутся Афонька и Мелеха. Анна Ефимовна махнула им, чтобы шли поближе, и сама навстречу пошла.
— Ну, Афонька, сказывай, как та беда приключилась, — сказала она, — да мотри, не путай.
— Почто путать, государыня, заговорил Афонька, — все как на духу скажу. — Норовист, вишь, жеребец тот сильно.