Данилка, как узнал про пир, так и ходил за отцом по пятам, все упрашивал, чтоб допустил его.

Иван Максимович не хотел сначала, да бабка Марица Михайловна стала говорить:

— И то, Ванюшка, где же Данилке на пиру сидеть. Несмышлен еще парнишка. Выпьет лишнего, занедужит еще, храни бог.

А Иван тут-то и согласился:

— Чего там, матушка, не девчонка. Пущай приучается.

Данилка в ладоши захлопал от радости. Ни разу еще не бывал он на пиру.

Когда гости собираться стали, Анна Ефимовна пошла в опочивальню одеваться. Знала она, что хоть на пиру сидеть и не будет, а обнести гостей вином, наверно, позовут. Нарядилась как на свадьбу. Набелилась, нарумянилась, как московские боярыни. Фрося, как наряжала ее, не могла наглядеться.

— Ну, прямо, словно икона ты, доченька, разукрашенная, — говорила она, охаживая Анну кругом. — Гости-то ахнут.

— Как же, — сказала Анна, — упьются, так и не отличат, что я, что свекровь-матушка.

Не любила Анна свой наряд. Тяжелый очень. Не меньше пуда веса. День проходишь — все плечи оттянет.

Анна вышла в соседнюю с сенями горницу и села послушать.

Сперва степенный говор шел, а дальше громче да громче. Чарки застучали, холопы быстрей забегали, — верно, вина гостям подливали.

«Вишь, Иван разливается, — думала Анна. — Все голоса его голос покрывает. Уж и голосистый же он. Пивоваров гость тоже не отстает. Как в бочку пустую гудит — басисто да гулко. А как захохочет, словно гром прокатится. И отец Тихон туда же, даром, что духовного звания, верещит что-то тоненько. Не отстает. Скажет, а кругом все заржут словно кони, и он подвизгивает. А там воевода, кажись, коротко так говорит, будто лает. Данилкин голос звенит. Туда же и он за гостями. Видно, пить приневоливают. Да он ничего, шустрый. Звонко так отвечает, не разобрать только что. Хохочут все. А вот Максима ровно и нет там, — вовсе голоса не слыхать. А имя его часто Иван кричал. Знать, за здравие его кубок поднимал».

Надоело Анне. Хотела было к себе в опочивальню пойти, хоть на лавке полежать, да тут как раз дверь из сеней распахнулась. Перегаром оттуда пахнуло, точно чадом с поварни.

Афонька вошел. Обрядился тоже. Кафтан с Иванова плеча атласный, чуть не до полу ему. Расчесал рыжую бороду. Глазки маленькие заплыли совсем, — тоже, видно, прихлебывал из кубков, как подавал.

Поклонился Анне и сказал:

— Государыня, Анна Ефимовна, Иван Максимович по тебе прислал. Вышла б ты гостей попотчевать.

Афонька держал жбан с водкой, а ей подал поднос, а на подносе кубок большой. Точно и не видала его раньше Анна. На крышке ангел крылатый, а вместо ножки — мужик голый, без бороды, в одной руке корзина с виноградом, а в другой кисть виноградная. Одной ногой на бочке стоит, а другая поднята.

Сильно не хотелось Анне Ефимовне на пир выходить, да что поделаешь. Испокон веков так повелось.

Открыл Афонька дверь, Анну вперед пропустил. Не первый раз Анне гостей потчевать. С тех пор как Фима умерла, всё ее звали, — а так бы, кажется, назад и убежала. Сени большие, высокие, на стенах факелов много зажжено, а сразу темно кажется — дым, чад, перегаром винным воняет, потом. Не продохнешь. На полу объедков горы, вина лужи. Стол хоть узкий, да длинный — места всем довольно, а завалили так — скатерти не видать. Кости, головы рыбьи, кубки опрокинуты. Лепешка у каждого была для объедков. Так где там. И лепешки-то раскрошили да расшвыряли. И сами-то гости, красные, потные, растрепались все, кто сидит, а кто и поперек стола лежит. Гогочут, икают. Целовать этаких-то!

Скрепилась Анна. Виду не подала. Глаза в пол опустила. Прямо к воеводе подошла. Уж он-то краше всех! Бороденка растрепалась. Волосы взмокли, на лоб свисли. Здоровый глаз заплыл совсем. А туда же, пыжится.

Анна подошла к нему, в пояс поклонилась, пригубила из кубка и ему поднос протягивает. Он как вскочит, стал поворачиваться, — узко между лавкой и столом, — качнулся, хотел за поднос ухватиться, да из рук его у Анны и вышиб. Грохнулось все на пол — и поднос и кубок. Всю телогрею Анне залило.

— Воевода-то! И без пса валится! — крикнул молодой Пивоваров с хохотом.

— Без шапки-то не стоит!

— На лавку его поставь — не видать!

— На поднос хозяйке, заместо кубка! — кричали гости.

Воевода весь кровью налился. Хватил кулаком по столу да как гаркнет:

— Молчать! Не моги! В государево место я! Вроде как сам царь!

Хохот тут такой поднялся, что кубки заплясали.

— Царь одноглазый! — кричат. — Ростом не вышел! Обличьем будто не схож.

Воевода только рот разевает. Вертится во все стороны. Грозит кулаками, топает. Орет, себя не помнит:

— Молчать! Псы! Смерды! В холодную их! Пристава! Вяжи их!

Иван тоже вскочил, по столу стукнул, крикнул:

— Да погодьте вы, что ль, шалые!

А воеводе поклонился и говорит:

— Не гневись, Степан Трифоныч. Выпивши малость, — с того. А мы, Строгановы, царя почитаем. И воеводе уважить рады. Не побрезгуй. Вишь, хозяйка молодая кланяется.

Афонька поднос поднял и кубок снова налил.

Воевода взглянул на Анну, приосанился, голову назад закинул, схватил кубок и выпил весь, а потом, не отерши рта, полез к Анне целоваться.

Она не удержалась, отступила, а он за руку ее схватил и сказал:

— Ништо, красавица, не пужайся. Я хоть и грозен, а кто до меня с почетом, — и я с лаской. Поцеловал Анну, оглянулся кругом гоголем и на лавку брякнулся. А Анна и губ обтереть не посмела — в обиду примет. Поклонилась снова в пояс и дальше пошла гостей обходить. Афонька уж опять кубок налил.

Рядом с воеводой настоятель сидел. Тот упился так, что и подняться с лавки не мог. Сидел, повизгивал, как поросенок, и носом клевал. Старик Усов уж за плечо его потряс, так он повернулся к Анне и забормотал:

— Вишь… красавица… отцу духовному… пригубь… слаже оно…

Руки трясутся, вино из кубка плещется. Еле отхлебнул и сразу выпустил. Хорошо, что Анна из руки не выпускала.

Поклонилась и ему Анна, пошла дальше, к Усову.

Усов почти что не был пьян. Поглядел на Анну, по плечу ее похлопал, сказал:

— Слыхал я, на Пермь едете. Ну, давай тебе бог, молодайка. Муж-то у тебя не больно здоров, — видно, с братом не схож.

Анна подняла голову. Максим сидел в конце стола против Ивана, голову опустил, в лице ни кровинки. Кругом хохочут все, а он и не усмехнется.

Анна кивнула Усову и пошла дальше. С одного боку обошла стол до Максима и опять вернулась и с верхнего конца по другой стороне пошла. А Иван все разливается, видно, тоже выпил, язык развязался, кричит:

— Мы, Строгановы, именитые люди. Сам Грозный царь нас жаловал. Сибирь всю повоевали. Ермак-то! Памятуешь? А может, и поболе Ермака кто сыщется, — все повоюет!

— Ты, что ль, Ермак будешь, Ивашка? — крикнул ему Тереха Пивоваров с другого конца стола.

— А то ты, небось! — захохотал Иван.

Опять до Максима дошла Анна. Кончила, слава господу, всех обошла. Только хотела к стене отойти, а Иван как крикнет:

— Что ж нас-то не попотчевала, невестушка? Ни мужа, ни меня. Аль нелюбы стали? Посля воеводы и глянуть не хошь.

Анна спорить не стала, хоть и не было такого обычая. Афонька снова ей кубок налил, и она прямо пошла к Ивану, поклонилась, пригубила, кубок подала.

Одним духом выпил Иван, рукавом рот обтер, поцеловал Анну прямо в губы и в глаза ей заглянул.

Дерзкий глаз у Ивана. Так и норовит обидеть. Не глядела бы Анна. Отошла поскорей.

А он смеется, усы расправляет.

— Ну-ну, мужа теперь, на заедку! Чай, слаже нет.

Подошла Анна к Максиму, тоже поклонилась, пригубила.

А он ей тихо шепнул:

— Не неволь, Анница. Душа не берет. Напоил Иван.

А за столом снова гомон поднялся. Голоса своего не слышно.

Иван вскочил, по столу кулаком стукнул.

— Эх, с невесткой пил, а с братом родным не выпил. Расстанную. Завтра в путь снаряжаю.

У Анны от радости дух занялся:

«Завтра! При гостях сказал — не отречется. Слава господу!»

Данилку с радости к себе прижала, поцеловала. Не слыхала, как Иван Афоньку за бутылкой романеи заморской посылал и за кубками золотыми — только на свадьбу их и подавали, а то у Ивана в повалуше в поставце стояли.

Афонька пришел, на подносе три кубка. Золотые, с каменьями: один с изумрудом, другой с лалами, третий с бирюзой. А рядом не жбан, а заморская бутылка. Как брал ее Афонька, так на пыли все пальцы отпечатались.

Афонька поставил поднос на стол перед Иваном, бутылку, раскупорили все три кубка до краев налил.

— Три лишь бутылки таких и осталось, — сказал Иван, — то батя с Москвы привез. Шуйский царь, Василий Иванович, ему полдесятка пожаловал. Из тех, что Гришка самозванец с чужих краев завез. На моей свадьбе да на Максимовой по одной роспили. А ноне надолго, может, с братом расстаемся. В самый раз третью распить. Степан Трифоныч, не откажи и ты с нами за братнее здоровье испить.

Подал Иван воеводе один кубок, другой себе взял, а третий Афонька Максиму поднес.

У воеводы аж слюнки потекли, заерзал по лавке, кубок обеими руками схватил, чтоб не расплескать.

Иван пригубил, крякнул и сказал: