Данилка, как узнал про пир, так и ходил за отцом по пятам, все упрашивал, чтоб допустил его.
Иван Максимович не хотел сначала, да бабка Марица Михайловна стала говорить:
— И то, Ванюшка, где же Данилке на пиру сидеть. Несмышлен еще парнишка. Выпьет лишнего, занедужит еще, храни бог.
А Иван тут-то и согласился:
— Чего там, матушка, не девчонка. Пущай приучается.
Данилка в ладоши захлопал от радости. Ни разу еще не бывал он на пиру.
Когда гости собираться стали, Анна Ефимовна пошла в опочивальню одеваться. Знала она, что хоть на пиру сидеть и не будет, а обнести гостей вином, наверно, позовут. Нарядилась как на свадьбу. Набелилась, нарумянилась, как московские боярыни. Фрося, как наряжала ее, не могла наглядеться.
— Ну, прямо, словно икона ты, доченька, разукрашенная, — говорила она, охаживая Анну кругом. — Гости-то ахнут.
— Как же, — сказала Анна, — упьются, так и не отличат, что я, что свекровь-матушка.
Не любила Анна свой наряд. Тяжелый очень. Не меньше пуда веса. День проходишь — все плечи оттянет.
Анна вышла в соседнюю с сенями горницу и села послушать.
Сперва степенный говор шел, а дальше громче да громче. Чарки застучали, холопы быстрей забегали, — верно, вина гостям подливали.
«Вишь, Иван разливается, — думала Анна. — Все голоса его голос покрывает. Уж и голосистый же он. Пивоваров гость тоже не отстает. Как в бочку пустую гудит — басисто да гулко. А как захохочет, словно гром прокатится. И отец Тихон туда же, даром, что духовного звания, верещит что-то тоненько. Не отстает. Скажет, а кругом все заржут словно кони, и он подвизгивает. А там воевода, кажись, коротко так говорит, будто лает. Данилкин голос звенит. Туда же и он за гостями. Видно, пить приневоливают. Да он ничего, шустрый. Звонко так отвечает, не разобрать только что. Хохочут все. А вот Максима ровно и нет там, — вовсе голоса не слыхать. А имя его часто Иван кричал. Знать, за здравие его кубок поднимал».
Надоело Анне. Хотела было к себе в опочивальню пойти, хоть на лавке полежать, да тут как раз дверь из сеней распахнулась. Перегаром оттуда пахнуло, точно чадом с поварни.
Афонька вошел. Обрядился тоже. Кафтан с Иванова плеча атласный, чуть не до полу ему. Расчесал рыжую бороду. Глазки маленькие заплыли совсем, — тоже, видно, прихлебывал из кубков, как подавал.
Поклонился Анне и сказал:
— Государыня, Анна Ефимовна, Иван Максимович по тебе прислал. Вышла б ты гостей попотчевать.
Афонька держал жбан с водкой, а ей подал поднос, а на подносе кубок большой. Точно и не видала его раньше Анна. На крышке ангел крылатый, а вместо ножки — мужик голый, без бороды, в одной руке корзина с виноградом, а в другой кисть виноградная. Одной ногой на бочке стоит, а другая поднята.
Сильно не хотелось Анне Ефимовне на пир выходить, да что поделаешь. Испокон веков так повелось.
Открыл Афонька дверь, Анну вперед пропустил. Не первый раз Анне гостей потчевать. С тех пор как Фима умерла, всё ее звали, — а так бы, кажется, назад и убежала. Сени большие, высокие, на стенах факелов много зажжено, а сразу темно кажется — дым, чад, перегаром винным воняет, потом. Не продохнешь. На полу объедков горы, вина лужи. Стол хоть узкий, да длинный — места всем довольно, а завалили так — скатерти не видать. Кости, головы рыбьи, кубки опрокинуты. Лепешка у каждого была для объедков. Так где там. И лепешки-то раскрошили да расшвыряли. И сами-то гости, красные, потные, растрепались все, кто сидит, а кто и поперек стола лежит. Гогочут, икают. Целовать этаких-то!
Скрепилась Анна. Виду не подала. Глаза в пол опустила. Прямо к воеводе подошла. Уж он-то краше всех! Бороденка растрепалась. Волосы взмокли, на лоб свисли. Здоровый глаз заплыл совсем. А туда же, пыжится.
Анна подошла к нему, в пояс поклонилась, пригубила из кубка и ему поднос протягивает. Он как вскочит, стал поворачиваться, — узко между лавкой и столом, — качнулся, хотел за поднос ухватиться, да из рук его у Анны и вышиб. Грохнулось все на пол — и поднос и кубок. Всю телогрею Анне залило.
— Воевода-то! И без пса валится! — крикнул молодой Пивоваров с хохотом.
— Без шапки-то не стоит!
— На лавку его поставь — не видать!
— На поднос хозяйке, заместо кубка! — кричали гости.
Воевода весь кровью налился. Хватил кулаком по столу да как гаркнет:
— Молчать! Не моги! В государево место я! Вроде как сам царь!
Хохот тут такой поднялся, что кубки заплясали.
— Царь одноглазый! — кричат. — Ростом не вышел! Обличьем будто не схож.
Воевода только рот разевает. Вертится во все стороны. Грозит кулаками, топает. Орет, себя не помнит:
— Молчать! Псы! Смерды! В холодную их! Пристава! Вяжи их!
Иван тоже вскочил, по столу стукнул, крикнул:
— Да погодьте вы, что ль, шалые!
А воеводе поклонился и говорит:
— Не гневись, Степан Трифоныч. Выпивши малость, — с того. А мы, Строгановы, царя почитаем. И воеводе уважить рады. Не побрезгуй. Вишь, хозяйка молодая кланяется.
Афонька поднос поднял и кубок снова налил.
Воевода взглянул на Анну, приосанился, голову назад закинул, схватил кубок и выпил весь, а потом, не отерши рта, полез к Анне целоваться.
Она не удержалась, отступила, а он за руку ее схватил и сказал:
— Ништо, красавица, не пужайся. Я хоть и грозен, а кто до меня с почетом, — и я с лаской. Поцеловал Анну, оглянулся кругом гоголем и на лавку брякнулся. А Анна и губ обтереть не посмела — в обиду примет. Поклонилась снова в пояс и дальше пошла гостей обходить. Афонька уж опять кубок налил.
Рядом с воеводой настоятель сидел. Тот упился так, что и подняться с лавки не мог. Сидел, повизгивал, как поросенок, и носом клевал. Старик Усов уж за плечо его потряс, так он повернулся к Анне и забормотал:
— Вишь… красавица… отцу духовному… пригубь… слаже оно…
Руки трясутся, вино из кубка плещется. Еле отхлебнул и сразу выпустил. Хорошо, что Анна из руки не выпускала.
Поклонилась и ему Анна, пошла дальше, к Усову.
Усов почти что не был пьян. Поглядел на Анну, по плечу ее похлопал, сказал:
— Слыхал я, на Пермь едете. Ну, давай тебе бог, молодайка. Муж-то у тебя не больно здоров, — видно, с братом не схож.
Анна подняла голову. Максим сидел в конце стола против Ивана, голову опустил, в лице ни кровинки. Кругом хохочут все, а он и не усмехнется.
Анна кивнула Усову и пошла дальше. С одного боку обошла стол до Максима и опять вернулась и с верхнего конца по другой стороне пошла. А Иван все разливается, видно, тоже выпил, язык развязался, кричит:
— Мы, Строгановы, именитые люди. Сам Грозный царь нас жаловал. Сибирь всю повоевали. Ермак-то! Памятуешь? А может, и поболе Ермака кто сыщется, — все повоюет!
— Ты, что ль, Ермак будешь, Ивашка? — крикнул ему Тереха Пивоваров с другого конца стола.
— А то ты, небось! — захохотал Иван.
Опять до Максима дошла Анна. Кончила, слава господу, всех обошла. Только хотела к стене отойти, а Иван как крикнет:
— Что ж нас-то не попотчевала, невестушка? Ни мужа, ни меня. Аль нелюбы стали? Посля воеводы и глянуть не хошь.
Анна спорить не стала, хоть и не было такого обычая. Афонька снова ей кубок налил, и она прямо пошла к Ивану, поклонилась, пригубила, кубок подала.
Одним духом выпил Иван, рукавом рот обтер, поцеловал Анну прямо в губы и в глаза ей заглянул.
Дерзкий глаз у Ивана. Так и норовит обидеть. Не глядела бы Анна. Отошла поскорей.
А он смеется, усы расправляет.
— Ну-ну, мужа теперь, на заедку! Чай, слаже нет.
Подошла Анна к Максиму, тоже поклонилась, пригубила.
А он ей тихо шепнул:
— Не неволь, Анница. Душа не берет. Напоил Иван.
А за столом снова гомон поднялся. Голоса своего не слышно.
Иван вскочил, по столу кулаком стукнул.
— Эх, с невесткой пил, а с братом родным не выпил. Расстанную. Завтра в путь снаряжаю.
У Анны от радости дух занялся:
«Завтра! При гостях сказал — не отречется. Слава господу!»
Данилку с радости к себе прижала, поцеловала. Не слыхала, как Иван Афоньку за бутылкой романеи заморской посылал и за кубками золотыми — только на свадьбу их и подавали, а то у Ивана в повалуше в поставце стояли.
Афонька пришел, на подносе три кубка. Золотые, с каменьями: один с изумрудом, другой с лалами, третий с бирюзой. А рядом не жбан, а заморская бутылка. Как брал ее Афонька, так на пыли все пальцы отпечатались.
Афонька поставил поднос на стол перед Иваном, бутылку, раскупорили все три кубка до краев налил.
— Три лишь бутылки таких и осталось, — сказал Иван, — то батя с Москвы привез. Шуйский царь, Василий Иванович, ему полдесятка пожаловал. Из тех, что Гришка самозванец с чужих краев завез. На моей свадьбе да на Максимовой по одной роспили. А ноне надолго, может, с братом расстаемся. В самый раз третью распить. Степан Трифоныч, не откажи и ты с нами за братнее здоровье испить.
Подал Иван воеводе один кубок, другой себе взял, а третий Афонька Максиму поднес.
У воеводы аж слюнки потекли, заерзал по лавке, кубок обеими руками схватил, чтоб не расплескать.
Иван пригубил, крякнул и сказал: