Она села к нему на колени, прижавшись щекой к желтой звезде на его куртке.

Месяц назад мать пришила такие звезды на всю их одежду. Кроме вещей младшего брата. Незадолго до этого на их удостоверения личности поставили печать «Еврей» или «Еврейка». Потом оказалось, что есть много чего, на что они больше не имеют права. Играть в сквере. Кататься на велосипеде. Ходить в кино. В театр. В ресторан. В бассейн. Брать книги в библиотеке.

Она видела, как повсюду появляются надписи: «Евреям запрещено». А на дверях мастерской, где работал отец, надпись гласила: «Еврейское предприятие». Маме приходилось ходить за покупками после четырех дня, когда в магазинах уже ничего не оставалось из-за продуктовых карточек. В метро они должны были ездить только в последнем вагоне. И возвращаться домой до наступления комендантского часа, и не выходить из дома до восхода солнца. Что еще им было позволено делать? Ничего. Ничего, подумала она.

Несправедливо. Так несправедливо. Почему? Почему они? Почему все это? Похоже, никто не в силах ей это объяснить.

Джошуа уже ждал в конференц-зале, попивая бурду, которую он считал кофе и обожал. Я поспешила войти и уселась между Бамбером, заведующим фотоотделом, и Алессандрой, заведующей отделом «Общество».

Зал выходил на улицу Мабёф с ее постоянным движением, в двух шагах от Елисейских Полей. Не самый любимый мой квартал — слишком много народа, слишком много показухи, — но я появлялась здесь каждый день, привыкнув прокладывать себе дорогу по широким пыльным тротуарам сквозь толпу туристов, неизменно толкающихся здесь в любое время дня вне зависимости от времени года.

Вот уже шесть лет я писала для американского еженедельника «Seine Scenes» [«Сцены на Сене» (англ.).]. Он выходил и как бумажное издание, и в интернет-версии. Я вела хронику событий, способных заинтересовать американцев, работающих за рубежом. Мне предписывалось давать «местный колорит» во всех областях, от общественной жизни до культурной — выставки, фильмы, рестораны, книги, — не забывая о предстоящих президентских выборах.

На самом деле работа была не из легких. Сроки были самые сжатые, а Джошуа отличался деспотизмом. Я хорошо к нему относилась, и все-таки он был настоящим тираном. Из тех шефов, которые отказываются принимать во внимание личную жизнь, браки, детей. Если сотрудница беременела, она становилась невидимкой. Если мать должна была остаться дома с больным ребенком, он испепелял ее взглядом. Однако у него был острый глаз, настоящий издательский талант и потрясающий дар улавливать момент. Мы склонялись перед ним, а стоило ему повернуться спиной — стенали, но работали на износ. Лет пятидесяти, родившийся и выросший в Нью-Йорке, вот уже десять лет живущий в Париже, Джошуа имел добродушный вид, которому категорически не стоило доверять. У него было вытянутое лицо и нависающие веки. Но едва он открывал рот, как становилось ясно, что говорит непререкаемый шеф. Его слушали. И никто не осмеливался его перебивать.

Бамбер был из Лондона, ему не исполнилось еще и тридцати. Он нависал каланчой в метр восемьдесят с лишком, носил очки с сиреневыми стеклами, множество пирсингов и красил волосы в оранжевый цвет. Ему был присущ чисто британский изысканный юмор, который я находила совершенно неотразимым, хотя Джошуа редко его улавливал. К Бамберу я питала слабость. А еще он служил настоящей опорой в те дни, когда Джошуа бывал не в духе и срывал свое настроение на нас. Бамбер был надежным союзником.

Алессандра была наполовину итальянкой с идеальной кожей и ненасытными амбициями. Красивая девушка с блестящими черными вьющимися волосами и ровно теми пухленькими губками, от которых мужчины дуреют на глазах. Я так и не смогла разобраться, люблю я ее или нет. Она была вдвое младше меня, а зарабатывала уже столько же, хотя мое имя появилось в выходных данных журнала гораздо раньше, чем ее.

Джошуа пробежал список будущих статей. Предстояло написать солидный аналитический обзор президентских выборов — серьезный сюжет с учетом спорной победы Жана-Мари Ле Пена в первом туре. Я особенно не рвалась взваливать это на себя и втайне порадовалась, когда он достался Алессандре.

— Джулия, — сказал Джошуа, глядя на меня из-под очков, — шестидесятилетие Вель д’Ив. Это по твоей части.

Я откашлялась. Что он такое сказал? Я расслышала что-то вроде «вельдив».

Что бы это могло значить?

Алессандра снисходительно посмотрела на меня.

— Шестнадцатое июля сорок второго года? Ни о чем не говорит? — промурлыкала она.

Я терпеть не могла этот медовый голосок мадам Всезнайки, которым она иногда изъяснялась. Как, например, сегодня.

Джошуа продолжил:

— Облава на Зимнем велодроме. Сокращенно Вель д’Ив. Знаменитый крытый стадион, где проходили велосипедные гонки. Туда были свезены тысячи еврейских семей и заперты в жутких условиях. Потом их отправили в Освенцим, и они все погибли в газовых камерах.

Я начала что-то припоминать. Но довольно смутно.

— Да, — уверенно сказала я, глядя в глаза Джошуа. — О’кей, и что я должна сделать?

Он втянул голову в плечи:

— Можешь начать с поиска выживших и свидетелей. Затем выяснишь детали памятных мероприятий: кто организует, где, когда. Потом мне будут нужны факты. Что именно произошло. Весьма деликатная работа, ты же понимаешь. Французы всегда проявляют крайнюю сдержанность, стоит заговорить обо всем этом — Виши, Оккупация… То, чем они не слишком гордятся.

— Я знаю кое-кого, кто сможет тебе помочь, — предложила Алессандра чуть менее снисходительно. — Франк Леви. Он основатель одной из самых крупных организаций, помогающих евреям отыскать родных после Холокоста.

— Я слышала о нем, — откликнулась я, записывая имя.

Франк Леви действительно был известной личностью. Он выступал на конференциях и писал статьи о расхищении имущества евреев и депортации.

Джошуа отхлебнул глоток кофе.

— Мне не нужно никакой размазни, — сказал он. — И никакой сентиментальщины. Только факты. Свидетельства. И… — он бросил взгляд на Бамбера, — хорошие фото, способные встряхнуть любого. Поройся в архивах. Как сама понимаешь, много ты там не нароешь, но, может, этот Леви поможет найти что-то еще.

— Для начала я сам съезжу в Вель д’Ив, — бросил Бамбер. — Просто чтоб иметь представление.

Джошуа иронично усмехнулся:

— Вель д’Ив больше не существует. Его снесли в пятьдесят девятом.

— А где он был? — спросила я, счастливая тем, что оказалась не единственной невеждой.

У Алессандры опять ответ был наготове:

— Улица Нелатон. В Пятнадцатом округе.

— Все равно имеет смысл туда съездить, — сказала я, глядя на Бамбера. — Возможно, на этой улице еще остались люди, которые помнят, что там случилось.

Джошуа пожал плечами.

— Попытай счастья, если хочешь, — бросил он. — Но сильно сомневаюсь, что ты найдешь кучу людей, готовых об этом распространяться. Как я уже сказал, для французов это очень чувствительная тема, и они до сих пор ее сторонятся. Не забудьте, что именно французская полиция задержала те еврейские семьи. Не нацисты.

Слушая Джошуа, я постепенно осознавала, как мало знаю о событиях, произошедших в Париже в июле сорок второго. Это не входило в мою школьную программу в Бостоне. А с тех пор как я перебралась в Париж, назад тому уже двадцать пять лет, я ничего об этом не читала. Похоже, тут было нечто вроде тайны. Нечто, зарытое в прошлом. О чем никто не говорит. Мне не терпелось усесться за компьютер и начать поиски в Интернете.

Как только собрание закончилось, я устремилась в ту каморку, которая служила мне кабинетом, прямо над шумной улицей Мабёф. Мы сосуществовали в тесноте. Но я привыкла и не обращала внимания. Дома мне работать было негде. Бертран пообещал, что в новой квартире у меня будет большой кабинет. Мой собственный. Наконец-то! Слишком уж хорошо, даже не верилось. Впрочем, к такой роскоши быстро привыкаешь.

Я включила компьютер, зашла в Интернет, открыла «Гугл». Набрала «зимний велодром вель д’ив». Сайтов было очень много. И очень конкретных. Большая часть на французском.

Я читала весь день. Ничего больше не делала, только читала, записывала информацию, искала книги об Оккупации и облавах. Отметила, что многих изданий уже не было в доступе. Потому, что никто не хотел читать про Вель д’Ив? Это никого не интересовало? Я обзвонила несколько книжных магазинов. Мне ответили, что будет сложно отыскать то, что мне нужно. Сделайте все возможное, попросила я.

Вконец вымотанная, я выключила компьютер. Болели глаза. Голова гудела, а на сердце была тяжесть. На меня давило то, что я узнала.

Более четырех тысяч еврейских детей были собраны на Вель д’Ив, большинству было от двух до двенадцати лет. Почти все они были французами, то есть родившимися во Франции.

Никто из них не вышел живым из Освенцима.