Говорили, что наш возлюбленный король Людовик любит принимать ванну с лепестками роз, но Монсеньер довольствовался травяными настоями по рецептам мэтра Шико. Обычно лекарь выдавал мне готовый и процеженный настой в большом кувшине с крышкой, но сегодня пришел сам, чтобы мне помочь.

Бочка была полна, так что я осторожно раздел Монсеньера, оставив только рубашку, и подхватив его под руки, мы с медиком усадили мсье Армана в воду, которую я еще в последний раз проверил, опустив в воду локоть, как учила меня матушка. Теплая, но не горячая.

Кардинал откинул голову на край бочки, и судороги на его лице пошли на убыль. Мэтр Шико осторожно вылил в воду травяной настой, окрасивший белое полотно рубахи Монсеньера в желто-зеленый зловещий оттенок. Из-за этих отваров прачки брали с нас двойную цену: вернуть белизну белью, особенно тонкому батистовому, после купания в травах было нелегко.

— Кровь-то мы все знаем, как отмывать, а вот эту череду да лебеду — ну все руки стерла! Уж я и мыльным корнем, и золой, и щелоком! — жаловалась старая Марселина, показывая мне свои разбухшие от постоянной сырости, разъеденные щелочью, стертые руки. Деньги деньгами, но ведь новые руки не купишь. После моего рассказа мэтр Шико о чем-то посовещался с прачкой, и Марселина ушла довольная, унося заживляющую мазь для рук и какое-то снадобье для отбеливания, в придачу к двойному жалованью.

Никто этому не удивился, Монсеньер подчеркнуто бережно относился к нуждам тех, кто составлял его ближний круг, независимо от сословия и рода деятельности людей. Я вспомнил слова моего батюшки в последний вечер перед моим отъездом, сказанные мне один на один: «У меня есть жена, и пусть весь мир плюет мне в лицо — если меня любит моя Бернадетта — я утрусь, скажу спасибо, что плюнули, а не побили, и заживу дальше. Когда у человека есть семья, Люсьен, ему не страшен и весь мир. Без семьи человек беззащитен. Или если в семье нелады. Вот короля Анри весь народ прямо обожал — спасло это его? — Но у кардинала не может быть жены. — Жены — нет, а семья может быть у всех, Люсьен».

Я добавил горячей воды, чтобы мсье Арман не замерз, потом вымыл ему волосы, попросив мэтра Шико придержать затылок, потому что кардинал, казалось, заснул. Он вообще вполне мог заснуть в горячей воде, но, к сожалению, это не могло стать панацеей от бессонницы: он просыпался либо от холода, когда вода остывала, к тому же рискуя простудиться, либо оттого, что я подливал горячую воду, как бы осторожно я ни пытался это сделать. Тем не менее, даже короткий сон был ему на пользу, так что мытье он любил не зря.

Лицо мсье Армана разгладилось, судороги прекратились, прошел где-то час, когда он открыл глаза и попросил вытираться. Я снял с вешалки нагретую простыню и ждал, пока он спустит с плеч мокрую рубаху, с тем чтобы встать из воды и сразу же попасть в простыню, которую я быстро замотал вокруг его стана. На голову ему я немедленно набросил полотенце, и стал сушить волосы Монсеньера, усадив на стул возле камина и подав нагретые туфли.

Отбросив мокрое полотенце, я взял другое и попросил Монсеньера пересесть спиной к огню, чтобы волосы быстрее высохли. Он послушался, и я подбросил еще пару поленьев, пламя в камине взметнулось.

— Спалишь мне волосы, Люсьен, будет у меня одна сплошная тонзура…

— Простите, Монсеньер!

Честно говоря, тонзуру он запустил, и макушка его давно заросла, к моей вящей радости — так теплее, да и мне всегда жаль было его густые, темные, чуть волнистые от природы волосы. Все равно под пилеолусом не видно. Взяв черепаховый гребень, я принялся причесывать Монсеньера — разобрал волосы на пряди, сначала кончики, потом на всю длину, осторожно, без рывков — чтобы волосы высохли в подобии укладки, а не грачиного гнезда.

Мэтр Шико подал Монсеньеру ежевечернюю порцию пилюль, и тот, наконец, отправился в постель. Заснул он, едва коснувшись головой подушки. Мысленно поблагодарив Господа и пожелав мсье Арману крепкого сна, я вернулся в мыльню и с наслаждением залез в бочку сам. Симон и Безансон еще не успели вылить из нее воду, так что я разлегся в теплой воде и чуть не заснул. Вошел Симон — один из двух лакеев — и смутился, увидев меня: я не считал необходимым мыться по-господски, в рубахе, и сидел в воде голый как лягушка.

— Привет, Симон, дай-ка мыло.

— Держите, мсье Лоран, — все остальные слуги Монсеньера почтительно звали меня «мсье Лоран», включая мажордома — мсье Огюстена Клавье, чей отец Фредерик Клавье служил домоправителем госпожи Сюзанны. Все слуги — мажордом, повар, кухонная прислуга, конюхи, лакеи и садовник — были из дома либо госпожи Сюзанны, либо ее дочери Николь, младшей сестры мсье Армана, и родом все из Пуату — вотчины дю Плесси.

Как духовное лицо, кардинал не держал женской прислуги, так что я сильно скучал по Франсуазе и ее пылкой натуре — люди у кардинала были все молчаливые, набожные и серьезные. Впрочем, будь они хоть зубоскалами, я все-таки не был всем ровней из-за близости к Монсеньеру. Так что я любил точить лясы в свои свободные часы со всеми девушками на улице, на рынке или со старой Марселиной, когда та приносила белье и была допускаема на кухню по причине своих преклонных лет, толщины стана и общей рябоватости. Впрочем, к Марселине подбивал клинья повар Бернар, плененный вдовством, усердием и находящейся в ее собственности прачечной с четырьмя наемными девушками.

— Можешь выливать, — сообщил я Симону, вылезая из бочки. — Завтра пусть вода кипит целый день, скорей всего, понадобится.

— Хорошо, мсье Лоран, — Симон принялся вычерпывать из бочки ведром — перевернуть ее ему не хватало сил. Одевшись, я помог ему справиться с разбухшей от воды купелью. Все остальные слуги ходили в общественную мыльню, раз в неделю, по распоряжению мэтра Шико, так что мыться в одной воде с кардиналом было только моей привилегией. Но Монсеньер не терпел неопрятности, а бегать через день в соседний квартал я возможности не имел.

На следующий день кардинал не смог встать с постели. Он был в полном рассудке, нервный припадок больше не повторился, но события последних дней вымотали его больше, чем он хотел бы показать. Умывшись не вставая с постели, Монсеньер отказался от завтрака, потребовал бювар, перо и чернильницу и работал с бумагами, выдворив меня из спальни.

До обеда он ответил на четыре письма из Лувра, присланных со срочным курьером, но не съел ни крошки.

— Люсьен, вина! — потребовал Монсеньер в полдень. Я принес ему бокал кло-де-вужо и на обратном пути заглянул в нужник, подняв крышку: так и есть, коленкоровые лоскуты все в крови.

— Опять кровит, — подтвердил я немой вопрос мэтра Шико. Так что явившемуся вскоре отцу Жозефу был поставлен ультиматум: или обед, или никакой работы. Отец Жозеф снисходительно глядел на медика из-под бурого капюшона, показывая в улыбке редкие зубы. Видимо, содержание бумаг в его толстом портфеле было отрадным, иначе б капуцина не остановил даже конный Валленштейн [Валленштейн Альбрехт — выдающийся полководец Тридцатилетней войны, генералиссимус Священной Римской империи.]. Он согласился, и в спальню мы вошли втроем: отец Жозеф, мэтр Шико и я, с судком куриного паштета на подносе.

— Никакого обеда, я же сказал! — вознегодовал Монсеньер.

— Надо лечиться, — мэтр Шико был непреклонен.

— Так пустите мне кровь!

— Монсеньер, вы и так теряете кровь, вам нужно подкрепить свои силы, иначе я не ручаюсь, будете ли вы в состоянии завтра написать хоть шесть строчек.

— Что там? — обреченно спросил кардинал, косясь на поднос.

— Питательный паштет из пулярки и куриного желтка, все только что приготовленное!

— Ну что ты там стоишь, как Юдифь с головой Олоферна, давай сюда этот питательный желток… — я поспешил к нему, и мсье Арман быстро поел, видимо, сил ему придал довольный вид отца Жозефа, принесшего благие вести.

С капуцином кардинал провел несколько часов под непрестанное снование курьеров и шпионов. К радости мэтра Шико, Монсеньер велел подавать ужин, и вдвоем с отцом Жозефом они почти ничего не оставили от каплуна по-монастырски.

После ухода капуцина мсье Арман позвонил в колокольчик.

— Да, монсеньер?

— Люсьен, — кардинал выглядел уже не таким изможденным — на фоне подушки лицо его было бледным, но без утренней желтизны, а волосы, пышно обрамлявшие лицо, скрадывали остроту скул. — Люсьен, я ведь не поблагодарил тебя за твою отвагу в Шатонёфе.

— Я счастлив служить вашему высокопреосвященству, — вчера на груди мсье Армана я заметил кровоподтек, оставленный пулей разбойника, и не стал даже думать, что могло быть, будь Монсеньер без кирасы.

— А я счастлив, что у меня есть такой слуга, как ты, — просто сказал Монсеньер. Я молчал, боясь опять зареветь. Так и не подняв головы, я услышал звон, и на ковер рядом со мной упал увесистый кошелек с монограммой Монсеньера.

— Тут сотня пистолей. Это лишь малая часть моей благодарности — та ее часть, что может быть выражена в золоте.

Он всегда умел сказать так, что пробирало до глубины души. Я поднял кошелек, такой приятно увесистый — никогда я еще не держал в руках так много денег!

— Благодарю вас, Монсеньер, — я поцеловал его перстень, но он не дал мне подняться с колен, озадачив вопросом: