Расплатившись, я уже двинулся было к выходу, как был застопорен целой компанией мужчин в черном.

— Сам Сатана и есть… — послышался с улицы громкий обрывок начатого раньше разговора, и обладатель громкого баса спустился в погребок по тяжело скрипнувшим ступеням. Его компания — пожилой горожанин, по виду лавочник, с тоненькой эспаньолкой и старомодных брыжах и двое солидного вида мужчин помоложе, также одетых в черное — согласно кивали. Но увидев меня — застыли и попытались притвориться, что не видят. Но тот, кому они внимали, плотный плешивый мужчина, солидно, по-купечески одетый и мрачный, вперился прямо в меня.

— А! Не иначе как сам миньон Князя тьмы! — зловеще заявил он, загородив мне дорогу и буравя своими маленькими, налитыми кровью глазками. Его спутники, как мне показалось, были врасплох застигнуты выбором — поддержать своего предводителя или сбежать обратно на улицу — и просто застыли, не глядя на меня.

Я ничего не понимал, поэтому ответил так, как в случае намечающейся драки предписывает ритуал:

— А тебе-то что? — и покрепче ухватил глиняную кружку, прикидывая, расшибу ли ее об его лоб с одного удара.

К сожалению, мой противник передумал, опустил глаза и тоном ниже произнес:

— Ничего, ничего, — и убрался с дороги, в чем ему охотно помогли остальные, схватив его за одежду и оттеснив к стене. Я глядел на него еще пару мгновений, но он капитулировал, так и не подняв глаз, хотя на скулах ходили желваки. Его спутники глядели на меня испуганно, неприязненно и виновато.

Провожаемый взглядами, казалось, всех посетителей трактира, я вышел на воздух.

По здравому разумению, было, конечно, хорошо, что я не ввязался в драку с четырьмя незнакомыми мужчинами, но нерастраченная ярость бурлила во мне, не найдя выхода, и я жалел о мирном исходе.

Слова его жгли мне нутро, я чувствовал, что он сказал что-то обидное, оскорбительное для меня и для Монсеньера — я догадался, что под Князем тьмы имеется в виду кардинал, но не знал, что такое «миньон», а оскорбительный привкус этого слова не даст мне ни у кого справиться о его значении. Если б стычка произошла до моего визита в отчий дом, я спросил бы у матушки с батюшкой, а теперь — кто знает, когда я опять смогу их увидеть? К тому же если б этот трус обозвал бы лично меня — хоть прохвостом, хоть дураком, хоть еретиком или мориском — отступление противника, несмотря на его численное преимущество, вполне удовлетворило бы меня, и я бы забыл об этом, как только вышел наружу.

Но он упомянул мсье Армана, и я не мог успокоиться, слишком сильно я перепугался тогда, в Шатонёфе, при выстреле. Я знал, что самого графа Вьенского обезглавят, а людей его повесят, но сейчас мне вдруг пришло в голову: а если граф не один, и еще какие-нибудь богатые и знатные сеньоры хотят смерти моему хозяину? До сего дня имя Ришелье было мне защитой, знаком почета, гарантом безопасности, а сейчас я вспомнил все слова моих родителей о том, что Монсеньера не любят в стране, что мсье Арман никому не доверяет, вспомнил слезы госпожи Сюзанны дю Плесси, и удивился: почему я думаю об этом только сейчас, почему мне не пришло это в голову сразу после бойни в замке? Я не готов был жить среди врагов.

На повозке зеленщика я продолжил думать обо всем этом, надвинув на глаза шляпу и не обращая внимания на девушек, не менее охотно, чем утром, мне улыбавшихся.

Я прибыл вовремя и только успел плеснуть в лицо водой, стирая дорожную пыль, как мсье Арман зазвонил в колокольчик.

Он, конечно, сразу все увидел.

— Что произошло, Люсьен? Твои родители здоровы?

— Да, Монсеньер, спасибо.

Он молчал, но по опыту я знал, что на все его вопросы должен быть ответ — не важно, верный или нет, но правдивый. Я разложил на скатерти дамастовые салфетки, отмерив меж ними равное расстояние, покусал губу и сказал:

— Монсеньер, а что такое миньон?

Глава 12. Понятное слово

— Миньон — это любовник, ставший фаворитом, — спокойно ответил мсье Арман.

Я почувствовал громадное облегчение.

— Как герцог де Люинь?

— Да, покойный герцог де Люинь был фаворитом его величества. — Помолчав, он добавил: — Не всякий любовник становится фаворитом, и не всякий фаворит был или является любовником.

Ясно. Как я мог так ошибиться? Мне показалось, что слова плешивого незнакомца в таверне несли угрозу и оскорбление. Может, я завелся не на то слово?

— Монсеньер, сегодня в «Красном быке» какой-то господин назвал меня миньоном Князя тьмы.

Сервируя стол к ужину, я рассказал кардиналу — быстро, подробно, не дожидаясь наводящих вопросов — я знал, что они будут, но сначала следовало изложить все как можно более точно, — о том, что произошло в трактире на Барбизонской дороге.

— Как выглядели те люди, что сидели в зале?

— Да ничего особенного — хотя… Монсеньер, они почти все были одеты в черное и были какие-то чересчур трезвые, особенно для воскресенья.

— А этот плешивый господин… Почему ты решил, что он купец?

— Он был одет как купец. Вообще-то, когда он налетел на меня, мне показалось, что он сейчас выхватит шпагу, но откуда она у купца? Шпаги у него не было.

— Он пошарил рукой у левого бока, как будто она там была?

— Да, Монсеньер. Только не у левого бока, а у правого.

— Очень хорошо, Люсьен. Ты хорошо помнишь то, что видел, я это ценю.

— Благодарю вас, Монсеньер.

Во время ужина — шофруа из утки, спаржа, груши в сиропе, два бокала пино-нуар — я вспоминал все сплетни о герцоге де Люине и короле и гадал, кто же сейчас стал фаворитом его величества — потому что о наследнике по-прежнему было ничего не слыхать. Пожалуй, все молодые придворные хотят стать миньонами короля и поэтому стремятся в любовники, для начала. Наверное, его величеству нелегко приходится, при его-то некрепком здоровье.

Вот его высокопреосвященство пьет возбуждающие снадобья мэтра Шико при каждом визите к королеве-матери, а ведь шпанская мушка пагубно действует на нервы и пищеварение. Тяжело быть фаворитом!

Меня пугала злоба и ярость в словах незнакомца, направленные на меня и на Монсеньера, я до жути боялся повторения шатонёфской бойни, но сама мысль о том, что кто-то счел меня любовником мсье Армана, была лестной.

Потому что я в полной мере обладал третьим качеством хорошего слуги — я был влюблен в своего господина.

Впрочем, так уж было заведено — если любишь хозяина, служить легче, а если нет — то лучше не служить. К мсье Арману в штат не попадали случайные люди — только земляки, только рекомендованные его матушкой, и всех он проверял лично — либо просто взглянув, либо удостоив разговором — без его разрешения не брали даже чернорабочего, даже когда количество слуг стало гигантским — мсье Арман должен был лично одобрить каждого.

Как солдаты любят своего командира, так и наша команда слуг была сплочена искренней привязанностью к хозяину, впрочем, он никогда не устраивал испытаний нашей преданности — жалование платил большое и в срок, был терпелив в наставлениях и снисходителен к промахам.

В начале моей службы я ни о чем таком не думал, был занят другим — учился вскакивать по звонку, правильно раскладывать столовые приборы и отличать сутану от дзимарры. Знакомился с мэтром Шико, Жюссаком и мажордомом Огюстеном Клавье, привыкал к Рошфору и отцу Жозефу.

Его высокопреосвященство меня пугал — пронизывающим взглядом, проницательностью, способностью не есть и не спать, само сознание, что я служу кардиналу — генералу Святого Престола, помощнику его величества Людовика Справедливого — наполняло меня трепетом. Не только душевным, но и телесным — когда я опрокинул на колени его высокопреосвященству чашку с отваром ромашки — я зажмурился и попрощался с жизнью.

— Вот для этого и существует блюдце, — услышал я спокойный, глубокий, чуть тягучий голос, обладателя которого никак нельзя было заподозрить в том, что его только что чуть не обварили. — Открой глаза.

Я повиновался и увидел, что мсье Арман отлепляет от коленей ночную рубашку, залитую отваром: — Подай полотенце.

Я схватил полотенце и приступил к устранению последствий — собрав мокрую ткань и открыв пострадавшие колени, я стал осторожно промокать покрасневшие места. Кожа его была так нежна и бела там, где не попала ромашка, что я чувствовал себя святотатцем. Закончив, я подул на место ожога, вызвав удивленную улыбку на лице Монсеньора.

— Подай другую рубаху и завари еще ромашки, принеси на блюдце на сей раз.

— Простите, Монсеньер, мне так жаль!

— Хорошо, что ты успел усвоить к этому моменту, что я пью теплое, а не горячее.

Монсеньер был очень красивым мужчиной — высокий рост, прямая спина, тонкое лицо с большими глазами и аккуратной эспаньолкой, звучный голос — неудивительно, что им пленилась вдовствующая королева. Привычка к умственному труду, свойственная клирикам, счастливо соединялась у него с силой, статью и выправкой военного — вместе это создавало убийственное сочетание, противостоять которому не мог никто.

И я не мог, конечно же. Моя влюбленность в мсье Армана не стоила бы и упоминания, если б ограничилась, как у всех, душевной привязанностью. Я же постоянно терпел неудобства, вызванные неутоленным телесным томлением, больше всего боясь разоблачения.