Правда, я быстро к этому привык и приспособился: у каждого свои трудности, таков уж человеческий удел. Возбуждение, в конце концов, осложняет жизнь куда меньше, чем, скажем, больная спина или колени, а ведь слуги трудятся несмотря ни на что, пока в состоянии передвигать ноги. Так что я носил сорочки подлиннее и никогда не расстегивал форменную куртку. Спал я всегда как убитый, а что уж обнаруживалось утром на ночной рубахе и простыне — о том знали лишь прачки, которым тоже было не привыкать обстирывать бессемейных мужчин.

Однажды Рошфор сводил меня в бордель. Он вообще очень мной интересовался, все время тормошил, пытался чему-то учить — то писать (безуспешно), то фехтовать (безуспешно), то сквернословить на английском (успешно), постоянно надо мной подшучивал, но терпеть тиранство от такого храброго и видавшего виды человека я почитал за честь. Однажды он спросил, был ли я когда-нибудь с женщиной, а услышав отрицательный ответ, поволок меня в бордель, не слушая никаких возражений.

Большой двухэтажный дом на улице Кающихся грешников не понравился мне сразу. Ни лютневая музыка, слышная сквозь открытые окна первого этажа, ни женский смех, ни оживленные лица трех дам, восторженно приветствующих Рошфора, не убедили меня, что мне нужно здесь быть, и только железная рука графа, предусмотрительно схватившая меня за ворот, не дала мне тут же дать деру.

— Какой красавчик! — наперебой заговорили девушки, хватая меня за куртку и затаскивая внутрь. Следующий час я провел довольно весело: граф объявил, что платит за все, и я, Мариэтт, Луиза и Клодин наперебой угощались печеньем, засахаренными финиками и выпили три бутылки анжуйского. Потом Луиза взяла в руки лютню, а я по очереди отплясывал с Клодин и Мариэтт, а потом и с хозяйкой — весьма дородной мадам Анриэттой.

— Глаза черные, как угли!

— Зубы белые, как лангедокский чеснок! — словом, я был обласкан, напоен, нацелован, получил бантик в петлицу и цветок за ухо — сильно потрепанную жизнью маргаритку, но пришла пора переходить собственно к цели визита. Девушки осведомились, с кем бы я хотел уединиться, я ответил «Со всеми!», но их такой ответ не устроил, и они стали кидать кости — кому я достанусь. Победила Мариэтт, с которой мы поднялись на второй этаж, в маленькую каморку, освещенную лишь светом луны.

Веселье резко оставило меня, когда я разглядел низкую кровать со сбитыми простынями, большое черное распятье, ведро и кувшин за узенькой занавеской — и темные глаза девушки, что расстегивала мне куртку.

— Меня тошнит, — предупредил я ее и еле успел высунуться в окно — теперь маргаритки уже не годились для украшения, но через миг их участь стала еще более плачевной — на них приземлился я. Откуда взялся этот садик в центре Парижа — Бог весть, но я был благодарен, что мне не пришлось прыгать на булыжную мостовую или в сточную канаву — я был не в силах, глотнув ночной прохлады, ни остаться в каморке Мариэтт, ни спуститься в общую залу с жарким треском свечей, хохотом и музыкой.

— Прости! — крикнул я девушке, высунувшейся из окошка. — Я перепил. Мне так жаль!

— Приходи еще, — грустно ответила Мариэтт. — Шляпу лови, черноглазый!

Я поймал свою шляпу и повернул за угол, где меня снова вывернуло. В горле саднило, из глаз текло, в ушах звенело — таким нашел меня Рошфор, заявивший:

— Похоже, стрела Амура попала тебе в желудок.

Глава 13. Выстрел

После неудачного похода на улицу Кающихся грешников Рошфор ненадолго оставил меня в покое. Да и не так уж часто он появлялся этим летом на вилле Флери, будучи почти все время в разъездах — часто вместе с Монсеньером. Говорили, что Ришелье становится все более необходим королю, и в ближайшее время решится, будет ли кардинал первым министром. Так что Монсеньер нередко приезжал только спать — после покушения в Шатонёфе он избегал ночевать где-нибудь еще, а так как от виллы до Лувра было приличное расстояние — его вторым домом стала карета. Завидев султан из красных страусовых перьев, покачивающийся на ее крыше в такт лошадиному аллюру, все больше людей во Франции узнавало человека, который в ней ехал.

У меня в хозяйстве тоже были красивые перья испанской курицы, собранные в метелку для стирания пыли. Сегодня была очередь коллекции оружия, что украшала собой кабинет его высокопреосвященства. Со времен военной академии Монсеньер любил оружие, как современное, так и старинное, и на стене гвизарма времен Карла IV соседствовала с колесцовыми пистолетами работы лучших оружейников с Нового моста, а двуручный фламберг — с полноэфесной шпагой.

Я стирал пыль с аркебузы, последний раз стрелявшей, наверное, в Варфоломеевскую ночь, и заметил на замке подозрительное пятно, похожее на ржавчину. Снял со стены тяжеленное орудие, дуло накренилось и оттуда, к моему изумлению, выкатилась пуля — свинцовый шарик величиной с перепелиное яйцо. Аркебуза была заряжена! Какое счастье, что я схватился за ложе, а не за курок. Не знаю уж, кто ее заряжал и когда, не отсырел ли порох и не сгнил ли пыж, но со свинцовой пулей ничего не сделалось, и следовало ее тотчас найти, пока на нее кто-нибудь не наступил. Вернув аркебузу на место, я спрыгнул со стремянки и начал поиски. Прогремев по паркету, пуля как сквозь землю провалилась — пришлось опуститься на колени. Может, закатилась под стол Монсеньера? Я распластался на ковре, заглядывая под стол.

И тут в кабинете возник Рошфор, пребывавший, на беду, в самом игривом настроении:

— Туше! Кто отправил тебя в партер?

— Здравствуйте, монсеньер! Никто, я сам.

— Сейчас я покажу тебе кое-какой прием — уложишь на лопатки любого!

Я не успел возразить, как Рошфор легким движением руки снял шляпу, отправив ее в полет до входной двери, а сам очутился на полу. Шпага его тяжело брякнула рядом со мной, я подался назад, но был остановлен — молниеносным движением граф схватил меня за руку ниже локтя, обдав запахом фиалкового корня и конского пота.

— Ты перехватил противника за руку, — назидательным тоном произнес Рошфор, — противник силен и вырывается. Ты можешь удерживать его руку, используя для этого весь свой вес и все свои силы… а можешь, — тут он сделал паузу и усмехнулся, — можешь просто дернуть вниз, быстрое, легкое движение, а твой противник сам — я подчеркиваю — сам перевернется, — он дернул мою руку вниз и мне же за спину, и я действительно перевернулся на живот, потому что локоть затрещал от боли. — Не благодари. Но если он еще дергается или лягается — просто поднимай руку к затылку, и если он не акробат с вывернутыми суставами — он будет думать только о своей руке, а не о борьбе.

Тут он резко отпустил мою руку, я быстро сел, но сбежать мне не удалось — граф еще не закончил: — Противник настолько силен, насколько сильна его самая слабая точка! Не трать экю там, где хватит одного денье!

Допустим, — мурлыкнул он, хватая меня за запястья, — допустим, ты укладываешь соперника на лопатки… — он навалился всем весом, но я держался. — Нажми коленом на бедро!

Его колено надавило мне сверху на бедро, и я удивился, насколько это болезненно. Бедро ведь не глаз, не мошонка, не нос — а здорово больно!

— И если он еще сопротивляется — перенеси на колено весь вес! — быстрым шепотом произнес Рошфор и сделал это. Мало того, что ногу прострелило болью так, что я не мог сопротивляться и упал на спину, так еще и пуля из аркебузы именно в этот момент решила найтись — я грохнулся с размаху прямо на нее, и она пребольно впилась мне под лопатку.

— А-а-а! Граф, пустите! А-а-а! — заорал я, пытаясь скинуть его и избавиться хотя бы от пули.

— Довольно! Хватит! — раздался над нами гневный голос Монсеньора. — Хватит.

Вытянув шею, я увидел мсье Армана, застывшего в дверном проеме и мечущего молнии — в шляпу Рошфора у ног, в самого Рошфора, который, чуть помедлив, отпустил мои руки и поднялся, лишь на меня его высокопреосвященство не смотрел, и это-то и было самое страшное.

— Вы, граф, если я не ошибаюсь, должны быть в Компьене? — спокойно произнес Монсеньер, но это спокойствие показалось мне нарочитым.

— Срочное донесение, — как ни в чем не бывало промурлыкал Рошфор, вытягивая из-за обшлага плотный конверт с синей сургучной печатью и протягивая его Монсеньеру. Тот быстро сломал печать и развернул бумагу, одновременно пробегая ее глазами. На миг он замер, выражение лица сменилось на спокойно-задумчивое — пока взгляд его опять не упал на Рошфора, который решил достать платочек и прикоснуться к вискам, увлажнившимся от нашей возни на полу.

— Я отправлю ответ обычной почтой, — бросил Монсеньер, сминая бумагу. Граф, не меняя томного выражения лица, склонился в глубоком поклоне и вышел за дверь, подхватив по пути шляпу.

Мсье Арман сел за стол и начал писать, а я поднял эту треклятую пулю и вернул ее в дуло аркебузы, повесив так, чтобы ствол глядел в потолок. Видимо, злоключениям моим не суждено было кончиться, потому что я чуть не слетел со стремянки, услышав за спиной гневное:

— Мерзавец! Сколько раз тебе говорить! — мсье Арман тряс над листом песочницей, которая, увы, была пуста. Он швырнул ее на пол с такой силой, что она раскололась, хоть и упала на толстый ковер. — Пусто, как в твоей голове!