— Монсеньер…

— Ступайте. И введите в курс дела мсье Лорана. Люсьен, ступай, до обеда ты свободен.

Мы вышли из покоев кардинала, я шел следом за начальником охраны и наблюдал, как краснота медленно поднимается по его шее. Он поманил меня в свой кабинет, запер дверь, глянул за окно и зачем-то заглянул внутрь большого дубового гардероба, в котором хранил оружие.

Лицо его было совсем красным, когда он обратился ко мне:

— Люсьен, ты теперь должен жить немного по-другому.

— Да, монсеньер.

— Садись, — он кивнул на стул, а сам устроился на столе, задумчиво царапая темную древесину острой шпорой. — Ты теперь не просто слуга, а особо ценная для Монсеньера персона. Поэтому отныне ты тоже будешь под наблюдением и охраной. Я должен знать — где ты, в любое время дня и ночи.

— Да, монсеньер.

— И будь готов выходить с охраной. Я выделю человека, он будет тебя сопровождать.

— Как-то непривычно.

— Ты будешь выглядеть, как личный слуга с лакеем в помощниках, мало ли какие дела у тебя могут быть. Он не будет обвешиваться оружием напоказ, когда будет следовать за тобой, но оно у него будет. Да и тебе не помешает. У тебя есть кинжал?

— Нет, монсеньер.

Он встал со стола, долго копался в гардеробе и наконец подал мне маленький стилет и к нему ножны из твердой кожи.

— Мелкий мерзавец, но спасти может, если знать, как им пользоваться.

Следующие четверть часа Жюссак учил меня бить в яремную жилу — спереди, сбоку и сзади.

— Хорошо, — одобрил он наконец. — Ножны спрячь в рубахе.

— Как?

— У ворота. Чтоб быстро достать. Придется пришить потайной карман на все твои рубашки, смотри, — он вынул из сундука чистую рубаху и показал в обтачке ворота пристроченную сверху вторую полоску канта.

— Вот, гляди, — расстегнув одну пуговицу на камзоле, он отогнул ворот своей сорочки и наклонился ко мне, обдав запахом свежего пота. Я увидел крошечный кинжал, вместе с ножнами плотно сидевший в потайном кармане на груди. — Надо тебя стрелять научить, вот что.

— Зачем?

— Ну а вдруг что. Ты ведь можешь оказаться последним щитом Монсеньера. Глупо иметь под рукой пистолет и не уметь выстрелить. Хотя, — он усмехнулся, — если рукоятью в лоб заедешь — тоже сгодится. А верхом ты ездить умеешь?

— Да, немного, — мой брат Ансельм, кроме соколиной охоты, научил меня держаться в седле даже на галопе, хотя я не видел в этом ничего сложного и лошадей не боялся.

— Монсеньер велел дать тебе коня.

Пока мы шли на конюшню, я радовался: вот они, несметные блага, которыми, по слухам, осыпают фаворитов их покровители! Лучшие скакуны, драгоценности, шелка и бархат… Деньги и титул! Титул, который можно передать по наследству…

Кому я собрался передать по наследству титул, я не успел придумать, потому что Жюссак, кивнув конюху и спросив, где Криспин, подвел меня к деннику и показал небольшого гнедого жеребчика.

Видимо, я ожидал увидеть более помпезный дар — не знаю, в пурпурной попоне или с серебряными подковами, — но Жюссак ткнул меня в плечо со словами:

— Да хороший конек, выносливый и послушный. Трехлетка. Седлай — увидишь.

Я шагнул в стойло и погладил мягкие черные губы коня. Он смотрел на меня большими карими глазами, доверчиво и чуть застенчиво. Я осторожно потрогал длинные толстые волоски на его морде, жалея, что мне нечем угостить нового друга. Жюссак вынул из-за обшлага яблоко и протянул мне. Я положил яблоко на твердую ладонь с отогнутыми назад пальцами — чтоб конек случайно не схватил зубами — и пакт о сотрудничестве был подписан.

Жюссак одобрительно наблюдал за мной, пока я седлал коня, проверил, как затянул подпругу, как вложил в губы трензель, конюх подвел ему оседланного Аттилу — крупного серого жеребца, и мы отправились промять лошадей.

Начав прогулку шагом, вскоре мы перешли в рысь, а потом и в галоп. Перемахнув невысокую изгородь, Жюссак подождал, пока мы с Криспином последуем его примеру, и после удачного штурма его ухмылка стала широка как никогда.

— Молодец, парень! В седле держишься — как цыган или как Рошфор! — он хлопнул меня по плечу, подъехав вплотную.

Я задал вопрос, не дававший мне покоя:

— О каких ваших потерях сожалеет Монсеньер?

Жюссак побагровел.

— Понимаешь, Люсьен… Я проиграл Рошфору — тысяча чертей ему в задницу! — триста пистолей.

— В карты?

— Пари. Мы делали ставки, как долго Монсеньер продержится, не тронув тебя. Ну, ты понял.

Я-то понял. Мне стало неприятно и неловко — оттого, что все, что я считал тайной за семью печатями, оказалось предметом пари. Такие споры частенько возникали среди придворных, но я не считал себя способным кого-то заинтересовать настолько, чтобы стать героем подобной истории. Жюссак между тем раздосадовано продолжал:

— Я-то уверен был, что до Преображения он тебя оприходует, да и Рошфор тоже, он ставил на май, я — на июль. Монсеньер как раз вылечил бы свой геморрой, а тут этот каналья граф Вьенский, чтоб его вечно на адской сковородке без масла жарили — спутал нам все карты. Тут и здоровый-то человек сляжет. Так что я ждал, что вскорости мне Рошфор триста пистолей отсчитает — ведь май-то на исходе. А он устроил штуку! Повалял тебя на глазах у его высокопреосвященства — конечно, тот взъярился! И плакали мои триста пистолей.

— А если б я не захотел?! — выкрикнул я в лицо Жюссаку, борясь со слезами.

— Ты-то? После того как под пулю кинулся?

— Я же не знал, что на нем кираса!

— Ты знал, что на тебе ее нет. Ты славный малый, Люсьен, — смелый, добрый. Каждому нужно немного ласки. Мы все всего лишь люди. Даже Монсеньер.

— А кто еще спорил? Мэтр Шико?

— Ты что! Мэтр Шико — могила. Подумав немного, Жюссак добавил: — Братская могила. Только Миледи. Она с графом всегда заодно, так что вернется — получит свои денежки… Ты не обижайся, сколько ты Монсеньера знаешь — два года? А мы давно с ним.

Мы носили цвета Монсеньера, и у нас была та еще банда [Банда (от нем. das Band — лента) — отряд ландскнехтов, повязывавших ленту одинакового цвета на шляпе, на поясе, перевязи, чтобы отличать своих от чужих в схватке при отсутствии форменной одежды.].

Глава 15. Знакомство с политической картой Европы

Его высокопреосвященство собрался в Компьен, чтобы подписать какой-то важный международный договор. Всю дорогу я провел в седле, потому что в карете кардинал совещался, то с отцом Жозефом, то приглашая кого-то еще, и все это было совершенно секретно.

Так что за двадцать лье я с непривычки отбил об седло всю задницу, еще, между прочим, хранившую следы порки. Но я не роптал. Монсеньеру приходилось еще хуже.

Я никогда не забуду, как перестилал постель. Сдернув большое пуховое одеяло, я застыл: простынь напоминала поле битвы в Шатонёфе — так обильно пятнала ее кровь, пятна бурые, красные и алые — до сих пор не застывшие и жирно блестящие, масло, обильные следы семени… Скрученная в жгуты и собранная складками ткань так и засохла — открывшаяся картина не напоминала о любви, скорее — о пытках или бойне. Я не мог вздохнуть, стоял и смотрел, пока не рухнул на кровать, пряча лицо в ладонях. Это… это сделал я?!

Издержки духа и стыда растрата —
Вот сладострастье в действии. Оно
Безжалостно, коварно, бесновато,
Жестоко, грубо, ярости полно… [У. Шекспир. Отрывок из сонета № 129.] —

услышал я тихий голос за своей спиной, и Монсеньер потянул меня за плечо, поднимая с колен. — Не похоже на любовные романы, да, Люсьен?

Я не слушался его требовательной руки и не отрывал ладоней от лица, я рыдал, скручиваясь в узел, грыз мякоть ладони, пытаясь телесной болью заглушить душевную. Все напряжение последних суток — все прекрасное и ужасное — вылилось в этих рыданиях. Монсеньер больше не пытался меня поднять. Послышался легкий вздох, меня окутал запах яблок и шелест шелка, к моей спине приникло легкое тело, а к затылку прижались теплые губы.

— Простынь сожги, — прошептал он мне в волосы и ушел, спина сразу замерзла, несмотря на последний день мая.

Я добавил пару поленьев и начал жечь, разрезав полотнище на дюжину кусков. Затем отправился в каретный сарай, открыл экипаж и забрал с сиденья Монсеньера подушку из красного сукна. Вернувшись в спальню, я заменил набивку из овечьей шерсти на гусиный пух, пустив под это дело одну из перин.

У передвижения верхом было одно неоспоримое преимущество — я не зависел от скорости кареты, которая, хоть и влекомая шестеркой лошадей, заметно уступала всаднику, к тому же Монсеньер не приказывал гнать во весь опор, мы выехали с большим запасом времени.

Так что мы с Рошфором даже успели искупаться во время очередного сверхсекретного совещания. Река Уаза делала петлю, и медленное течение давало воде прогреться. Выскочив на песчаный берег, мы привязали коней и полезли в воду. Какое блаженство — в жаркий июньский день скинуть с себя все и броситься в реку! Я быстро переплыл неширокую Уазу и отправился обратно, сильно забирая против течения. Затем перевернулся на спину, раскинул руки и закачался на воде, подставив лицо солнцу. В полуденном зное не раздавалось никаких звуков, кроме стрекота кузнечиков, трепета стрекозиных крыльев и далекой-далекой песни жаворонка, что парил в вышине, невидимый в светлом небе. И фырканья Рошфора, который подплыл ко мне и плеснул в лицо водой.