— Я недооценил тебя, думая, что в воде спать нельзя. Люсьен Лоран делает невозможное!

Приоткрыв один глаз, я увидел мокрое лицо графа, с прилипшими к щекам кудрями и широкой довольной улыбкой — вместо всегдашней тонкой иронической усмешки.

— Наперегонки! — предложил Рошфор и ринулся к берегу.

Конечно, с такой форой он меня опередил, и я вылез на берег, когда он уже отжимал свои развившиеся волосы, почти до талии облепившие его худощавую жилистую фигуру. Я улегся на песок у самой кромки воды и опять закрыл глаза, чувствуя, что граф внимательно меня изучает.

— Какое темное у тебя тело, Люсьен, как золото Альгамбры… А еще меня испанцем называют!

— А разве испанцы черные? Я слышал, что у королевы Анны белокурые волосы и глаза голубые.

— Так она же Австрийская.

— Ну она же испанка, это все знают. Австрия — это где-то в Испании?

Тут он захохотал так, что в заслужил ответное ржание Идальго — своего вороного коня, мирно пасущегося возле огромной ракиты вместе с моим Криспином.

— Вот ты темнота! Разве можно быть таким дубом, а, Люсьен?

Чтобы отвлечься от его насмешек, я дотянулся до ближайшей кочки и сорвал несколько цветов — ромашки, дикая гвоздика и роскошный красный мак, оцарапавший руку колючим стеблем. Я решил сплести венок. Пока Рошфор, не переставая возмущаться, ловил Идальго, доставал из седельной сумки бутылку анжуйского и облачался в рубаху, я закончил плести и нацепил венок на голову. Должно быть, потешный у меня был вид, потому что Рошфор, выпроставший голову из ворота, увидев меня, осекся.

— Нет, ты не дуб, ты анемон! — хватило его ненадолго.

— Вот чем издеваться, объясните — я правда никогда не понимал, почему королева — Анна Австрийская, ежели она испанка?

Рошфор посмотрел на меня серьезно, улегся рядом лицом к воде и ответил:

— Анна Австрийская — дочь испанского короля и австрийской принцессы. Жил-был когда-то один Габсбург, который имел многочисленное потомство. Один его потомок правит Австрией, другой — Испанией, австрийский престол Габсбурги заняли раньше, чем испанский, поэтому именоваться Австрийской почетней.

— А разве хорошо, что король Людовик не слушает своего шурина, испанского короля?

— Габсбурги делают хорошо только для Габсбургов, Люсьен. А кто во Франции Габсбург, кроме королевы? Сожрут и костей не оставят.

— Францию не сожрут.

— Да ты хоть понимаешь, что в мире происходит? — запальчиво произнес Рошфор, вставая. — Как бы тебе объяснить? — он стащил у меня с головы венок и положил его на песок, приговаривая:

— Вот это у нас Франция… Вот это у нас Атлантический океан, — он прорыл канавку от реки, обогнув венок сверху. — Это у нас Средиземное море — загнул канавку вниз, выделив мыс в форме сапога. — Это у нас Испания, а это у нас Австрия! — он отпечатал растопыренные ладони слева и справа от венка-Франции. — И тут, и там — Габсбурги!

— Ого, — отреагировал я. — Прямо окружили.

— Соображаешь, — ответил Рошфор.

— А снизу что?

— А снизу всякая мелочь, — граф набрал в руку камушков и начал мостить ими промежуток между отпечатками левой и правой ладони. — Это Савойя, это Пьемонт, это Венецианская республика, это Мантуя, это Чехия, это Трансильвания, это Нидерланды, это Франш-Конте. И прочая мелочь, — граф сыпанул галькой в промежуток между Францией и Австрией, заполнив его, уже не перечисляя всех названий.

— А море чье? — спросил я, указывая на Средиземное море внизу.

— Испания всех сильнее.

— Так Испанию от Австрии отделяет только Средиземное море?

— Не совсем. Еще Савойя, Пьемонт, Венецианская республика.

— А они на нашей стороне? — испуганно спросил я.

— Соображаешь, — одобрительно повторил граф. — А с кем, по-твоему, твой хозяин собрался подписывать договор в Компьене?

— С Англией, — я столько раз слышал это в разговорах отца Жозефа и Монсеньера, что запомнил.

— Англия наверху, — Рошфор взял ком глины и плюхнул его Атлантический океан сверху веночка, — им эти Габсбурги тоже поперек горла, но они на острове.

— А снизу?

— А снизу, — Рошфор, встряхнув высохшими на солнце волосами, повернул венок так, что он красным цветком, как указателем, обратился книзу, к Венеции, Савойе и Пьемонту, — снизу Вальтеллина! Горная долина, которая может соединить австрийских Габсбургов с испанскими.

— Горная?

— Ну да, — Рошфор нагреб песочка, слепив горную гряду по нижней итальянской и западной испанской границам Франции, — Альпы и Пиренеи.

— А здесь, — я показал на восточную границу, за которой лежали мелкие камушки, — здесь гор нету?

— Здесь ничего нет, кроме австрийских Габсбургов, по большому счету.

Голова моя пухла от новых сведений, я смотрел на Францию — такую красивую, цветущую, в кольце враждебных Габсбургов, и задал еще один вопрос:

— А кто сильнее?

— Ну ты спросил! У испанского короля Филиппа триста тысяч войска, у Австрии — двести тысяч.

— А у нас?

— Тысяч сто пятьдесят.

— Но это же в четыре раз меньше! И… как быть?

— Вот поэтому Монсеньер и не спит неделями, потому что выкручиваться как-то надо! — тут Рошфор молниеносным движением поднял венок и надвинул его мне на глаза, еще и засыпав всего меня песком. — Хватит с тебя политики на сегодня!

Глава 16. Мода и политика

После подписания Компьенского договора Монсеньер стал первым министром Франции. И почти перестал спать. Поток корреспонденции увеличился вчетверо, количество посетителей — вдвое.

Виллу Флери наводнили дворяне из Пуату в брыжах и штанах с буфами, знавшие Монсеньера еще в бытность того епископом Люсона. В резиденции перестали помещаться все солдаты, слуги и секретари — Монсеньер взял сразу двоих, и они сутками сидели в кабинете, записывая под диктовку резолюции, доклады, проекты договоров и повестки для заседаний Государственного совета. Весь распорядок дня подчинялся диктовке, не прерывающейся даже во время бритья — иногда мне хотелось засунуть ему в рот барсуковую кисточку, чтобы он замолчал хотя бы на то время, что я вожу лезвием по его кадыку. Теперь я мог бы побрить зайца на бегу.

«Брошу все и уйду в цирюльники», — иногда думал я: все больше новых людей, все больше работы, все более нервный Монсеньер, полное отсутствие Рошфора — даже этот неутомимый человек однажды пожаловался, что скучает по французской речи и французским винам — граф осваивал Пьемонт, Мантую и Савойю. Миледи отбыла ко двору Карла I. Жюссак тоже был все время занят, тренируя новобранцев — степенных, рослых земляков кардинала.

После покупки поместья Анжен напротив северного крыла Лувра, одним из частых посетителей Монсеньера стал архитектор мэтр Лемерсье, застилавший своими чертежами все поверхности в кабинете. С Монсеньером они часами обсуждали будущий дворец, а я на эти чертежи боялся глядеть — такое головокружение у меня начиналось от этих линий и углов. Я вообще плохо ориентировался в домах со сложной планировкой и заранее боялся заблудиться в бесконечных коридорах новой резиденции. Где Монсеньер и архитектор видели залы, лестницы и колонны — я видел черточки и цифры. Хотя итоговый рисунок фасада, красиво нарисованный тушью и слегка тонированный, меня впечатлил — такой широкий, просторный, с длинным-длинным балконом второго этажа — я сразу представил кардинала, благословляющего народ — а колоннада напомнила мне роспись Монсеньера, тоже длинную и усиленную более высокими вертикальными росчерками в начале и конце, словно подчеркивающими уравновешенность и соразмерность всех замыслов и действий лица, оставившего такой автограф.

Хотя почерк у мсье Армана был неважный, он писал «как кошка лапкой». И надо же — у первого секретаря кардинала, мсье Дени Шарпантье, почерк тоже был не ах. Так что дюжине писцов всегда было много работы.

Монсеньер знал Шарпантье еще до того, как принял сан епископа Люсонского, и вот теперь, как и многих достойных старых знакомых, призвал его в Париж на службу.

Это был изящный, тонкокостный молодой человек с рыжеватыми волосами, бледным узким лицом и ускользающим взглядом зеленых глаз. Прятал он глаза не от лживости натуры, а от застенчивости — Шарпантье отличался крайней скромностью и крайним трудолюбием — он оказался одним из немногих, кому под силу было выдерживать рабочий ритм Монсеньера от подъема до отхода ко сну. Они с Монсеньером одинаково читали — не так, как обычные люди, что водят по строкам пальцем или глазами, — а лишь на миг расширяя зрачки, схватывая всю страницу разом. Если у него оставалось свободное время, что случалось весьма редко, он читал уже для собственного удовольствия, предпочитая Софокла и Эсхила, — примерно так же, как Рошфор мог исключительно забавы ради затеять драку ночью во Дворе Чудес, а я — вне очереди проветрить шелковые сутаны мсье Армана или отполировать его кирасу.

А вот гардероб мсье Шарпантье не давал мне покоя. Собственно, на этой почве мы и поладили.

В тот день Монсеньер выбрал Шарпантье и меня сопровождать его в карете на стройку Пале-Кардиналя, Жюссак с солдатами ехал, как всегда, верхом, а вот меня в Париже мсье Арман почему-то не допускал до конных прогулок, так что я скучал по своему жеребчику.