— Иуда тоже хотел как лучше, когда привел к Иисусу римских солдат!

Виньи опять громко хмыкнул и принялся засучивать рукава. Даже бледный секретарь двинул головой и опустил тонкую руку на эфес, старательно пряча улыбку. Бонасье завращал своими черными как жуки глазами и молитвенно сложил руки: — Клянусь Мадонной, это не со зла! Пятьдесят пистолей.

— Тридцать.

— Вы пустите меня по миру! Я разорюсь, я умру от голода! Сорок пять.

— Сорок.

— Только для вас, любезный господин, исключительно из расположения к вам — по рукам!

Так Шарпантье стал обладателем модной детали туалета.

— Хотите, я сейчас же переменю вам воротник? — предложил галантерейщик. — Мигом пришью, и домой пойдете как наипрекраснейший кавалер? Или куда еще могут отправиться три таких красивых богатых господина, — он заговорщицки подмигнул секретарю, отчего тот залился краской и беспомощно поглядел на меня. Я кивнул.

— Пожалуй, лучше переменить, — согласился Шарпантье, снимая перевязь и расстегивая дублет. Бонасье помог ему и через мгновение, притащив катушку шелковых ниток и иголку, бережно отпорол брыжи и принялся пришивать обновку.

Провожаемые бурными заверениями в любви и преданности, мы покинули галантерейщика и отправились спрыснуть покупку в кабачок «Голубая гусыня».

Заняв неприметный столик в углу, мы взяли бутылку анжуйского и заговорили о Пуату. Сам я никогда там не бывал, но много слышал и теперь хотел найти каких-нибудь общих знакомых, знавших матушку, отца, и Леона с Фантиной — моих брата и сестру, родившихся там, до переезда нашей семьи в Париж. Мы начали выяснять, для начала, как далеко находится Куссе-ле-Буа от Ла Тремуйля — родины Виньи, как разговор за соседним столом отнял все наше внимание.

— Сожгли, сударь, как есть сожгли, клянусь всеми святыми! Вот так привязали к столбу, дубовому, и сожгли живьем, даже не придушили перед тем! А на следующий день — другую! А потом все молодые девушки там кончились, и назавтра жгли уже мальчонку — рыжего да щербатого, вроде как дьяволово семя.

— Святая Мадонна!

— Истинно, так все и было, у них столбы дубовые стоят на площади — потому что дуб плохо горит, на десяток костров хватает. Так дубовую рощу под корень извели, за десять лет.

— А после что было, сударь?

— А после пришла нашему полковнику депеша на передислокацию, и мы ушли из того городка.

— И чего?

— И того, что вошел туда Валленштейн — так он уж сжег всех скопом, прямо в домах — и женщин, и мужчин, и стариков, и детишек.

— А король их что?

— А нет у них короля, есть курфюрст — пожиже графа, погуще барона. Армия — полтора инвалида с аркебузой. Сам жив остался, и то слава Богу.

Все эти ужасы рассказывал однорукий усач в потертом камзоле с подшитым пустым рукавом, охотно принимая выпивку из рук слушателей. Лицо его пересекал бугристый рубец, уже посветлевший, но свежим он, должно быть, представлял жуткое зрелище.

— Гвизарма [Боевой багор, по сути.] зацепила, — процедил Виньи, тоже глядя на шрам. — Пойдемте, господа? — обратился он к нам и пошел к выходу, по пути хлопнув солдата по плечу и положив перед ним на стол золотую монету.

— Вы тоже встречались с Валленштейном? — обратился к Виньи секретарь, когда мы уже погрузились на телегу, везущую яблоки по Барбизонской дороге.

— Благодарение Богу, нет, — отвечал Виньи. — После Белой горы я решил, что с меня хватит. Я привык воевать с солдатами, а не с гражданским населением.

— Это было неизбежно?

— Ну так не подыхать же с голоду. Довольствие — что пограбишь, то и твое.

— Но мародеров вешают.

— Вешают, все деревья увешаны, иной раз по сотне болтается, а солдат все равно жрать хочет, простите, мсье…

Шарпантье ничего не ответил, только рассеянно гладил кружевной уголок своего нового воротника. Бывает, что какая-то небольшая деталь меняет облик, так и этот воротник лишил секретаря печати «провинциал в столице» и избавил от излишнего недружелюбного внимания.

А вот Монсеньер сразу заметил воротник.

— Вы решили сменить доспехи? — осведомился мсье Арман тем же вечером после ужина.

— Коль скоро tutte le strande partono da Roma [Все дороги ведут в Рим.] — si fueris Romae, Romano vivito more [Живешь в Риме — веди себя как римлянин. // В конце концов, оставшись единственным наследником престола, он, чтобы получить корону, вновь торжественно перешел в католичество — согласно чаяниям и аристократии, и народа. «Париж стоит мессы», — решение Генриха IV положило конец Религиозным войнам во Франции. Протестантов он умилостивил, издав Нантский эдикт (1598), уравнявший в правах католиков и гугенотов. ] — смущенно ответил секретарь. — Ваш камердинер помог мне это осознать.

— В самом деле? — глаза его высокопреосвященства теперь поджаривали меня, как иезуит — баварскую ведьму.

— Умереть — не встать, — ответствовал я, собирая со стола посуду и приборы. — Вот у людей, между прочим, господа носят фламандское кружево, а вы… Все в итальянском.

— И кто же эти господа?

— Да все носят, — упрямился я. — Там сеточка-основа тонкая и ровная, вам шею натирать не будет.

Я рисковал, конечно, но вроде бы Монсеньер дергал губой вверх, а не вниз, значит, пребывал в хорошем настроении.

— Мне пора вводить должность смотрителя гардероба, — заметил Монсеньер, и я понял, что фламандское кружево у нас появится.

Глава 17. Орлеанская тень

Шарпантье за несколько дней сроднился со своим новым воротником и приобрел привычку поглаживать кружевной уголок в моменты раздумья, что, признаться, шло не на пользу изделию.

В этот вечер, против обыкновения, Монсеньер отпустил секретаря сразу после ужина. Письмо, доставленное по секретному каналу, несло плохие вести, судя по выражению лица мсье Армана, когда он встал из-за стола и подошел к камину, чтобы бросить бумагу в огонь.

Так портить Монсеньеру настроение могло только что-то очень важное, а важные письма он обычно хранил в одном из многочисленных тайников с разной степенью защиты. Слова улетают, написанное остается — было одной из его любимых поговорок, и не пресловутые шесть строк, а все шесть тысяч строк ждали своего часа, чтобы в будущем обречь своих авторов на Бастилию, плаху… Или награду. Раз сжег — что-то там было из рук вон выходящее.

Монсеньер, после того как занял пост первого министра, стал запирать от меня кабинет. Такое случалось редко, но раньше не случалось никогда, и мне было обидно, тем более что Шарпантье — единственный — имел свой ключ, и ему было разрешено входить в кабинет в отсутствие кардинала.

Мсье Арман не был бы собой, если б не заметил моего огорчения.

— Что ты дуешься, Люсьен?

— Монсеньер, а вы Шарпантье доверяете больше, чем мне?

— Запирая кабинет, я пекусь исключительно о твоем благе, Люсьен, — при этих словах я вскинул глаза, подозревая подвох. — Вот, не дай Всевышний, похитят тебя враги и начнут выпытывать мои секреты — этак ты долго промучаешься, пока они, наконец, поверят, что ты читать не умеешь!

— А Шарпантье вам, значит, не жалко, — подытожил я, наслаждаясь довольным видом мсье Армана и не тщась в сотый раз доказывать, что читать я умею. Не по писаному, конечно.

Я представил себе врагов его преосвященства — надменных испанцев с тонкими усиками и подбитыми овечьей шерстью плечами черных дублетов, как они окружают меня и грозят кинжалами, зловеще сверкая глазами.

— Враги — это испанцы? — уточнил я.

— Ах, Люсьен, если б все было так просто и так далеко… — вздохнул Монсеньер.

Так что письмо, корчащееся сейчас на углях, было явно не о друзьях, а о врагах.

Монсеньер оперся локтем на каминную полку, прикрыв глаза и медленно массируя виски.

— Люсьен, вы… Вы можете мне помочь?

Я так долго жаждал услышать пароль, что сейчас не сразу его узнал. Я никогда не позволял себе вопросительно или со значением смотреть на Монсеньера или как-то по-другому намекать на свое горячее желание повторения: держал себя как подобает слуге, на что не требовалось никаких усилий — мне помогал опыт всей моей предыдущей жизни. Наверное, это называется уважением.

Теперь, когда я осмыслил сказанное Монсеньером, в ушах у меня зашумело от волнения, и я едва не забыл произнести условный знак согласия:

— Да, мсье Арман, — назвать его просто по имени было не в моих силах.

Человек у камина не оборачивался. Я очень тихо вернул на стол бутылку бургундского и пошел к нему. Мне надлежало сделать не более трех шагов, но мне показалось, что это расстояние я преодолевал целую вечность.

Подойдя, я опустился на одно колено и, осторожно взяв его руку в свои, медленно прикоснулся губами к каждому пальцу. Монсеньер опустил голову в сгиб локтя, на грубый камень каминной полки, он молчал, и я чувствовал его дрожь.

Я встал, глядя на его спину — с рассыпанными по плечам темными волосами, широким поясом, плотно обхватывающем тонкий стан, на узкие бедра и длинные как у скакуна ноги, мягко задрапированные алой сутаной — спина эта показалась мне такой беззащитной, что я не колебался больше — охватил его обеими руками, поперек груди и поперек талии, унимая озноб, прижимая к сердцу, делясь своим жаром.

Я обнимал его, целуя острые лопатки, водя губами по гладкому скользкому шелку, он откинул голову мне на плечо и не издавал ни звука, голова моя кружилась от его тепла, запаха яблок, от того, как это сильное тело воина тает в моих руках.

Острые ключицы, ребра наперечет, стальные мускулы, нешуточной силой играющие под моими жадными руками в такт дыханию, твердые мышцы бедра — я добрался до его чресл, вызвав первый стон.